Iлес, который предстояло пересечь поперек. Нам хотелось поскорее

выбраться из лесу.

А вокруг царила тишина. Сначала лес был не однородный, а

смешанный, потом сплошь пошла одна сосна, да такая высокая,

что впору корабельной мачте. Вплотную сомкнувшись своими вер-

шинами, гигантские сосны непрерывно тянулись вдоль дороги, ко-

торую пересекали вылезающие наружу корни. Сторона, по-видимо-

му, была глухая: везде виднелся лес, а полей по-прежнему не было.

Но вот сосна стала понемногу редеть, и сквозь стволы кое-где

проглядывала невдалеке равнина. По-осеннему пахло сыростью. Вда-

ли что-то блеснуло, но настолько неясно, что никак нельзя было

рассмотреть, что это такое. Понапрасну всматривались мы вдаль:

навстречу нам поднимался туман.

Тотчас после одного крутого поворота мы увидели мельничную

плотину, из которой вкривь и вкось торчали пучки хвороста. Сама

мельница была закрыта старыми ветками, усыпанными вороньими

гнездами, издали похожими на наросты.

При нашем приближении десятки ворон с резким криком разле-

телись врассыпную, неожиданно залаяли собаки, и впервые за весь

день мы остановились у человеческого жилья.

а в этом саду —

большая стеклянная оранжерея. Она была очень красива: стройные

витые колонны поддерживали все здание; на них опирались легкие

узорчатые арки, переплетенные между собою паутиной железных рам,

в которые были вставлены стекла. Особенно хороша была оранжерея,

когда солнце заходило и освещало ее золотисто-красным огнем. Тогда

она вся горела, красные отблески играли и переливались, точно в

огромном, мелко отшлифованном драгоценном камне.

Сквозь толстые прозрачные стекла виднелись заключенные в ней

растения. Несмотря на величину оранжереи, им было в ней тесно.

Корни переплетались между собой; садовники постоянно обрезали

ветви, подвязывали проволоками листья, чтобы они не могли рас-

ти, куда хотят, но и это плохо помогало. Для растений нужен был

широкий простор, родной край и свобода: они были уроженцы жар-

ких стран, нежные роскошные создания; они помнили свою родину

и тосковали по ней.

Как ни прозрачна была стеклянная крыша, но она не ясное небо.

Иногда зимой стекла замерзали и в оранжерее становилось совсемтемно. Гудел ветер, рамы обындевели, крыша покрывалась наме-

тенным снегом. Растения стояли и слушали вой ветра и вспоминали

иной ветер, теплый, влажный. В оранжерее воздух был неподви-

жен; разве только иногда зимняя буря выбивала стекло, и резкая,

холодная струя, полная инея, влетала под свод. Куда попадала эта

струя, там листья бледнели, съеживались и увядали.

Но стекла вставляли очень скоро: ботаническим садом управлял от-

личный ученый директор, не допускавший никакого беспорядка, не-

смотря на то что большую часть своего времени проводил в занятиях с

микроскопом в особой стеклянной будочке, устроенной в оранжерее.

Была между растениями одна пальма, выше и красивее всех.

Директор, сидевший в будочке, называл ее по-латыни. Но это имя

не было ее родным именем: его придумали ботаники. На пять сажен

возвышалась она над верхушками всех других растений, и эти другие

растения не любили ее: они завидовали ей. Этот рост доставлял ей

только одно горе, потому что она лучше всех помнила свое родное

небо и больше всех тосковала о нем, потому что ближе всех была к

тому, что заменяло другим его: к гадкой стеклянной крыше.

№51

Между тем наступил вечер. Засветили лампу, которая, как луна,

сквозила в трельяже с плющом. Сумрак скрыл очертания лиц и

фигуры Ольги и набросил на нее как будто покрывало; лицо было в

тени: слышался только мягкий, но сильный голос, с нервной дро-

жью чувства.

Она пела много арий и романсов, по указанию Штольца; в одних

выражалось страдание, в других — радость, но в звуках уже таился

зародыш грусти.

Ольга в строгом смысле была не красавица, то есть не было ни

белизны в ней, ни яркого колорита щек и губ, и глаза не горели

лучами внутреннего огня; ни кораллов на губах, ни жемчуга во рту не

было, ни миниатюрных рук, как у пятилетнего ребенка.

Но если б ее обратить в статую, она была бы статуя фации и

гармонии. Несколько высокому росту отвечала величина головы,

величине головы — овал и размеры лица. Кто ни встречал ее, даже

рассеянный, и тот на мгновенье останавливался перед этим так строго

и обдуманно, артистически созданным существом.

Нос образовывал чуть заметно выпуклую, грациозную линию; губы

тонкие и большею частию сжатые: признак непрерывно устремленной

на что-нибудь мысли. То же присутствие говорящей мысли светилось