АКАДЕМИЯ НАУК СССР Институт философии

Хосе Ортега-и-Гассет

X. Ортега-и-Гассет

Что такое философия ?

Москва

НАУКА

1991

ББК 87.3 063

0301030000

042(02)-

ISBN 5-02-

Ответственпый редактор доктор философских наук М. А, Кисселъ

Рецензенты; доктора философских наук 27. 27. Гайденко, Б. Т. Григорян

Редактор издательства В. С. Егорова

-174

0^— 722—91 I полугодие

008115—9 © Издательство «Наука», 1991

Тема нашего времени

1. Идея поколений

Научной системе важнее всего быть истинной. Но изложепие на­учной системы налагает еще одну обязанность: помимо истинно­сти ей необходима понятность. В данном случае я имею в виду не трудность абстрактного мышления, особенно когда оно вводит что-то новое, а понимание его глубинной тенденции, идеологиче­ской интенции, можно сказать, всего его облика.

Наше мышление притязает на истинность, т. е. на покорное отображение бытия вещей. Было бы, однако, утопичным, а потому и ложным предположение, будто для реализации этой претензии мышление руководствуется исключительно вещами, принимая во внимание лишь их взаиморасположенность. Если бы философ встречался только с объектами, то философия всегда была бы примитивной. Но вместе с вещами исследователь обнаруживает мысли других людей, все прошлое человеческих размышлений, бесчислеппые тропы предшественников, следы путей, проложен­ных сквозь вековую сельву проблем, сохраняющую девственность, несмотря па вновь и вновь возобновляемое насилие.

Любой философский опыт, таким образом, принимает во вни­мание две инстанции: бытие вещей и то, как они осмыслялись. Со­трудничество с предшествовавшими размышлениями служит ему по крайней мере тем, что позволяет избегнуть уже совершенных ошибок и придает последовательности систем характер прогресса.

В таком случае мышление эпохи может занять по отношению к мысли других эпох две противоположные позиции — в особенно­сти к недавнему прошлому, являющемуся всегда наиболее дей­ственным, содержащим в себе все прошлое. Действительно, есть эпохи, когда мышление считает себя развитием зародившихся прежде идей, и эпохи, ощущающие недавнее прошлое как нечто, заслуживающее срочных радикальных реформ. Есть эпохи мирной ¡ философии и эпохи философии воинственной — стремящейся раз- ^ рушить прошлое посредством его радикального преодоления. Наша эпоха принадлежит к эпохе последнего типа, если под «на­шей эпохой» понимать не то, что сегодня завершается, а то, что начинается.

Когда мышление принуждено занять по отношению к недав­нему прошлому воинственную позицию, интеллектуальное сообще­ство раскалывается на две группы. С одной стороны, огромная

3

масса, составляющая большинство тех, кто отстаивает устоявшую­ся идеологию, с другой — незначительное меньшинство предста­вителей авангарда, наделенного чуткой душой, провидящей в дали будущего неизведанные миры. Это меньшинство осуждено на не­понимание: масса не может правильно истолковать движения, вы­званные вйдением новых далей,— отставшие еще не достигли высоты, с которой видна terra incognita *. Поэтому ушедшее впе­ред меньшинство живет в опасности — между новыми землями, которые оно намерено завоевать, и отставшей враждебной толпою за спиной. Творя новое, оно должно защищаться от старого, держа в руках — подобно восстанавливавшим стены Иерусалима — одно­временно и заступ и копье *.

Этот раскол является более глубоким и важным, чем принято считать. Попробую пояснить, в каком смысле.

Изучая историю, мы стремимся к пониманию перемен, проис­ходящих в человеческом духе. Для этого нам нужно прежде всего обратить внимание на различия этих изменений по их рангу. Од­ни исторические феномены зависят от других, более глубоких, не­зависимых от первых. Идея о том, что все на все влияет и все от всего зависит,— это туманная мистика, вызывающая отвраще­ние у стремящегося к ясности видения. Нет, тело исторической реальности наделено иерархически совершенной анатомией, по­рядком субординации, зависимости между различными классами рангов. Так, трансформации в промышленности и политике по­верхностны: они зависят от идей, от моральных и эстетических предпочтений современников. В свою очередь, идеология, вкусы, мораль представляют собой лишь последствия и спецификации радикального чувства жизни, ощущения экзистенцией самой себя в недифференцированной целостности. То, что мы будем называть «жизненным мироощущением», есть первичный исторический фе­номен, первое, что нам необходимо определить для понимания эпохи.

Однако, когда изменение мироощущения происходит у одного индивида, оно не ведет к исторической трансценденции. В области философии истории обычно вступают в спор две тенденции, явля­ющиеся, на мой взгляд (хотя я не собираюсь сейчас останавли­ваться на этом вопросе), одинаково ложными. Это коллективист­ская и индивидуалистическая интерпретации истории. Для первой субстанцией исторического процесса являются действия диффуз­ных множеств, для второй историческими действующими лицами являются исключительно индивиды. Активный, творческий харак­тер личности слишком очевиден, чтобы мы могли принять коллек­тивистский образ истории. Массы восприимчивы, они ограничива­ются поддержкой или сопротивлением людям, наделенным лич­ностной жизнью и инициативой. Но, с другой стороны, одинокий индивид есть абстракция. Историческая жизнь — это сосущество­вание. Жизнь выдающейся индивидуальности заключается как раз

* Неведомая земля (лат.).

4

во всеобъемлющем воздействии на массы. «Героев» 'невозмож­но отделить от масс². Речь идет о сущностной двойственности исторического процесса. На всех ступенях своей эволюции чело­вечество всегда представляло собой функциональную структуру, в которой наиболее энергичные — какой бы ни была форма этой энергии — воздействовали на массы, придавая им определенную конфигурацию. Это предполагает некую базисную общность выс­ших индивидов и вульгарной толпы. Абсолютно чужеродный для массы индивид не мог бы произвести на нее ни малейшего воздей­ствия: его деятельность скользила бы по социальному телу эпохи, не вызывая в нем какой-либо реакции, не входя, следовательно, в общеисторический процесс. Это происходило неоднократно, и на полях текста истории остаются пометки — биографии этих «эк­стравагантных» людей. Как и все биологические дисциплины, ис­тория имеет специальный раздел для монстров, тератологию ³.

Изменения жизненного мироощущения, являющиеся решающи­ми в истории, предстают в форме поколений. Поколение — это и не горсть одиночек, и не просто масса: это как бы новое целостпое социальное тело, обладающее и своим избранным меньшинством, и своей толпой, заброшенное на орбиту существования с опреде­ленной жизненной траекторией. Поколение, динамический компро­мисс между массой и индивидом, представляет собой самое важное историческое понятие и является, так сказать, той траекторией, по которой движется история.

Поколение — это человеческая разновидность в том строгом смысле, каковое придают этому термину натуралисты. Его члены приходят в мир с некими типичными чертами, придающими им общую физиономию, отличающую их от предшествующего поко­ления. В пределах этой идентичности могут пребывать индивиды, придерживающиеся самых разных установок, вплоть до того, что, проживая друг подле друга, будучи современниками, они чувству­ют себя зачастую антагонистами. Но за всеми неистовыми «за» и «против» взгляд легко обнаруживает проступающие общие при­знаки. И те и другие являются людьми своего времени, при всех различиях в них еще больше сходства. Реакционер и революцио­нер XIX в. намного ближе друг к другу, чем к кому-либо из пас. Белые или черные, они принадлежат одному виду, а с нас, черных или белых, начинается другой.

Более важной, чем антагонизмы «за» и «против», в пределах поколения является неизменная дистанция между избранными и вульгарными индивидами. Имеющие широкое хождение доктрины замалчивают или отрицают это очевидное различие людей по ран­гу, так что возникает даже желание его преувеличить. Однако эти самые различия в росте предполагают применение ко всем индивидам одной точки отсчета, одной общей линии: одни выше нее, другие ниже. Она играет ту же роль, что уровень моря в то­пографии. Каждое поколение представляет собой некую жизнен­ную высоту, с которой определенным образом воспринимается существование. Если мы возьмем эволюцию того или много народа

5

в целом, то каждое поколение предстанет как один из моментов его жизненности, как пульсация его исторических возможностей. У каждой из пульсаций свой уникальный облик; каждое биение пульса незаменимо, так же как незаменима каждая нота в раз­витии мелодии. Мы можем сходным образом представить каждое поколение как своего рода биологический ¹* снаряд, выпущенный в пространство в точно установленное время, с определенной си­лой, направлением. В движении принимают участие его элементы и самые ценные, и самые вульгарные.

Ясно, однако, что мы просто конструируем схемы или делаем наброски, которые послужат нам для обнаружения поистине по­зитивного факта, подтверждающего идею поколения. Речь идет просто о том, что одни поколения порождаются другими, новое поколение находит формы, созданные предшествующими. Для каждого поколения жизнь есть работа в двух измерениях: в одном оно получает пережитое предшествующими поколениями — идеи, оценки, институты и т. д.; в другом — отдается спонтанному по­току собственной жизни. Отношение к собственному не может быть тем же, что к получаемому. Созданное другими, исполненное, совершенное в смысле завершенности приходит к нам как бы получив некое помазание, предстает как священное; оно создано не нами, а потому мы склонны считать его вообще нерукотворным, самой реальностью. Бывает, что идеи наших учителей кажутся нам не мнениями каких-то людей, но самой истиной, анонимно сошедшей на землю. Напротив, паше спонтанное мироощущение, то, что мы мыслим и чувствуем сами, никогда не кажется нам законченным, завершенным, застывшим словно какая-то вещь, но воспринимается как внутренний поток не столь плотной мате­рии. Эта ущербность спонтанного компенсируется его большей живостью, приспособленностью к нашему характеру.

Дух каждого поколения зависит от уравнения, образуемого этими двумя составными частями, установкой, которую принима­ет по отношению к ним большинство индивидов поколения. Пре­дается ли оно полученному, не слыша внутреннего голоса спон­танности? Хранит ли верность спонтанному, непокорное автори­тету прошлого? Существовали поколения, ощущавшие достаточ­ную однородность полученного и собственного. Такова жизнь в кумулятивные эпохи. Другие чувствовали глубокую разнородность этих элементов, тогда внезапно приходили эпохи отрицания и по­лемики, поколения борьбы. В первом случае молодые солидарны со старыми, подчиняются им: в политике, в науке, в искусстве ими руководят старцы. Это времена стариков. Во втором, посколь­ку речь идет не о сохранении и накоплении, а об отстранении и замене, старики выметаются молодыми. Это времена юных, эпо­хи обновления и созидательной воинственности.

¹* Термины «биология», «биологическое» используются в этой книге — пока нет специальных оговорок — для обозначения науки о жизни, т. е. реальности, для которой второстепенны различия тела и души. (Здесь и далее примечания Ортеги помечены цифрой со звездочкой.— Примеч. ред.)

6

Этот ритм — эпох старчества и эпох юности — является на-t столько очевидным феноменом истории, что удивительно, как на него никто не обратил внимания. Причина же в том, что еще никто не пытался создать новую научную дисциплину, которую можно было бы назвать метаисторией. Она соотносима с конкрет­ными историческими науками так же, как физиология — с клини­кой. Одним из самых любопытных метаисторических исследований явилось бы открытие больших ритмов истории. Ибо, помимо выше­указанного, имеются и другие, не менее очевидные и фундамен­тальные: например, ритм полов. Имеются признаки того, что маятник истории колеблется между эпохами с подавляющим влиянием мужчин и эпохами; подчиненными женскому влиянию. Многие доныне необъяснимые институты, обычаи, идеи, мифы неожиданно получают объяснение, когда отдаешь себе отчет в; том, что некоторые эпохи управлялись и формировались при гла­венстве женщин. Но сейчас не время углубляться в этот вопрос.

2. Предвидение будущего

Если каждое поколение наделено особым мироощущением, орга­нической совокупностью внутренних склонностей, то это значит,; что у каждого поколения свое призвание, своя историческая мис­сия. Над ним довлеет суровый императив: взрастить эти семена,, преобразовать окружающее в соответствии с характером своей¹ спонтанности. Бывает так, что, подобно индивидам, поколения предают свое призвание, и их миссия остается невыполненной. Действительно, есть неверные самим себе поколения, уклоняю­щиеся от заложенных в них исторических целей. Вместо того чтобы решительно свершать предуготовленную им задачу, они_; глухи к постоянному зову своего призвания и предпочитают по­коиться среди идей, институтов, удовольствий, созданных несход­ными с ними по темпераменту предшественниками. Такое дезер­тирство исторического народа, понятно, не проходит безнаказанно. Преступное поколение тащится по жизни в вечном разладе с самим собой, терпит жизненное крушение.

Я полагаю, что по всей Европе, но особенно в Испании, ны­нешнее поколение является одним из таких поколений-дезерти- ров. Редко доводилось людям жить в подобном непонимании самих себя, и, пожалуй, никогда еще человечество не было столь по­слушно чуждым ему формам, пережиткам других поколений, не находящим отклика в его сердце. Отсюда столь характерная для нашего времени апатия, например в политике и в искусстве. Наши институты, как и наши спектакли, являются окостеневши­ми остатками другой эпохи. Мы не сумели решительно порвать с этими загнивающими отложениями прошлого, но мы не можем и приспособиться к ним.

В подобных обстоятельствах нелегко понять идеологическую интенцию, внутренний облик системы мыслей, которую я вот уже несколько лет излагаю с этой кафедры. Она представляет собой

7

пока что нереализованное стремление — выразить со всею тща­тельностью исторический императив нашего поколения. Но поко­ление, кажется, упрямо не желает слышать внушения нашей об­щей судьбы. Я поневоле пришел к убеждению, что даже наилуч­шие его представители, за крайне редкими исключениями, даже не подозревают о повороте, происходящем в наше время в запад­ном мироощущении,— по меньшей мере на один квадрант⁴. Вот почему я считаю необходимым уже в этой первой лекции дать предварительный набросок того, что составляет, по моему мнению, главную тему нашего времени.

Как получилось, что она почти совсем неизвестна? В беседе

о политике с кем-нибудь из «передовых», «радикальных», «прогрес- систских» сверстников — возьмем наилучший случай — неизбежно возникают разногласия. Собеседник полагает, что это разногласия по поводу таких материй, как правительство и государство, что они носят характер политических расхождений. Но это ошибка: наши политические несогласия вторичны и они были бы лишены какой-либо значимости, если только не представляли собой по­верхностных проявлений куда более глубоких противоречий. Нас разделяют не столько политика, сколько сами принципы мышле­ния и чувствования. Прежде правовых доктрин нас отодвигают друг от друга различные биология, физика, философия истории, этика и логика. Политическая позиция таких современников есть следствие неких идей, полученных всеми нами от наших учите­лей. Это идеи, властвовавшие где-нибудь в 1890 г. Почему они удовлетворялись подтверждением полученных идей, несмотря на то, что неоднократно замечали несовпадение этих идей со своей спонтанностью? Они предпочитают службу без веры, под выцвет­шими знаменами, многотрудному пересмотру полученных прин­ципов, соотнесению их со своим внутренним чувством. И неважно, либералы они или реакционеры, отсталыми они являются в обоих случаях. Судьба нашего поколения не в том, чтобы быть либера­лом или реакционером, а именно в отсутствии интереса к этой устарелой дилемме.

Недопустимо, что личности, уже в силу уровня своего интел­лекта обязанные принять ответственность за наше время, живут подобно черни, плывут по течению поверхностных сиюминутных перемен, оставив поиск точной и свободной ориентации в ходе истории. Ибо история — это не чистая игра случая, недоступная какому бы то ни было предвидению. Конечно, предсказать единич­ные события завтрашнего дня невозможно, по такого рода пред­сказания и не представляют подлинного интереса. Напротив, вполне возможно предвидеть типический смысл ближайшего бу­дущего, предвосхитить общие очертания грядущей эпохи. Иначе говоря, во всякую эпоху свершаются тысячи непредвидимых случайностей, но сама эпоха не случайна, она обладает устойчи­вой и недвусмысленной внутренней связностью. Так же как и в случае индивидуальных судеб: никто не знает, что с ним случится завтра, но известны его характер, стремления, энергия, а тем са­

8

мым и стиль его реагирования на эти случайности. Каждая жизнь вращается по своей нормальной предустановленной орбите, случай привносит в нее возмущения и отклонения, не искажая ее по существу.

В истории возможно пророчество. Более того, история ровно настолько является научной деятельностью, насколько она дела­ет возможным пророчество. Когда Шлегель заявил, что историк — это пророк, обращенный к прошлому⁵, он высказал идею столь же глубокую, сколь и верную.

Интерпретация жизни, данная античным человеком, строго говоря, аннулирует историю. Существование для него заключалось в круговороте вещей. Историческими событиями были внешние случайности, последовательно обрушивающиеся то на данного ин­дивида, то на этот народ. Гениальные произведения, финансовые кризисы, политические перемены, войны были явлениями одного типа, символом которых мог бы стать кирпич, падающий на голо­ву пешеходу. Исторический процесс предстает в виде серии бес­смысленных превратностей судьбы, не знающих никакого закона. Историческая наука в таком случае невозможна — ведь наука воз­можна только там, где существует какой-то закон, который можно открыть, нечто осмысленное, а потому и доступное пониманию.

Но жизнь не является внешним процессом простого прибавле­ния случайностей. Жизнь — это серия фактов, управляемых зако­ном. Когда мы сажаем в землю семя какого-нибудь дерева, то предвидим и весь нормальный ход его существования. Мы не в состоянии предвидеть, что его скосит метнувшийся из тучи ятаган молнии, но мы знаем, что из семени черешни не вырастет крона тополя. Точно так же народ Рима представлял собой определен­ную совокупность тенденций, постепенно развивавшихся во вре­мени. Каждая ступень этого развития готовила последующую. Человеческая жизнь — это процесс внутреннего развития, важней­шие события не приходят в пего извне, не валятся на субъекта — индивида или народ,— но произрастают из него, как цветок и плод из семени. Действительно, делом случая было то, что в I в. до P. X. жил столь гениальный человек, как Цезарь. Но то, что блестяще исполнил по мере своей гениальности Цезарь, сделали бы без такого блеска и полноты другие 10—12 человек, чьи имена нам знакомы. Римлянин II в. до P. X. не мог предвидеть уникальной судьбы, выпавшей на долю Цезаря, но он мог проро­чествовать, что I в. будет «цезаристской» эпохой. Под тем или иным именем «цезаризм» был формой публичной жизни, подготав­ливавшейся со времени Гракхов. Катон вполне ясно предсказывал судьбы этого близкого для него будущего ²*.

²* Если бы кто-нибудь взял на себя труд собрать данные об истории исторических пророчеств, то сразу обнаружил бы, не прибегая к прост­ранным исследованиям, что пророчество было нормой, что почти каждый новый этап с изумительной точностью прогнозировался предшествующим. В подготавливаемой к публикации работе я приведу несколько тому до­казательств, но я настаиваю на очевидности данного факта — такой очевид­ности, что удивляет отсутствие ее широкого признания⁶.

Именно потому, что человеческое существование является жизнью, т. е. процессом, подчиненным закону внутреннего разви­тия, становится возможной историческая наука. В конечном счете наука есть усилие понять нечто. Мы понимаем ситуацию истори­чески, когда видим, как она с необходимостью проистекает из предшествующей. Какого рода необходимостью — физической, ма­тематической, логической? Ничего подобного; с необходимостью, которая сопоставима с вышеупомянутыми, но специфична — пси­хологической необходимостью. Когда нам рассказывают, что чест­ный человек Петр убил своего соседа, а затем мы узнаем, что сосед обесчестил его дочь, то акт убийства нам вполне понятен. Понимание основывается на том, что мы видим, как одно проис­текает из другого — месть из бесчестия,— недвусмысленная траек­тория, сравнимая по очевидности с истинами математики. Зная о бесчестном деянии, мы еще до преступления могли бы с такой же очевидностью предсказать, что Петр убьет своего соседа. В данном случае мы со всею ясностью видим, как при предсказании буду­щего используется та же интеллектуальная операция, что и при понимании прошлого. В обоих направлениях, назад или вперед, мы обнаруживаем одну и ту же очевидную психологическую кри­вую, подобно тому как по части арки мы без колебаний восстанав­ливаем ее целостную форму. Поэтому не кажется авантюристиче­ским предшествующее утверждение, согласно которому историче­ская наука возможна ровно настолько, насколько возможно проро­чество. Вместе с совершенствованием исторического чутья растет и способность к предвидению ³*.

Оставим, однако, все второстепенные вопросы, предполагаемые при тщательном изложении этой мысли. Ограничимся возможно­стью предвидения ближайшего будущего: как оно осуще­ствляется?

Ближайшее будущее, очевидно, порождается нами и заключа­ется в продолжении существенного, а не произвольного, нормаль­ного, а не случайного в нас самих. Строго говоря, было бы достаточно углубиться в свою душу, и, исключив все относимое к чисто индивидуальным стремлениям, предпочтениям, предрас­судкам или желаниям, провести в будущее линии наших сущ­ностных желаний и тенденций, чтобы увидеть, как они соединя­ются в каком-то типе жизни. Но я понимаю, что эта кажущаяся столь простой операция вовсе не проста для того, кто не приучен к строгости и точности психологического анализа. Действительно, такое самокопание непривычно — человек сформировался в борь­

³* Понятно, что это учение о возможности предвосхищения будущего едва ли связано с недавно обнародованным «историческим профетизмом» Шпенглера. Он оснонывает свой нрофетизм на внешнем созерцании истори­ческих жизней, на интуитивном сравнении форм жизни, или морфологии. Я придерживаюсь противоположной точки зрения: исторический прогноз возможен только изнутри жизни, а не путем сравнения ее с другими жиз­нями. Сравнительный метод морфологии в моей концепции играет лишь вспомогательную роль; кроме того, речь идет об иного рода сравнении⁷.

10