305Полный месяц светил на камышовую крышу и белые стены моего

нового жилища; на дворе, обведенном оградой, стояла другая ла-

чужка, меньше и древнее первой. Берег обрывом спускался к морю

почти у самых стен ее, и внизу с беспрерывным ропотом плескались

темно-синие волны. Луна тихо смотрела на беспокойную, но покор-

ную ей стихию, и я мог различить при свете ее, далеко от берега,

два корабля, черные снасти которых, подобно паутине, неподвиж-

но рисовались на бледной черте небосклона.

Велев казаку выложить чемодан и отпустить извозчика, я стал

звать хозяина — молчат... Наконец из сеней выполз мальчик лет че-

тырнадцати... Я засветил спичку и поднес ее к носу мальчика: она

озарила два белых глаза.

Я вошел в хату: две лавки и стол да огромный сундук возле печи

составляли всю ее мебель. На стене ни одного образа — дурной знак!

Я вытащил из чемодана восковой огарок и, засветив его, стал рас-

кладывать вещи: поставил в угол шашку и ружье, пистолеты поло-

жил на стол, разостлал бурку на лавке, казак свою на другой. Через

десять минут он захрапел, но я не мог заснуть: передо мной во мраке

все вертелся мальчик с белыми глазами. Я привстал и взглянул в

окно: кто-то пробежал мимо него и скрылся бог знает куда. Я встал,

накинул бешмет, опоясал кинжал и тихо-тихо вышел из хаты; на-

встречу мне слепой мальчик. Под мышкой он нес какой-то узел и,

повернув к пристани, стал спускаться по узкой и крутой тропинке.

Между тем луна начала одеваться тучами и на море поднялся туман;

едва сквозь него светился фонарь на корме ближнего корабля; у берега

сверкала пена валунов, ежеминутно грозящих его потопить. Я, с тру-

дом спускаясь, пробирался по крутизне и вот вижу: слепой

приостановился, потом повернул низом направо. Он шел так близко

от воды, что казалось, сейчас волна его схватит и унесет, но, видно,

это была не первая его прогулка, судя по уверенности, с которой он

ступал с камня на камень. Наконец он остановился, будто прислуши-

ваясь к чему-то, присел на землю и положил возле себя узел. Спустя

несколько минут с противоположной стороны показалась белая фигура.

№68

Это было на рассвете. Я стоял на назначенном месте с моими

тремя секундантами. С неизъяснимым нетерпением ожидал я моего

противника. Весеннее солнце уже взошло, и становилось жарко. Я

увидел его издали. Он шел пешком, с мундиром на сабле, сопро-

вождаемый одним секундантом. Мы пошли к нему навстречу. Онприближался, держа фуражку, наполненную черешнями. Секундан-

ты отмеряли нам двенадцать шагов. Я должен был стрелять первым,

но волнение злобы было во мне так сильно, что я не понадеялся на

верность руки и, чтобы дать себе время остыть, уступил ему первый

выстрел. Противник мой не соглашался. Положили бросить жребий.

Первый номер достался ему, вечному любимцу счастья. Он прице-

лился и прострелил мне фуражку. Очередь была за мною. Жизнь его

наконец была в моих руках; я глядел на него жадно, стараясь уловить

хотя бы одну тень беспокойства... Он стоял под пистолетом, выбирая

из фуражки спелые черешни и выплевывая косточки, которые долета-

ли до меня. Его равнодушие взбесило меня. «Что пользы мне, —

подумал я, — лишить его жизни, когда он ею вовсе не дорожит?»

Злобная мысль мелькнула в моем уме. Я опустил пистолет. «Вам,

кажется, теперь не до смерти, — сказал я ему, — вы изволите завтра-

кать; мне не хочется вам помешать». — «Вы ничуть не мешаете мне, —

возразил он, — извольте себе стрелять, а впрочем, как вам угодно;

выстрел ваш остается за вами; я всегда готов к вашим услугам».

Я обратился к секундантам, объявив, что нынче стрелять не на-

мерен, и поединок тем и кончился.

Я вышел в отставку и удалился в это местечко. С тех пор не прошло

ни одного дня, чтоб я не думал о мщении. Нынче мой час настал...

Сильвио вынул из кармана утром полученное письмо и дал мне

его читать. Кто-то (казалось, его поверенный по делам) писал ему

из Москвы, что известная особа скоро должна вступить в законный

брак с молодой и прекрасной девушкой.

— Вы догадываетесь, — сказал Сильвио, — кто эта известная осо-

ба? Еду в Москву. Посмотрим, так ли равнодушно примет он смерть

перед своей свадьбой, как некогда ждал ее за черешнями!

При этих словах Сильвио встал, бросил об пол свою фуражку и

стал ходить взад и вперед по комнате, как тигр по своей клетке. Я

слушал его неподвижно; странные, противоречивые чувства волно-

вали меня.

Слуга вошел и объявил, что лошади готовы. Сильвио крепко

сжал мне руку; мы поцеловались. Он сел в тележку, где лежали два

чемодана, один с пистолетами, другой с его пожитками. Мы про-

стились еше раз, и лошади поскакали.

№69

Теперь я должен нарисовать его портрет.

Он был среднего роста; стройный, тонкий стан его и широкие

ю;плечи доказывали крепкое сложение, способное переносить все труд-

ности кочевой жизни и перемены климатов, не побежденное ни раз-

вратом столичной жизни, ни бурями душевными. Пыльный бархат-

ный сюртук его, застегнутый только на две нижние пуговицы, позво-

лял разглядеть ослепительно чистое белье, изобличавшее привычки

порядочного человека. Его запачканные перчатки казались нарочно

сшитыми по его маленькой аристократической руке, и когда он снял

одну перчатку, то я был удивлен худобой его бледных пальцев. Его

походка была небрежна и ленива, но я заметил, что он не размахивал

руками — верный признак некоторой скрытности характера. Впро-

чем, это мои собственные замечания, основанные на моих же наблю-

дениях, и я вовсе не хочу вас заставить веровать в них слепо. Когда он

опустился на скамью, то прямой стан его согнулся, как будто у него в

спине не было ни одной косточки; положение всего его тела изобрази-

ло какую-то нервическую слабость. С первого взгляда на лицо его я бы

не дал ему более двадцати трех лет, хотя после я готов был дать ему

тридцать. В его улыбке было что-то детское. Его кожа имела какую-

то женскую нежность. Белокурые волосы, вьющиеся от природы, так

живописно обрисовывали его бледный, благородный лоб, на кото-

ром, только при долгом наблюдении, можно было заметить следы

морщин, пересекавших одна другую и, вероятно, обозначавшихся

гораздо явственнее в минуты гнева или душевного беспокойства.

Несмотря на светлый цвет его волос, усы его и брови были чер-

ные — признак породы в человеке, так, как черная грива и черный

хвост у белой лошади. Чтоб докончить портрет, я скажу, что у него

был немного вздернутый нос, зубы ослепительной белизны и карие

глаза. О глазах я должен сказать еще несколько слов.

Во-первых, они не смеялись, когда он смеялся! Вам не случалось

замечать такой странности у некоторых людей?.. Это признак — или

злого нрава, или глубокой постоянной грусти. Из-за полуопущен-

ных ресниц они сияли каким-то фосфорическим блеском, если можно

так выразиться.

Все эти замечания пришли мне на ум, может быть, только пото-

му, что я знал некоторые подробности его жизни, и, может быть,

на другого вид его произвел бы совершенно различное впечатление.

Но так как вы о нем не услышите ни от кого, кроме меня, то поне-

воле должны довольствоваться этим изображением.

Скажу в заключение, что он был вообще недурен и имел одну из

тех оригинальных физиономий, которые особенно нравятся женщи-

нам светским.

(О№70

Два дня спустя Кирила Петрович отправился с дочерью в гости к

князю Верейскому. Подъезжая к Арбатову, он не мог не налюбоваться

чистыми и веселыми избами крестьян и каменным господским домом,

выстроенным во вкусе английских замков. Перед домом расстилался

густо-зеленый луг, на котором паслись швейцарские коровы, звеня сво-

ими колокольчиками. Пространный парк окружал дом со всех сторон.

Хозяин встретил гостей у крыльца и подал руку молодой красавице.

Они вошли в великолепную залу, где стол был накрыт на три прибора.

Князь подвел гостей к окну, и им открылся прелестный вид. Волга

протекала перед окнами, по ней шли нагруженные барки под натяну-

тыми парусами и мелькали рыбачьи лодки, столь выразительно про-

званные душегубками. За рекою тянулись холмы и поля, несколько

деревень оживляли окрестность. Потом они занялись рассмотрением

галереи картин, купленных князем в чужих краях. Князь объяснял Ма-

рье Кирилловне их различное содержание, историю живописцев, ука-

зывал на достоинство и недостатки. Он говорил о картинах не на услов-

ленном языке знатока, но с чувством и воображением. Марья Кирил-

ловна слушала его с удовольствием. Пошли за стат. Троекуров отдал

полную справедливость винам и искусству его повара, а Марья Кирил-

ловна не чувствовала ни малейшего замешательства в беседе с челове-

ком, которого видела только второй раз отроду.

После обеда хозяин предложил гостям пойти в сад. Они пили

кофе в беседке на берегу широкого озера, усеянного островами. Вдруг

раздалась музыка, и шестивесельная лодка причалила к самой бесед-

ке. Они поехали по озеру, около островов, посещали некоторые из

них, на одном находили мраморную статую, на другом уединенную

пещеру, на третьем памятник с таинственною надписью, возбуж-

давшей в Марье Кирилловне девичье любопытство. Время прошло

незаметно, начало смеркаться. Князь спешил возвратиться домой;

самовар их ожидал. Князь просил Марью Кирилловну хозяйничать в

доме старого холостяка. Она разливала чай, слушая неистощимые

рассказы любезного говоруна; вдруг раздался выстрел, и ракетка ос-

ветила небо. Перед домом в темноте вспыхнули разноцветные огни,

завертелись, поднялись вверх колосьями, угасали и снова вспыхива-

ли. Марья Кирилловна веселилась, как дитя.

Ужин в своем достоинстве ничем не уступал обеду. Гости отпра-

вились в комнаты, для них отведенные, и на другой день поутру

расстались с любезным хозяином, дав друг другу обещание вскоре

снова увидеться.

!09№71

В ту самую пору по шоссе усердно и безостановочно шагал ка-

кой-то великан, с мешком за плечами и длинной палкой в руках.

Это был Герасим. Он спешил, спешил без оглядки, спешил к себе

в деревню, на родину. Утопив бедную Муму, он прибежал в свою

каморку, уложил кой-какие пожитки в старую попону, взвалил на

плечо, да и был таков. Дорогу он хорошо заметил еще тогда, когда

его везли в Москву; деревня, из которой барыня его взяла, лежала

всего в двадцати пяти верстах от шоссе. Он шел; широко распахну-

лась его грудь; глаза жадно и прямо устремились вперед. Он торопил-

ся, как будто мать-старушка ждала его на родине, как будто она

звала его к себе после долгого странствования на чужой стороне, в

чужих людях...

Только что наступившая летняя ночь была тиха и тепла; с одной

стороны, там, где солнце закатилось, край неба еще белел, — с

другой стороны уже вздымался синий, седой сумрак. Ночь шла от-

туда. Перепела сотнями гремели кругом, перекликались коростели...

Герасим не мог их слышать. Не мог слышать также чуткого ночного

шушуканья деревьев, мимо которых проносили сильные его ноги,

но он чувствовал знакомый запах поспевающей ржи, которым так и

веяло с темных полей, чувствовал, как ветер, летевший ему на-

встречу, ласково ударял его в лицо. Он видел перед собой белею-

щую дорогу — дорогу домой, прямую как стрела; видел в небе бес-

счетные звезды, светившие ему в пути, и, как лев, выступал силь-

но и бодро, так что когда восходящее солнце озарило своими

влажно-красными лучами месяц, между Москвой и им легло уже

тридцать пять верст...

Через два дня он был уже дома, в своей избенке, к великому

изумлению солдатки, которую туда поселили. Помолясь перед обра-

зами, тотчас же отправился к старосте. Староста сначала было уди-

вился, но сенокос только что начинался: Герасиму, как отличному

работнику, тут же дали косу в руки — и пошел косить он по-старин-

ному, косить так, что мужиков только пробирало...

А в Москве, на другой день после побега Герасима, хватились

его. Доложили барыне. Она разгневалась, расплакалась, велела отыс-

кать его во что бы то ни стало, уверяла, что никогда не приказывала

утопить собаку, и наконец дала нагоняй Гавриле.

Наконец пришло известие из деревни о прибытии туда Гераси-

ма. Барыня несколько успокоилась; сперва было отдала приказание

немедленно вытребовать его в Москву, потом, однако, объявила,

'что такой неблагодарный человек ей вовсе не нужен. Впрочем, она

сама скоро после того умерла; а наследникам ее было не до Герасима:

они и остальных-то людей распустили на оброк.

№72

Пока Захар и Анисья не были женаты, каждый из них занимался

своей частью и не входил в чужую, то есть Анисья знала рынок и

кухню и участвовала в убирании комнат только раз в год, когда мыли

полы.

Но после свадьбы доступ в барские покои ей сделался свободнее.

Она помогала Захару, и в комнатах стало чище, и вообще некоторые

обязанности мужа она взяла на себя, частью добровольно, частью

потому, что Захар деспотически возложил их на нее.

Так блаженствовал он с месяц: в комнатах чисто, барин не вор-

чит и он, Захар, ничего не делает. Но это блаженство минова-

лось — и вот по какой причине.

Лишь только они с Анисьей принялись хозяйничать в барских ком-

натах вместе, Захар что ни сделает, окажется глупостью. Каждый

шаг его — все не то и не так. Пятьдесят пять лет ходил он на белом

свете с уверенностью, что все, что он ни делает, иначе и лучше

сделано быть не может. И вдруг теперь Анисья доказала ему, что

он — хоть брось, и притом она делает это так тихо, как делают толь-

ко с детьми или с совершенными дураками, да еще усмехается,

глядя на него.

Гордость его страдала, и он мрачно обращался с женой. Когда

же, однако, случалось, что Илья Ильич спрашивал какую-нибудь

вещь, а вещи не оказывалось или она оказывалась разбитою, и вооб-

ще, когда случался беспорядок в доме и над головой Захара собира-

лась гроза, он мигал Анисье, кивал головой на кабинет барина и,

указывая туда большим пальцем, повелительным шепотом говорил:

«Поди ты к барину: что ему там надо?»

Анисья входила, и гроза всегда разрешалась простым объяснени-

ем. Таким образом опять все заглохло бы в комнатах Обломова,

если б не Анисья: она уже причислила себя к дому Обломова, бес-

сознательно разделила неразрываемую связь своего мужа с жизнью,

домом и особой Ильи Ильича.

Она была живая, проворная баба, лет сорока восьми, с заботли-

вой улыбкой и красными, никогда не устающими руками. Лица у

ней почти вовсе не было: только был заметен нос; хотя он был не-

большой, но он как будто отстал от лица или неловко был приставлен,

ч;и притом нижняя часть его была вздернута кверху, оттого лица за

ним не было заметно: оно так выцвело, что о носе ее давно уже

получишь ясное понятие, а лица все не заметишь.

№73

Было уже часов десять, и над садом светила полная луна. В доме

Шуминых только что закончилась служба, которую заказывала ба-

бушка, и теперь Наде — она вышла в am на минутку — видно было,

как в зале накрывали на стол, как в своем шелковом платье суети-

лась бабушка. Отец Андрей говорил о чем-то с матерью Нади, Ни-

ной Ивановной, и теперь мать при вечернем освещении казалась мо-

лодой.

В саду было тихо, прохладно, и темные тени лежали на земле.

Слышно было, как где-то далеко, должно быть за городом, кричали

лягушки. Дышалось глубоко, и хотелось думать, что не здесь, а где-то

под небом, над деревьями, далеко за городом, в полях и лесах раз-

вернулась теперь своя весенняя жизнь, таинственная и прекрасная.

Ей, Наде, было уже двадцать три года; с шестнадцати лет она

страстно мечтала о замужестве, и теперь наконец она была невестой

Андрея Андреича, того самого, который стоял за окном. Свадьба

была назначена на седьмое июля, а между тем радости не было...

Вот кто-то вышел из дома и остановился на крыльце; это Алек-

сандр Тимофеевич, или попросту Саша, гость, приехавший из Мос-

квы. Когда-то давным-давно к бабушке хаживала ее дальняя род-

ственница, Марья Петровна, обедневшая дворянка-вдова, малень-

кая, худенькая. У нее был сын Саша. Почти каждое лето приезжал

он, обыкновенно очень больной, к бабушке, чтобы отдохнуть и по-

правиться.

На нем был теперь застегнутый сюртук и поношенные парусино-

вые туфли, стоптанные книзу. Сорочка была неглаженая, и весь он

имел какой-то несвежий вид. Очень худой, с большими глазами, с

длинными, худыми пальцами, бородатый и все-таки красивый. К

Шуминым он привык как к родным, и у них чувствовал себя как

дома.

Когда вошли в залу, там уже садились ужинать. Бабушка, или,

как ее называли в доме, бабуля, говорила громко, и по манере гово-

рить было заметно, что она здесь старшая. Ей принадлежали торго-

вые ряды на ярмарке и старинный дом с колоннами и садом, но она

каждое утро молилась, чтобы Бог спас ее от разорения, и при этом

плакала.

312- Ты у меня в неделю поправишься, — сказала бабуля, обраща-

ясь к Саше, — только вот кушай побольше. И на что ты похож!

После ужина Андрей Андреевич играл на скрипке, а Нина Ива-

новна аккомпанировала на рояле. На столе тихо кипел самовар, и

только один Саша пил чай.

Проводив жениха, Надя пошла наверх, где жила с матерью (ниж-

ний этаж занимала бабушка). Внизу, в зале, стали тушить огни, а

Саша все еще сидел и пил чай. Пил чай он всегда подолгу, по-

московски, стаканов по семь. Наде, когда она разделась и легла в

постель, долго еще было слышно, как внизу убирала прислуга. На-

конец все затихло, и только слышалось изредка, как в своей комна-

те, внизу, покашливал Саша.

№74

Наташа с утра не имела ни минуты свободной и ни разу не успела

подумать о том, что предстоит ей.

В сыром, холодном воздухе, в тесноте колыхавшейся кареты

она в первый раз представила себе то, что ожидает ее там, на бале,

в освещенных залах — музыка, цветы, танцы, государь, вся блестя-

щая молодежь Петербурга... То, что ее ожидало, было так прекрас-

но, что она не верила даже тому, что это будет: так это было несооб-

разно с впечатлением холода и темноты кареты. Она поняла, что ее

ожидает, только тогда, когда, пройдя по красному сукну подъезда,

она вошла в сени и пошла рядом с Соней впереди матери между

цветами по освещенной лестнице. Но, к счастью ее, она почувство-

вала, что глаза ее разбегались: она ничего не видела ясно, пульс ее

забил сто раз в минуту и кровь стала стучать у сердца. Она шла,

замирая от волнения и всеми силами стараясь скрыть его.

Наташа смотрела в зеркала и в отражении не могла отличить себя

от других. Все смешивалось в одну блестящую процессию. Наташа

слышала и чувствовала, что несколько голосов спросили про нее и

смотрели на нее. Она поняла, что понравилась тем, которые обра-

тили на нее внимание, и это наблюдение успокоило ее. «Есть такие

же, как мы, есть и хуже нас», — подумала она.

Пьер шел, переваливаясь своим толстым телом, раздвигая тол-

пу, кивая направо и налево так же небрежно и добродушно, как бы

он шел по толпе базара.

Наташа с радостью смотрела на знакомое лицо Пьера, этого шута

горохового, как называла его Перонская, и знала, что Пьер отыски-

вает в толпе их, и в особенности ее. Но, не дойдя до них, Безухов