284Поднимался к далеким звездам. Казалось, весь мир замолк и та пре-

жняя жизнь потухла, затаилась в этой загадочной пустоте, напол-

ненной биением какой-то другой, незримой жизни. Чудилось, не-

слышно веет тихий ветер, и звучит смутный, едва уловимый звон,

и легкий туман колеблется над морем.

И сквозь морозный туман чудится Сороке: разбегаясь фосфори-

ческим блеском, катятся две светлые волны. И плывет на него, не

касаясь воды, полупрозрачная, смутно-неясная лодка. Ледяная глы-

ба дрогнула, зашаталась, взволновала спокойную поверхность; рас-

ходясь побежали серебряные круги. Отраженные в колышущейся глади

задрожали звезды, запрыгали и расплылись колеблющимся золотом.

Сияя величавой красотой Севера, тихо дремлет над спокойным

морем полярная ночь, затканная тонким искристым, морозным ту-

маном. А над нею, сверкая причудливыми переливами, размета-

лась звездная ткань. Мертвая тишина неподвижно повисла над зас-

тывшим морем, и чудится в этой сверкающей, переливчатой красо-

те безжизненный холод вечной смерти. Мягкий синеватый отсвет

озаряет необъятную водную гладь, подернувшуюся тонким водяным

слоем, и в морозной дали неподвижно скорчившуюся на одинокой

льдине фигуру, опушенную белым инеем.

№45

Сад у тетки славился своей запущенностью, соловьями, горлин-

ками и яблоками, а дом — крышей. Стоял он во главе двора, у

самого сада, — ветви лип обнимали его, — был невелик и призе-

мист, но казалось, что ему и веку не будет, — так основательно

глядел он из-под своей необыкновенно высокой и толстой соломен-

ной крыши, почерневшей и затвердевшей от времени. Мне его пе-

редний фасад представлялся всегда живым: точно старое лицо глядит

из-под огромной шапки впадинами глаз, — окнами с перламутровы-

ми от дождя и солнца стеклами. А по бокам этих глаз были крыль-

ца, — два старых больших крыльца с колоннами. На фронтоне их

всегда сидели сытые голуби, между тем как тысячи воробьев дождем

пересыпались с крыши на крышу... И уютно чувствовал себя гость в

этом гнезде под бирюзовым осенним небом!

Войдешь в дом и прежде всего услышишь запах яблок, а потом

уже другие: старой мебели красного дерева, сушеного липового цве-

та, который с июня лежит на окнах... Во всех комнатах — в лакейс-

кой, в зале, в гостиной — прохладно и сумрачно: это оттого, что

дом окружен садом, а верхние стекла окон цветные: синие и лиловые.

185Всюду тишина и чистота, хотя, кажется, кресла, столы с инкруста-

циями и зеркала в узеньких и витых золотых рамах никогда не трога-

лись с места. И вот слышится покашливание: выходит тетка. Она

небольшая, но тоже, как и все кругом, прочная. На плечах у нее

накинута большая персидская шаль. Выйдет она важно, но привет-

ливо, и сейчас же под бесконечные разговоры про старину, про

наследства начинают появляться угощения: сперва «дули», яблоки —

антоновские, «бель-барыня», боровинка, «плодовитка», — а потом

удивительный обед: вся насквозь розовая вареная ветчина с горош-

ком, фаршированная курица, индюшка, маринады и красный квас —

крепкий и сладкий-пресладкий...

№46

Прошло около двух недель. Жизнь в Марьине текла своим поряд-

ком: Аркадий сибаритствовал, Базаров работал. Все в доме привык-

ли к его небрежным манерам, к его немногосложным и отрывочным

речам. Фенечка в особенности до того с ним освоилась, что однаж-

ды ночью велела разбудить его: с Митей сделались судороги; и он

пришел, и, по обыкновению, полушутя, полузевая, просидел у

ней часа два, и помог ребенку. Зато Павел Петрович всеми силами

души своей возненавидел Базарова: он считал его гордецом, наха-

лом, циником, плебеем; он подозревал, что Базаров не уважает

его, что он едва ли не презирает его — его, Павла Кирсанова! Нико-

лай Петрович побаивался молодого «нигилиста» и сомневался в пользе

его влияния на Аркадия; но он охотно его слушал, охотно присут-

ствовал при его физических и химических опытах. Базаров привез с

собой микроскоп и по целым часам с ним возился. Слуги тоже при-

вязались к нему, хотя он над ними подтрунивал: они чувствовали,

что он все-таки свой брат, не барин. Дуняша охотно с ним хихикала

и искоса, значительно посматривала на него, пробегая мимо «пере-

пелочкой»; Петр, человек до крайности самолюбивый и глупый,

вечно с напряженными морщинами на лбу, человек, которого все

достоинство состояло в том, что он глядел учтиво, читал по складам

и часто чистил щеточкой свой сюртучок, — и тот ухмылялся и свет-

лел, как только Базаров обращал на него внимание; дворовые маль-

чишки бегали за «дохтуром», как собачонки. Один старик Прокофь-

ич не любил его, с угрюмым видом подавал ему за столом кушанья,

называл его «живодером» и «прощелыгой» и уверял, что он со свои-

ми бакенбардами — настоящая свинья в кусте. Прокофьич, по-сво-

ему, был аристократ не хуже Павла Петровича.

86№47

День начинает заметно бледнеть. Лица людей принимают стран-

ный оттенок, тени человеческих фигур лежат на земле бледные, не-

ясные. Пароход, идущий вниз, проплывает каким-то призраком.

Его очертания стали легче, потеряли определенность красок. Коли-

чество света, видимо, убывает; но так как нет сгущенных теней ве-

чера, нет игры отраженного на низших слоях атмосферы света, то

эти сумерки кажутся необычны и странны. Пейзаж будто расплыва-

ется в чем-то; трава теряет зелень, горы как бы лишаются своей

тяжести.

Однако, пока остается тонкий серповидный ободок солнца, все

еще царит впечатление сильно побледневшего дня, и мне казалось,

что рассказы о темноте во время затмений преувеличены. «Неуже-

ли, — думалось мне, — эта остающаяся еще ничтожная искорка сол-

нца, горящая, как последняя, забытая свечка в огромном мире, так

много значит?.. Неужели, когда она потухнет, вдруг должна насту-

пить ночь?»

Но вот эта искра исчезла. Она как-то порывисто, будто вырвав-

шись с усилием из-за темной заслонки, сверкнула еще золотым брыз-

гом и погасла. И вместе с этим пролилась на землю густая тьма. Я

уловил мгновение, когда среди сумрака набежала полная тень. Она

появилась на юге и, точно громадное покрывало, быстро пролетела

по горам, по реке, по полям, обмахнув все небесное пространство,

укутала нас и в одно мгновение сомкнулась на севере. Я стоял теперь

внизу, на береговой отмели, и оглянулся на толпу. В ней царило

гробовое молчание. Даже немец смолк, и только метроном отбивал

металлические удары. Фигуры людей сливались в одну темную мас-

су, а огни пожарища на той стороне опять приобрели прежнюю яр-

кость. ..

№48

За поворотом протоки показался город. В нем зажигались огни.

Возле порта, за причалом, в скоротечных сумерках чуть виднелись

привязанные к столбам самолеты, будто лошади у стойл. Один ма-

ленький самолет был оранжевого цвета и угольком светился на снегу.

По мере того как разгорались огни в городе, затухал уголек-само-

летик на снегу и пестрая «колбаса», качающаяся на мачте над здани-

ем авиагидропорта, погружалась в небо, в сумерки.

Издали город, прилепившийся на правом берегу протоки, почти

в устье ее, казался разбросанным, дома в нем разбрелись куда попало: