Эдвард Гловер об этиологии наркотической аддикции

[1932]

Э. Гловер обращает внимание на значение понятий садизма и агрес­сии в рассмотрении проблем наркотической аддикции. Он подробно рассматривает взгляды ряда ранних авторов, показывая известные про­тиворечия в определении базовых характеристик наркотической ад­дикции. В частности, рассматриваются проблемы фиксации на преге-нитальных стадиях развития и их вклада в психическую структуру аддикта, а также вопросы о регрессии как механизме формирования аддикции. Обсуждаются аспекты связи наркозависимости с психоти­ческими состояниями, невротическими чертами характера, неврозом навязчивости. Динамику наркотической аддикции автор обсуждает в терминах концепции Мелани Кляйн, рассматривая феномены парано­идных тревог. Наркотик представляется как репрезентант особых свя­зей либидинозных и агрессивных компонентов индивида, проявляю­щий свой несомненный садистический характер.

Существуют три главных источника психоаналитического ин­тереса к наркотической аддикции. Во-первых, ее этиология по-прежнему неясна; следовательно, лечение наркотической аддик­ции отстает от лечения психоневрозов. Правда, психоаналитики находят оправдание в утверждении того, что единственно ради­кальный подход к наркомании лежит через психоаналитическое лечение; однако их не может удовлетворить лишь такая общая

рекомендация. Им следует направлять свою психоаналитическую энергию более целенаправленно.

Существует значительное различие между «анализом» нарко­мана и анализом «наркотической аддикции».

Второй источник интереса к наркотической аддикции — в ее вза­имосвязи с прочими разнообразными психопатологическими состо­яниями. Вследствие тесной связи наркотической аддикции и пси­хозов, с одной стороны, и наркотической аддикции и социальных или сублиматорньгх защитных реакций, с другой стороны, представ­ляется возможным, что наркотические состояния подтвердят нали­чие важной связи в понимании таких различных феноменов, как па­ранойя, неврозы навязчивости, культ открытого пространства¹ или даже аддикция к ароматизированному мылу.

¹ [Имеется в виду страх закрытых помещений. — Прим. науч. ред.]

Третий источник интереса, главным образом, внутренний. Изу­чение психоаналитических взглядов на проблему алкоголизма и прочих наркотических аддикции, как мне кажется, весьма нагляд­но иллюстрирует различные тенденции, время от времени доми­нировавшие в психоаналитическом исследовании или доктрине. Тех, кто проявил интерес к психоанализу относительно недав­но, скажем, после публикации «По ту сторону принципа удо­вольствия», можно простить за то, что они считают садизм и аг­рессивные инстинкты новыми открытиями. В каком-то смысле данная точка зрения не совсем лишена основания. Однако обра­щение к большому числу ранних работ показывает, что, несмотря на то, что ранее важность садизма признавалась клинически, его этиологическая значимость была, до некоторой степени, затума­нена озабоченностью, главным образом, либидинозными факто­рами. Разумеется, существуют некоторые основания для такой точки зрения, что психоаналитики могут быть поделены на тех, кто, как и раньше, был воспитан на доктрине садизма и агрессив­ных импульсов, и тех, кто по-прежнему находится под сильным влиянием более ранних открытий, касающихся либидинозных им­пульсов и фрустраций.

Далее интересно заметить, что первый этап изучения наркоти­ческой аддикции пришелся на период, когда тенденции психоана­литического исследования более или менее совпадали. Психоана­лиз набросился на проблему, вооруженный опытом неврозов переноса, придерживаясь при этом традиций либидинозных нару­шений, особенно тревоги кастрации, восходящей к фаллической фазе либидинозного развития. Результатом стала стандартная реконст­рукция психических событий, первоначально очерченная Абраха­мом¹ в случае с алкоголизмом и постепенно дополненная последую­щими исследователями. Детали данной реконструкции не требуют резюме. Мне необходимо лишь напомнить об особом значении, при­даваемом фиксации либидо на оральном и анальном уровнях, срав­нительной слабости взрослого гетеросексуального интереса, важ­ности бессознательной гомосексуальности, значимости алкоголя и прочих наркотиков в качестве символов репродуктивной силы муж­чины (отца, Бога), вторичном распаде сублимации и символической кастрации, представленной сначала импотенцией, а позднее физи­ческим и психическим износом [deterioration].

¹ Abraham К. The Psychological Relations between Sexuality and Alcoholism // Selected Papers. London, 1927.

² FreudS. An autobiographical Account of a case of Paranoia // Collected Papers. 1925. Vol. III. [«Автобиографическое сообщение о случае паранойи».]

Даже в этом кратком изложении безошибочно определяется пред­взятость в пользу либидинозного интереса. Но при этом игнориру­ется другая, в равной степени важная тенденция. Подход к наркоти­ческой аддикции находился (и по-прежнему находится) под сильным влиянием понятия регрессии. Противоположная точка зрения о про­грессе при психопатологических состояниях никогда не исследова­лась в той же самой степени. Идея прогресса подразумевает, что пси­хопатологические состояния представляют собой преувеличения «нормальных» стадий в овладении тревогой и они могут быть выст­роены в строгой последовательности. Данная мысль, конечно, при­сутствует в первоначальном заявлении Фрейда², касающемся пара­ноидных состояний: а именно, что симптом является частью попытки восстановления, т. е. продвижением из бессознательной ситуации, которую он покрывает. Таким образом, он не только восстанавлива­ет некоторую связь с реальностью, какой бы неадекватной она ни была, но также выполняет функцию защиты. На защитные и вос­станавливающие аспекты прочих психопатологических состояний не обращалось равного внимания. Например, нам давно известно, что механизмы навязчивости функционируют сравнительно хоро­шо в ремиссиях меланхолии: тем не менее, мы склонны с неодобре­нием смотреть на невроз навязчивости per se как на «серьезную рег­рессию». Мы думаем и говорим о данном неврозе как о результате защитного бегства назад от тревог инфантильной генитальной систе­мы отношений, а не как о значительном импульсе вперед, о порази­тельном продвижении к неудобствам бессознательной параноид­ной организации. В действительности психоаналитическим антропологам, а в последние годы и детским аналитикам пришлось внести коррективы в клинический пессимизм, сопутствующий предвзятости 'в пользу регрессии. На самом деле, если мы изучим многочисленные привычки к наркотическим веществам, которые из-за отсутствия драматических индивидуальных и социальных по­следствий скорее называют «идиосинкразиями» или «потворством своим желаниям», нежели аддикциями, то мы увидим, что нарко­тическая аддикция представляет собой удачный маневр. Данный вопрос вызывает значительный терапевтический интерес. Очевид­но, что если мы сможем уловить прогрессивные отношения психо­генетических состояний, наша терапевтическая энергия могла бы быть направлена более точно. Например, лечение аддикции или даже серьезного состояния навязчивости может в большей степе­ни зависеть от уменьшения лежащего в его основе параноидного уровня, нежели от самого осторожного анализа признанной фор­мации привычки или суперструктуры навязчивости.

Возвращаясь к нашему более раннему исследованию, заметим, что за первыми открытиями, касающимися аддикции, последова­ла фаза застоя. Этот застой совпал с осознанием, что все, что преж­де рассматривалось как почти специфический либидинозный фактор, не может более рассматриваться как таковой. Элемент бес­сознательной гомосексуальности никогда не являлся удовлетвори­тельным объяснением вариаций в структуре разнообразных аддик­ции и постепенно был признан неспецифическим. Бегство от бес­сознательной гомосексуальности было выдвинуто для объяснения систем паранойи; оно рассматривалось как важный фактор при состояниях навязчивости; было обнаружено, что оно является ис­точником яростного сопротивления при характерологическом ана­лизе и вызывает значительное затруднение при анализе нормаль­ных людей. Попытки подчеркнуть регрессивные либидинозные аспекты гомосексуальности, в частности уверенность, обретенную вследствие бегства от генитальной тревоги, не были удовлетвори­тельны: одни лишь механизмы уверенности не составляют полной этиологии. Прочие попытки поддержать исключительно либиди-нозную этиологию не были намного более успешными, как, на­пример, точка зрения Шилдера¹ о том, что токсические вещества вызывают перемены в либидо и искусственно увеличивают гомо­сексуальные компоненты.

С другой стороны, представляется, что новый успех был дос­тигнут за счет большего внимания, уделяемого связи элемента са­дизма и реакций, вызванных группой агрессивных импульсов. Данные реакции, прежде всего, изучались непосредственно в форме проекций, формирований реакции, регрессий или тормо­жений психических и моторных видов деятельности, а позднее косвенно, за счет тщательного изучения аппарата Супер-Эго, от­ветственного за использование определенных садистических ве­личин. Но, несмотря на то, что более новые концепции садизма и Супер-Эго были применены к изучению наркотической аддик­ции и увеличили наше этиологическое понимание, достигнутый прогресс не был полностью удовлетворительным. И я считаю, что частично это связано с расхождением во взглядах на фактичес­кую значимость садизма. Данное расхождение может быть про­слежено не только в работах, посвященных наркотической аддик-

' Schilder P. Entfwurf zu einer Psychiatrie auf psychoanalytischer Grundlage. Wien, 1925.

ции, но и повсеместно в области психоаналитического исследо­вания. Как я уже говорил, садизм не является новым открытием. Понятия ненависти, агрессии и садизма всегда исподволь при­сутствовали в понятии амбивалентности, и исторически можно проследить растущее понимание его важности, зная об особом значении, придаваемом негативным переносам. Садистический фактор при переносе некоторое время затмевался взаимосвязью, существующей между негативным переносом и инвертированной эдиповой ситуацией. Но данный этап не был продолжительным, и, должно быть, немногие аналитики в последние годы исследо­вали бессознательную гомосексуальность, не делая вывода о том, что проблема бессознательной гомосексуальности, грубо говоря, является проблемой садизма.

Вопреки данному факту, я утверждаю, что очевидное расхожде­ние во мнениях может быть прослежено в недавних работах по нар­котической аддикции, а также, пусть менее очевидно, в работах, посвященных психозам. Представители одной группы по-прежне­му рассматривают садизм сквозь очки невротического переноса и оценивают с позиции генитального развития. Теоретическая важ­ность прегенитального садизма широко признается, но на практи­ке он рассматривается как потенциальное усиление поздней эди­повой амбивалентности, приведенной в действие механизмом регрессии. Другие ученые не удовлетворены тем, что прослежива­ют развитие садистических импульсов, начиная с самых ранних стадий; их цель — установить определенные взаимосвязи между серией характерных слияний агрессии и определенных психопа­тологических состояний, главным образом, психозов и аддикции и, в меньшей мере, компульсивных образований.

¹ Freud S. Certain Neurotic Mechanisms in Jealousy, Paranoia and Homosexuality // Collected Papers. 1924. Vol. П. [«Некоторые невротические механизмы при ревнос­ти, паранойе и гомосексуальности».]

Данную разницу в тенденции можно выявить, сравнив более ран­ние взгляды на паранойю с современными. Верно, что в последней работе Фрейда¹, посвященной паранойе, подчеркивается значимость желаний смерти, а также верно, как уже говорилось, что агрессия исподволь присутствует в более ранней концепции амбивалент­ности. Тем не менее в работе о Шребере не присутствовало никако­го прямого упоминания агрессивных импульсов, а механизм пара­нойи был описан, главным образом, с позиции либидинозного конфликта и связывался с вытеснением инвертированной эдиповой ситуации. Лишь некоторые утверждения в недавних работах Фрей­да помогают изменить прежний акцент на либидинозных факторах в паранойе, например, что механизм проекции зависит от амбива­лентности¹ , или что в случаях гомосексуальности чрезвычайно враж­дебная агрессивная установка не только была вытеснена, но и транс­формировалась в любовное отношение²; подразумевая тем самым, что гомосексуальная система может функционировать как защита от ненависти и агрессии³. Принимая во внимание тот факт, что в пос­ледние пятнадцать лет Фрейд постоянно подчеркивал общую важ­ность ненависти, агрессии и деструктивных импульсов в развитии Эго, более примечательным становится то, что данные учения еще не отражены полностью в этиологических формулировках, касаю­щихся паранойи. И, тем не менее, это факт.

¹ Freud S. The Ego and the Id. London, 1927. [«Я и Оно».]

² Freud S. Certain Neurotic Mechanisms in Jealousy, Paranoia and Homosexuality // г Collected Papers. 1924. Vol. II. [«Некоторые невротические механизмы при ревнос­ти, паранойе и гомосексуальности».]

³ Позднее, в работе «Я и Оно» Фрейд принимает точку зрения, что данная трансформация не подразумевает трансформацию ненависти в любовь, но явля­ется результатом переноса нейтрализованной энергии на любовную цель. Дан­ный более поздний взгляд не умаляет защитную значимость маневра.

⁴ Klein М. The Psycho-analysis of Children. Chap. IX.

Определенный контраст представлен взглядами Мелани Кляйн⁴. Она утверждает, что точки фиксации психозов представ­ляют собой прегенитальные садистические точки фиксации, что индивид переживает параноидную тревогу на протяжении ран­ней анально-садистической фазы, что точки фиксации паранойи выпадают на фазу фантазийных атак на тело матери; что агрес­сивные тенденции индивида переносятся на экскреторные сис­темы, и, следовательно, фекалии, моча и все ассоциируемые с ними органы бессознательно рассматриваются как содержащие опас­ные садистические качества, проекция которых вызывает трево­ги атаки извне; и в частности страх отравления может быть, по большей части, связан с первичным анальным и уретральным са­дизмом индивида.

¹ Starcke A. The Reversal of the Libido-sign in Delusions of Persecution // Int. J. Psycho -Anal. 1920.1. P. 231; Psycho-analysis and Psychiatry // Int. J. Psycho-Anal. 1921. II. P. 361.

² Van Ophuijsen J.H. W. On the Origin of the Feeling of Persecution // Int. J. Psycho-Anal. 1920.1. P. 231; Psycho-analysis and Psychiatry // Int. J. Psycho-Anal, 1921. II. P. 361.

³ Abraham K. A Short Study of the Development of the Libido // Selected Papers. London, 1927.

Я не считаю, что степень значения, придаваемого садисти­ческим элементам, непременно вызывает противоречие между двумя описанными точками зрения. И необходимо признать, что ранние работы Штэрке [Starcke]', ван Офуйзена [Van .Ophuijsen]², Абрахама³ и других до некоторой степени предзнаменовали взгляды, выраженные Мелани Кляйн (например, точка зрения Штэрке [Starcke] о роли, которую «негативное либидо» играет при психозах). Однако существуют определенные различия: а) отно­сительно подробностей, с которыми изображаются садистичес­кие фантазийные системы и защиты ранних лет (у М. Кляйн они представлены гораздо более детально), и б) относительно точ­ной природы либидинозного вклада в эти ранние стадии, Самое важное различие можно выразить следующим образом: если ядро «генитальный инцест — амбивалентность — тревога кастрации» взять за модель эдиповой ситуации, то необходимо быть гото вым, следуя работе Кляйн, обсуждать существование более ран­ней эдиповой ситуации, выполняющей более высокую садисти­ческую обязанность. Правда в последнее время те, кто пишет работы по паранойе, чаще обращаются к садистическим факто­рам, они продолжают связывать данные факторы с эдиповой си­туацией образцового генитального типа (см., например, работы

Кильхольца [Kielholz]¹, Файгенбаум [Feigenbaum]² и др.). То же са­мое применимо к исследованиям иллюзий отравления и про­чих, связанных с ядом фантазийных систем. Хотя и Киелхольц, и Фенихель³ делают значительно больший акцент на садистичес­кой значимости ядов и экскрементов, заканчивают они на гораздо более мягкой ноте фантазии о беременности и кастрации. Здесь опять же можно сделать понятной разницу, подчеркнув, что если представительную группу аналитиков попросить дать краткую ин­терпретацию фантазии об отравлении, многие, включая самого Фе-нихеля, описали бы ее как фантазию оплодотворения, происходя­щую из «классического» эдипова ядра; другие рассматривали бы фантазию об отравлении как проекцию садистического оружия, посредством которого выражается примитивная амбивалентность, относящаяся к ранним фрустрациям на орально-анальном уровне, и в которой, главным образом, отражается предфаллический взгляд на эдипову ситуацию.

¹ Kielholz A. Giftmord und Vergiftungswahn // Internationale Zeitschrift fur Psychoanalyse. 1931. XVII. S. 85.

² Feigenbaum D. Paranoia und Magie // Internationale Zeitschrift fur Psychoanalyse. 1930. XVI. S. 361.

³ Fenichel O. Uber respiratorische Introjektion // Internationale Zeitschrift fur Psychoanalyse. 1931. XVI. S. 234.

⁴ Rado S. The Psychic Effects of Intoxikants // Int. J. Psycho-Anal. 1926. VII. P. 396; The Problem of Melancholia // Int. J. Psycho-Anal. 1928. IX. P. 420.

Такое же расхождение во взглядах можно продемонстрировать в случае с наркотической аддикцией. Если рассматривать недавнюю психоаналитическую литературу по данной теме, станет ясно, что, несмотря на многочисленные упоминания ненависти и садизма, ран­них фиксаций, психотических компонентов и т. д., наркотические аддикции, в конечном счете, рассматриваются с позиции поздних генитальных тревог. Даже там, где были сделаны попытки устано­вить более глубокие корни для фиксаций аддикции, тенденцией является их поиск в тех фазах развития, где психическая структура должна быть наиболее рудиментарного порядка. Так, Радо⁴, хотя и связывает наркотическую аддикцию и воздержание с маниакально­депрессивным последствием, все же ищет основу фиксации в фазе «пищеварительного оргазма», на которой построена фарматоксичес-кая оргастическая система. Правда, он не исключает полностью пси­хическую организацию, основанную на данной пищеварительной системе, но, тем не менее, не приписывал специфическое содержа­ние данной психической системе. С другой стороны, он продолжа­ет и говорит, что более поздние системы чувства вины не имеют специфической связи с наркотическими аддикциями: в данных ад-дикциях они играют не большую роль, чем в других патологических состояниях. Зиммель¹ в недавней работе показывает обе тенденции. В конце концов, он связывает наркотическую аддикцию с мелан­холией, но только лишь как вторичной регрессией, следующей за первичным механизмом навязчивости; как можно понять из его ин­тереса к факторам навязчивости при аддикции, фактор тревоги он выражает, преимущественно, с позиции тревоги кастрации. Вслед за Радо он ищет фактор фиксации в одной из фаз, предшествующих организованной психической структуре, а именно на стадии пер­вичного кишечного нарциссизма. В данном случае, как и многие другие исследователи, он представляет инстинкт смерти как не­кий фактор, направление которого, как мне кажется, служит реше­нием спорного вопроса фактической истории садистических и де­структивных импульсов.

¹ Simmel Е Zum Problem von Zwang und Sucht // Bericht iiber den funften allgemeinen arztlichen Kongress fur Psychotherapie, 1930.

Данные вклады, будучи стимулирующими, демонстрируют почти реакционную тенденцию. Предструктуральные факторы данного типа могут быть адекватно оценены как «конституцио­нальные» или «предиспозиционные» без использования терми­на фиксация. Таковой всегда была практика оценки значимости эрогенных зон. Если допустить, что следует уделять присталь­ное внимание диспозиционным факторам при наркотической ад­дикции, то кажется чрезмерно пессимистичным делать акцент на эти элементы и исключать более поздние механизмы чувства вины. А если допустить, что более поздние системы чувства вины не могут рассматриваться как специфические, то, кажется, нет причины исключать более ранние специфические реакции чувства вины.

¹ Glover Е The Etiology of Alcoholism // Proceedings of the Royal Society of Medicine. 1928. XXI. P. 45; The Prevention and Treatment of Drug-Addiction // Proceedings of the Royal Society of Medicine. 1931. XXIV.

² Schmideberg M. The Role of Psychotic Mechanisms in Cultural Development // Int. J. Psycho-Anal. 1930. XI. P. 387; A Contribution to the Psychology of Persecutory Ideas and Delusions // Int. J. Psycho-Anal. 1931. XII. P. 331.

В психоаналитической литературе трудно обнаружить противо­положную тенденцию, а именно поиск специфической этиологии наркотической аддикции такого типа, который является примитив­ным, но не является предструктуральньгм. В целом, с наркотической аддикцией обращались как с падчерицей психозов. Раньше¹ я обра­щался к механизму одного типа алкоголизма как к «инвертированной паранойе» и говорил о наркотиках, в общем, что они представляют собой яды и эликсиры, с помощью которых рассматриваются садис­тические последствия ранних либидинозных отношений. Но един­ственное специфическое упоминание, которое я могу найти в лите­ратуре, присутствует в форме спекулятивного предположения, сделанного Мелиттой Шмидеберг². Говоря о психотических механиз­мах и, в частности, о способах, посредством которых можно нейтра­лизовать опасные «интроецированные» объекты (или их замести­тели), она описывает, как опасное вещество может быть превращено в благотворное вещество, а также как дружественные вещества могут быть использованы для того, чтобы нейтрализовать или удалить зло­качественные вещества. Она по-прежнему в целом связывает данную систему с медикаментозным лечением и добавляет: «Возможно, дан­ный механизм работает в случае патологических пристрастий; нарко­тик в этом случае означает хорошего отца, который должен бороться с плохим интроецированным отцом... вскоре он начинает означать плохого отца, против которого ничто не помогает, кроме как приня­тие новой порции наркотиков». Это «усиливается фармакологичес­ким эффектом наркотиков в противоположность лекарствам, которые действительно исцеляют».

За последние несколько лет у меня появились новые возможности для изучения некоторых наркотических аддикции, и я сравнил мои недавние впечатления с прежним опытом привычек к наркотическим веществам. В частности, я попытался найти некоторую ясную связь между наркотической аддикцией, психотическими состояниями, неврозами навязчивости и невротическими чертами характера. Я так­же попытался оценить относительную важность фаллической эдипо­вой организации и более примитивных типов, где, как считается, до­минирует прегенитальный садизм. Методы оценки, в целом, были эмпирическими, а именно, наблюдение за задействованным в различ­ных состояниях тревоги типом психического механизма и количеством уменьшения тревоги, на которое могли бы повлиять следующие раз­нообразные линии интерпретации.

¹ [«Фантазирование назад», ретроспективное фантазирование {нем.). — Прим. перев.}

Я должен сказать, что, выбирая между тенденциями, описан­ными мной ранее в данной работе, недавний опыт убеждает меня склониться в пользу второй. Я согласен с тем, что интерпретации ядерного комплекса, существующего до преимущественно гени-тальной эдиповой фазы, до некоторой степени предположитель­ны, что они подчиняются требованию продуктов «ruckphantasieren»^l > что они могут использовать регрессию в своих интересах вместо того, чтобы обнаруживать ее. Короче говоря, я согласен с тем, что бремя доказательства лежит на тех, кто пытается модифициро­вать существующие систематизации. Но я не могу найти ни одно­го адекватного объяснения наркотической аддикции, которая не предполагает активной эдиповой ситуации на стадии, когда объектные отношения представляют собой нечто большее, чем психическое отражение отношений между органами, когда сади­стические и либидинозные функции совпадают в значительной степени, и до того, как либидинозные системы — главным обра­зом, оральная, экскреторная и ранняя генитальная системы — ус­тановили стабильный баланс между психической репрезентаци­ей и вытеснением.

Оправдание уместности термина «эдипов» в данном контексте увел бы нас слишком далеко в сторону. У меня есть впечатление, что возражения в данном случае являются до некоторой степени педантичными. Психическая ситуация содержит существенные ингредиенты эдипова комплекса, если: 1) существует состояние фрустрации инстинкта, 2) данное состояние фрустрации субъект относит более чем к одному объекту (или частичному объекту, т. е. органу-объекту), 3) существует некоторая степень гениталь­ного интереса (фрустрированного либо напрямую, либо косвенно) и 4) состояние фрустрации вызывает агрессивную реакцию по от­ношению к одному или более объектам (или частичным объектам). Первое и четвертое условия никогда не оспаривались. У второго условия много преимуществ. Пользуясь термином «частичный объект» или «орган-объект», мы можем заметить страх и конфликт, вызванные серией фрустраций различных компонентов инфан­тильной сексуальности. И мы избегаем необходимости предпо­лагать наличие полностью организованного набора имаго обоих родителей. Более того, это дает нам возможность лучше оценить значительность конфликта, существующего на стадии, когда ли­бидинозные интересы направлены почти исключительно на имаго матери, а побуждение к имаго отца ограничено системой одного органа (реальной или фантазийной). Таким образом, это делает более понятной одну конкретную фантазийную систему, а имен­но, фантазию о «женщине с пенисом (отца)». И это соответствует случаю ребенка, рожденного после смерти отца (без отца), где воз­можность фактической «первичной сцены» исключена: ранние ста­дии конфликта ребенка (включая фантазии о первичной сцене) могут тогда быть выработаны в отношении различных материнских орга­нов или зон удовлетворения и фрустрации (реальных или фанта­зийных). Главное возражение против принятия второго условия зак­лючается в том, что оно представляет термин «инвертированный эдипов комплекс» менее точно, чем он есть в настоящее время. Терминологический вопрос опирается на третье условие. Гени-тальный интерес существует с первого года жизни у обоих полов и обязательно играет роль во всех фрустрациях прямо или кос­венно. В этом смысле все фрустрации имеют эдипов компонент. Если выдвигается аргумент о том, что на ранних стадиях гени-тальный элемент количественно незначителен, то нет возраже­ний против употребления какого-нибудь другого термина, на­пример, «эдипов прототип», или «предтеча», «до-эдипов» и т. д. Явнд% возражение, однако, возникло бы при использовании та­кого, термина для того, чтобы благоприятно истолковать динами­ческую значимость более ранних конфликтов. Если мы можем по­казать, что более ранние конфликты играют роль в этиологии, скажем, психозов подобную роли, выполняемой моделью гени-тальной эдиповой ситуации при истерии, то почему бы тогда не уменьшить сложности и не назвать весь инфантильный конфликт из-за фрустрации эдиповым конфликтом?¹

Чтобы поддержать данные взгляды, которые, главным образом, являются взглядами М. Кляйн, я не собираюсь предполагать, что значимость более поздних и более организованных инфантиль­ных систем можно благоприятно истолковывать при наркотичес­кой аддикции. Невозможно, например, пренебрегать чрезвычай­но очевидными гомосексуальными фантазийными системами при, скажем, кокаиновых аддикциях. Равно как невозможно игнори­ровать более поздние «позитивные эдиповы» тревоги (т. е. типич­ную тревогу кастрации); или ■значимость стимулов гораздо более позднего времени. В одном случае кокаиновой аддикции окон­чательной детерминантой: привычки стал, без сомнения, очаровы­вающий интерес к Шерлоку Холмсу, публикация «Приключений» которого совпала с пубертатной фазой мастурбации наркомана. В данном случае пациент модифицировал технику Шерлока Холм­са до той степени, что он вводил наркотик в корень пениса. Мне нет необходимости углубляться во все генитальные эдиповы де-

' После того, как это было написано, Фрейд сделал важное высказывание по вопросу терминологии {Freud S. Female Sexuality // Int. J. Psycho-Anal., p. 281 [«Женская сексуальность»]): он говорит, apropos эдиповых стадий, что нет воз­ражений против того, чтобы придать более широкую значимость термину эди­пов комплекс; в случае необходимости он может рассматриваться как включа­ющий все отношения младенца к обоим родителям.

терминанты данной привычки или перечислять элементы любо­пытства, садизма, чувства вины и наказания, представленные иден­тификацией с детективом. Остается фактом то, что хотя интер­претация данного известного типа вызывала признаки тревоги, как в позитивной форме разрядки, так и в негативной форме со­противления, данные реакции были несравнимы с. интенсивны­ми сопротивлениями, проявляемыми, когда давалось более при­митивное прочтение ситуации, а именно с позиции садистической атаки на родителей, за которой следует садистическая контрата­ка. Только когда ситуация уменьшалась до общераспространенной основы сражения между органами родителей и органами ребенка, с использованием в качестве оружия ужасающих экскреторных веществ, был вызван некий адекватный ответ. Только тогда су­ществующая компульсивная система изобретательной и творчес­кой работы - которая до тех пор была исключительно неуспеш­ной и из-за которой пациент тратил время и деньги — начинала терять часть своей компульсивной силы и становилась в то же время более эффективной. Я не хочу сказать, что количественное различие реакции может быть неизменно прослежено при таких интерпретациях, поскольку, конечно же, нужно обязательно при­нимать во внимание факторы времени и дозировки. Тем не менее наблюдения подобного рода предполагают, что не может быть оправдания нашему стремлению жестко придерживаться идеи фиксированной нуклеарной системы. Есть причина предполагать, что то, что в случае неврозов было названо «нуклеарным комп­лексом», могло бы с большей пользой быть описано как «поли-морфонуклеарный» комплекс. Мое впечатление таково, что при наркотической аддикции мы можем проследить, вероятно, с боль-щей ясностью, чем при хорошо определяемых неврозах или психо­тических состояниях, существование серии нуклеарных эдиповых ситуаций, для каждой из которых существует соответствующий ему симптоматический или парасимптоматический (социальный) ответ. В общем, изменения в сериях могут быть приписаны двум факторам: 1) количественному, относящемуся к предъявляемому агрессивными импульсами требованию, и 2) качественному, при­вносимому из эрогенных источников. На разных уровнях можно, вероятно, найти не только варьирующиеся пересечения [confluences] генитального и прегенитального либидо, но также различные слияния каждого либидинозного компонента с агрес­сией. Более того, различные вариации наркотической аддикции, кажется, предполагают, что самые ранние нуклеарные формации организованы не просто в последовательную серию, но, скорее, в кластерную формацию. Данная кластерная формация представ­ляет собой группу составных интересов и развивается в последо­вательную серию только после того, как установилась так назы­ваемая анально-садистическая фаза. Чтобы выразить ту же самую идею с позиции тревоги и фрустрации, мы можем сказать, что наркотические аддикции являются карикатурой нормальных про­цессов, посредством чего ряд более ранних инфантильных пси­хотических (или, как их назвал бы Штэрке — палеопсихотичес-ких) состояний тревоги переводятся социальными адаптациями в порядок «проглатывания» (чтение, прием лекарств и т. д. и т. п.) и затопляются ими.

Как и все прочие систематизации, вышеупомянутую нужно рассматривать лишь в смысле удобства описания; другими слова­ми, возможность которой Фрейд назвал «метафорическими выраже­ниями, специфичными для психологии... более глубоких слоев». Некоторые очевидные разногласия могут быть значительно умень­шены, если мы учтем, что более ранние психоаналитические фор­мулировки основывались на одном-двух важных противополож­ных взглядах на психическое развитие, в то время как современные исследования больше соответствуют природе изучения лонгитюд-ного среза. Однако есть определенные теоретические последствия, которые необходимо рассмотреть. Принятие ранней полиморф­ной организации Эго предполагает некоторое изменение существу­ющих, достаточно жестких описательных взглядов на нарциссизм; или, по меньшей мере, некоторое разграничение проблемы нар-циссической энергии от: а) проблемы нарциссической топографии и б) клинических проблем нарциссического переживания или ре­акции. Например, многое из того, что до сих пор рассматривалось как присущее нарциссической организации, должно бы быть низ­ведено в систему объектных отношений. Термин «частичный объект», полезный до определенной степени, на мой взгляд, вызы­вает вопрос о нарциссической границе. С другой стороны, более аккуратного употребления потребовал бы термин «фиксация». Сло­ва, что у человека имеется «оральная фиксация», слишком расплыв­чаты и придают конституциональному фактору слишком большое значение. Гораздо полезнее было бы говорить, что вследствие ин­стинктивных стремлений и фрустрации (возникающих во время, которое должно оцениваться индивидуально) человек фиксирует­ся на одной или серии нуклеарных позиций. Но мы должны быть осторожны с употреблением термина «серия». Мне кажется, что трудности в установлении точек фиксации при психозах отчасти возникают вследствие предвзятости в пользу последовательной серии. Комплексная клиническая картина dementia praecox сама по себе предполагает возможную комбинацию нуклеарных фик­саций. И, как я уже говорил, то же самое представляется верным по отношению к наркотическим аддикциям.

Следующий случай иллюстрирует некоторые обсуждаемые выше моменты. За лечением обратилась женщина, которая на пер­вый взгляд, казалось, страдала серьезным неврозом лавязчивости, сопровождающимся некоторыми симптомами истерии страха и конверсии, главным образом, оказывающими влияние на пищева­рительный тракт. Предварительный анализ не изменил данный диагноз, хотя стоило заметить, что система навязчивости, казалось, повлияла на искажение идеационного содержания меньше, чем обычно: церемониальные системы были, что касается одной час­ти, почти немодифицированными гомосексуальными репрезен­тациями, в которых, однако, присутствовал фантазийный элемент гермафродизма, например, навязчивые образы обладания пени­сом, иногда фантастической формы, посредством которого совер­шался контакт либо с женской фигурой, обладающей фантасти­ческим пенисом, либо с мужской фигурой с фантастической вагиной. Данные образы вызывали типичные церемониалы навяз­чивости. За пределом систем навязчивости проявления гомосек­суального интереса не было. Вскоре стало очевидным, что под предлогом болеутоляющего медикаментозного лечения она уста­новила сильную наркотическую аддикцию паральдегидного типа. Ранее в течение нескольких лет ее лечили разные доктора, все они либо начинали какое-то медикаментозное лечение, либо вы­писывали существующие снотворные. Естественно, была заново изучена ее история для доказательства более ранних аддиктив-ных тенденций, и было обнаружено, что доказательство заклю­чается не только в приеме лекарств, но и в различных социальных привычках, касающихся приема пищи. Поиск параноидных меха­низмов был безуспешным. После того, как все эти элементы были отдельно прослежены в последующем анализе, стало возможным реконструировать следующую симптоматическую последователь­ность событий: активная фаза формирования невроза, возможно, пришлась на возраст 2—ЗУ₂ лет. Это соответствовало периоду меж­ду рождением первой сестры-соперницы и первого брата-соперни­ка. За инфантильными реакциями тревоги и сценами раздражения, в которых имело место избиение животных или неодушевленных объектов, следовала стадия, на которой было неясно, что будет иметь большую власть: тревожные фобийные формации или механизмы навязчивости. В конце концов, победила техника навязчивости; жи­вотные фобии уступили место навязчивым страхам, и к возрасту трех лет ребенок был практически взрослым невротиком с навяз­чивыми страхами заражения, атаки и предосторожностями, влия­ющими на мысль, речь и действие. На короткий период в возрас­те примерно 5 лет в общей картине болезни доминировали истерические конверсионные симптомы, которые вновь изредка возникали в более позднем возрасте. Было ясно, что более поздние изменения соответствовали флуктуациям в бессознательном го­мосексуальном и сознательном гетеросексуальном интересе, стимуляции и фрустрации. Но только на несколько месяцев в воз­расте примерно 25 лет, после важной перемены на работе, в эмо­циональных отношениях и социальном окружении, невротичес­кая деятельность была успешно приостановлена. В остальное время системы навязчивости и защиты постоянно увеличивались, один страх загрязнения уступал место другому, при этом всегда увеличивался элемент психосексуальной поглощенности или погруженности (например, мазохистские фантазии о беремен­ности). В пубертатный период некоторые органические заболе­вания сделали картину менее ясной, но при появлении слабых гомосексуальных интересов и более интенсивного реактивного размышления над проблемой гомосексуальности в целом системы навязчивости стали более обширными. Тревожащий каннибалис-тический элемент вошел в них в возрасте примерно 18 лет, и с тех пор вплоть до сорока лет Эго было практически полностью погло­щено острыми системами навязчивости, повторяя на все возмож­ные лады тему скрытого садистического загрязнения, наряду с темой проявляемой инфантильной гомосексуальности. Что каса­ется аддиктивной системы, то самый ранний обнаруженный не­преодолимый интерес касался пробы еды из бутылочки первого ребенка-соперника; это произошло в возрасте 2 лет. Позднее (при­мерно в возрасте 8 лет) появилась фобия чая. Еще позднее (в 10 лет) развился свободный от тревоги церемониал, касающийся чтения и еды, но вскоре он оказался связанным с аффектом заражения, касаю­щимся зубов и зубного камня. Еще позднее (в 15 лет) навязчивые гермафродистские системы начали соотноситься со ртом. Давление верхних зубов на нижние, или зубов на десны, или языка на зубы могло функционировать в качестве заместителя более явного сексу­ального содержания. Контаминационная тревога распространилась затем на анестезию. В возрасте 18 лет, как было замечено, канниба-листические страхи повлияли на процесс еды, и примерно в возрас­те 26 лет отец дал дочери первое успокаивающее лекарство. В тече­ние последующих нескольких лет страхи ассоциировались с импульсами к приему лекарств любых видов с целью побороть ин­фекции, и пациентка металась между физическим заболеванием, тре­бующим лекарств, и истерической рвотой. На протяжении первых лет аддикции, ослабление остроты страхов глотать совпало с пере­несением сложного церемониала на процесс еды в ресторане.

Если обратиться к обычным клиническим нормам, можно ска­зать, что в данном случае параноидных образований не было, хотя изучение фобических систем, как ранних, так и поздних, выяви­ло значимые реакции; сначала вовлечение в фобии «преследующих» животных, а позднее тенденции расширять навязчивые фобии до космических масштабов, наряду с чувством личной обреченности по отношению к любым природным нарушениям.

На протяжении анализа, и особенно на его поздних фазах, па­циентка добровольно брала на себя обязательства воздержания, которые в большинстве случаев были неудавшимися. В конце кон­цов, было достигнуто полное уменьшение менее значительной привычки к бромиду, но за счет огромной тревоги. За этим пос­ледовало усиление навязчивой активности, в частности, более де­монстративных сексуальных церемониалов и защит. На данной стадии было ясно, что изначальная сила аддикции отчасти была следствием того, что наркотики были официально прописаны (т. е. являлись благотворными веществами). Затем произошла пе­ремена в паральдегидном пристрастии. Оно развилось до такой степени, что стал необходимым курс формальной депривации. Фазе депривации сопутствовали обычные галлюцинаторные прояв­ления. Когда они исчезли, появились два других факта; у пациентки возникла слабо действующая параноидная система, а невроз навяз­чивости на это время исчез. По мере медленного исчезновения па­раноидной системы система навязчивости возвращалась в полном объеме. Паральдегидная депривация была завершена, но в случаях острой тревоги пациентке позволяли принимать небольшие дозы не вызывающих привыкания снотворных, А их она сама дополняла до­зами нюхательной соли. Из разнообразных наблюдаемых перемен я упомяну здесь лишь одну. До этого наркотики всегда употребля­лись церемониально, не как обычное снотворное. Теперь они ис­пользовались менее навязчиво, как успокоительные, и больше ради снотворного эффекта, но один и тот же наркотик определенно рас­сматривался как «хороший» или «плохой», в зависимости от того, со­ответствовало или превышало его количество предписанному. Ко­личество, превышающее предписанную дозу, было плохим, злым, опасным веществом. Та же самая дифференциация применялась и к личности предписывающего. Увеличения дозы, назначенные врачом, регулирующим депривацию, были хорошими; те же увеличения дозы, которые в случае крайней необходимости были назначены мной, _s были опасными. В наркотической системе появился псевдопарано­идный механизм. В данном случае фаза, следующая за депаральде-гизацией, продемонстрировала немедленное изменение переноса, -в котором я стал более опасным; прежде всего, ослабленная защита перед садистическими фантазиями увеличила реакции тревоги во время моего отсутствия, а в сексуальной части навязчивых фантазий я стал играть более прямую роль.

При возвращении к открытым параноидным чертам, которые проявились немедленно после депривации, становилось ясным, что механизм не был чисто параноидным. На первый взгляд, они казались чистыми иллюзиями отношения, но это было не совсем так. Насмехающиеся голоса и враждебные упреки, или атаки, ко­торые, как предполагалось, нанесут вред пациентке и в то же время отнимут у нее нечто, были связаны с системой конспирации. На­пример, определенные враждебно настроенные индивиды конс­пирировались, чтобы забрать некоторое хорошее вещество у свя­щенника. Однако был намек, что пациентка сама могла каким-то образом законспирироваться — или, по меньшей мере, ее исполь­зовали другие в качестве инструмента, для того, чтобы осуществить свои планы. Но путем идентификации себя со священником она могла возместить вред, при условии, что она принимала нарко­тики. Священник был не очень удачно скрываемой фигурой ма­тери. Система идентификации в обычных случаях скрывалась за явным гомосексуальным содержанием навязчивостей, например, активным или пассивным заражением или разрушением, на кото­рое влияли системы «фантастического пениса».

Это был случай, который исторически продемонстрировал постепенное крещендо симптомов, вырастающих в параноидный кризис, но включающих элементы реакции на каждую стадию развития от примитивной оральной реакции до инфантильной генитальной и взрослой генитальной систем тревоги. Далее наи­более драматичная и устойчивая особенность, суровая система навязчивости, проявилась в роли защитной формации, оберегаю­щей от тревоги параноидного типа. Гомосексуальная система, ко­торая играла очевидную роль в навязчивой формации, по-прежне­му присутствовала в ранней галлюцинаторной фазе депривации, но она уступила место более непосредственным фантазиям ин-цестуозной атаки отца; это внезапно уступило место иллюзиям преследования. Гомосексуальный элемент показал, таким обра­зом, свой «регрессивный» аспект по отношению к фантазиям ин­цеста и свой «прогрессивный» аспект по отношению к параноид­ному страху перед матерью. Более того, в фазе, предшествующей фактической депривации, увеличение наркотической аддикции прямо соответствовало увеличению деструктивных аспектов на­вязчивого мышления и церемониала; после депривации связь меж­ду церемониальной привычкой и деструктивным импульсом была более очевидной.

Подобный механизм компромисса можно проследить в случае с Шерлоком Холмсом, который я упомянул. Элементы кастрации казались больше связанными с более поздними генитальными сис­темами. Гомосексуальная организация находилась под эффектив­ным вытеснением, и клинического признака параноидной реак­ции не существовало; не существовало также и никакой заметной параноидной реакции после депривации. Тем не менее чрезвычай­но очевидным в данном случае был элемент меланхолии. Постоян­ным был рецидив явных депрессивных оральных реакций, и фазы инъекций огромных доз кокаина, которые практически представ­ляли собой безуспешные попытки суицида. Но даже на самых ост­рых стадиях механизмы меланхолии не были, на самом деле, чисты­ми. Наркотическая привычка являла собой достаточное количество проективной системы для предотвращения более глубокой регрес­сии. И после окончательной депривации она сохранялась в моди­фицированной форме медикаментозного употребления наркотиков, оправдание чему должно было быть найдено в каждом возможном источнике органического нарушения. Например, съедалось весьма плотное блюдо, чтобы оправдать прием лекарств, необходимых для улучшения пищеварения. Уменьшение проецируемой садисти­ческой нагрузки давало возможность замены, главным обра­зом, «хороших» наркотиков «плохими». Тем не менее хорошие нар­котики, расстраивая внутреннюю экономику пациента, продол­жали работу плохих наркотиков, хотя и в более мягкой степени. Даже элемент «инъекции» какое-то время сохранялся под пред­логом вакцинотерапии.

Делая краткий обзор паральдегидного случая, можно сказать, что, несмотря на очевидную значимость более поздних инфан= тильных генитальных систем (модель эдипова ядра), наркотичес­кий элемент связывался с неврозом навязчивости, относящимся к более примитивному эдипову конфликту, возникающему в воз­расте 2 лет и совпадающему с рождением сестры-соперницы. Это было попыткой справиться с садистическими нагрузками, лишь немного более переносимыми, чем те, с которыми справлялись чисто параноидные механизмы. Это стало действовать, потому что более поздние и более развитые эдиповы отношения (инвертиро­ванные и позитивные) все еще несли высокую садистическую нагрузку. Никакой взрослый дериват от данных более поздних систем не мог бы получить разрешение действовать в качестве заверяющей системы отношений, отсюда, каждая обычная флук­туация в либидо или в агрессивной тенденции отдавала пациен­та во власть более старой системы тревоги.

Следовательно, в то время как я соглашаюсь с тенденцией недав­них попыток сравнить наркотическую аддикцию с меланхолией и неврозом навязчивости, я полагаю, что акцент, который делается на модель эдиповой фазы и на ранние конституциональные факторы, затуманил не только равно близкую связь с паранойей, но и возмож­ность установить специфический механизм для наркотической ад­дикции. Данная специфическая реакция представляет собой пере­ход от более примитивной психотической фазы к более поздней психоневротической фазе развития. Мне следовало бы назвать ряд специфических механизмов, поскольку я не верю в жесткую иерар­хию ранних психотических фаз. Я полагаю, что разные типы нарко­тической аддикции представляют собой вариации в количестве пер­воначальных эрогенных источников либидо (и, следовательно, различных слияний садизма): поэтому они представляют собой ва­риации не только в структуре примитивного Эго, но и в типе меха­низмов, задействованных в осуществлении контроля над возбужде­нием. Когда Зиммель заявляет, что наркотическая аддикция тесно связана как с неврозом навязчивости, так и с меланхолией¹, у меня нет возражений, за исключением того, что это применимо лишь к некоторым случаям, и что таким образом игнорируется связь других случаев с паранойей. Но, несмотря на многие соответствия механиз­ма, я не могу подтвердить его точку зрения, что данное состояние принадлежит, главным образом, к группе навязчивостей, приобре­тая меланхолический характер в результате регрессии. Я также не согласен с его общим утверждением, что на первых стадиях зависи­мость представляет собой навязчивое состояние, окрашенное удо­вольствием. Данное описание, по моему мнению, с большей точно­стью применимо для меди.оментозных и пищевых идиосинкразии, наблюдаемых в случаях невротического характера, и, особенно, для разнообразных социальных привычек нормальных индивидов, на­пример, поблажки в еде и диетические системы, привычки телесных втираний и ингаляций, повседневные медикаментозные привычки, проповедование свежего воздуха и т. д.

¹ Simmel Е. Zum Problem von Zwang und Sucht // Bericht iiber den fimften allgemeinen arztlichen Kongress fur Psychotherapie, 1930.

Еще одно замечание, касающееся вопроса специфических фан­тазий при наркотической аддикции. По моему опыту главная фантазия наркотических аддикции представляет собой конденса­цию двух первичных систем, одна из которых это атаки ребенка (позднее восстановление) на органы материнского тела, а другая — атаки матери (позднее восстановление) на органы тела ребенка. Данные фантазии также представлены в мастурбационных сис­темах и по-прежнему присутствуют в более поздних гениталь-ных объектных отношениях. В данной статье я не подчеркивал вопрос специфических фантазий: во-первых, поскольку сжатое описание, которое я дал, представляется универсальным, а во-вто­рых, поскольку в данный момент меня больше интересуют опре­деление функций наркотической аддикции. Не исключено, что главный элемент любого психопатологического состояния не столько фактическая бессознательная фантазийная система, сколько степень локализации или овладение развившейся тревогой. В любом случае мы не можем оценить значимость таких стереотипных фантазий до тех пор, пока мы не будем знать, какой орган-вещество представлен наркотиком.

ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ВЫВОДЫ

1. Наркотическая аддикция подразумевает фиксацию на пере­ходной эдиповой системе — системе, находящейся между более примитивными эдиповыми ядрами, которые продуцируют пара­ноидные (или меланхолические) тревоги, и эдиповым ядром, ко­торое отвечает за более поздние навязчивые реакции.

2. Ее защитная функция заключается в контроле над садистичес­кими зарядами, которые, хотя и являются менее насильственными по сравнению с зарядами, ассоциируемыми с паранойей, тем не менее, являются более жесткими, чем садистические заряды, встречающиеся при навязчивых образованиях. (Альтернативной формулировкой мог­ла бы быть следующая: либидинозные компоненты, обнаруживаемые в наркотических аддикциях, сильнее и содержат больше генитальных элементов, чем те, что связаны с психозами, но слабее тех, что связаны с неврозами переноса.)

3. Наркотическая аддикция выступает в качестве защиты от пси­хотической реакции в состояниях регрессии.

4. Бессознательные гомосексуальные фантазийные системы не являются прямым этиологическим фактором, но представляют со­бой восстанавливающую или защитную систему; по причине своего более сильного либидинозного катексиса (как нарцис'сического, так и генитального), гомосексуальные системы выступают в качестве защиты от тревог аддиктивного типа. Следовательно, тесная связь гомосексуального интереса с наркотической аддикцией подразуме­вает либо устойчивость защитной системы, либо ее разрушение.

Следующий шаг заключается в рассмотрении отношений, су­ществующих между наркотической аддикцией и невротически­ми привычками или социальными обычаями, в частности, при­вычками и обычаями, относящимися к группе «приема пищи». Большинство процессов инкорпорации, например, процессы приема пищи- и чтения, подчиняются модификациям более или менее патологического рода. Данные привычки должны быть со­отнесены с обычными наркотическими аддикциями. Мы долж­ны знать, например, почему при некоторых аддикциях вредные наркотики предпочитаются менее вредным или безвредным ве­ществам, и являются ли системы фиксации и защиты идентич­ными. Почему человек глотает, вдыхает или делает инъекцию кокаина вместо того, чтобы курить сигареты, сосать хлородино-вые таблетки, есть мороженое, пить миндальную эмульсию, де­лать питательную клизму, втирать ланолиновую мазь или же­вать автобусные билеты?

Первоначальный ответ психоаналитиков был совершенно простым. Изучение клинических данных подтверждало то, что уже было очевидным исследователю мифологии и антропологии. Нарко­тик представлял собой фаллос или сперму отца (Бога) и грудь — сосок — молоко матери (Богини). Менее очевидным поначалу — возможно, из-за того, что на этот аспект обращалось меньше внима­ния, — был факт того, что наркотики представляли собой иные те­лесные субстанции экскреторной природы, мочу, фекалии и т. д. Вскоре стали утверждать, что все телесные «извержения» — дыха­ние, пот, слюна, моча, фекалии, кровь, сперма, молоко могли быть представлены наркотиком. Тем не менее считалось, что фалличес­кий (семенной) символизм является самым важным, и что благодаря этой связи наркотическая аддикция могла быть прослежена до ге­нитальной эдиповой ситуации. Прочие элементы рассматривались как вклады более ранних эрогенных зон (оральной, анальной и т. д.) в генитальный интерес; или просто как замаскированное замещение генитального интереса. Считалось, что в некоторых случаях инвер­тированный (гомосексуальный) эдипов аспект отвечает за домини­рование анального символизма.

Более тщательные клинические исследования показали, что дан­ная казавшаяся неопровержимой система была неадекватной. Все­гда было известно, что, при условиях предполагаемой взаимосвя­зи, сравнительно инертное вещество (инъекции соленой воды, таблетки аспирина, жевательная резинка и т. д.) могло функцио­нировать в качестве заместителя наркотика. Правда, во многих слу­чаях это вещество воспринималось как неадекватное, но оно могло преодолеть фазы депривации. Должно было последовать более удивительное наблюдение.

Сейчас нет сомнения в том, что фармакотоксические послед­ствия наркотиков не играют такой специфической роли в опас­ных наркотических аддикциях, как предполагается в экстрапсихо­логических кругах. В некоторых случаях аддикции, где появлялся безвредный заместитель (в одном случае в данном качестве ис­пользовался сахар), я наблюдал, как к заместителю испытывал ось такое же рабское непреодолимое влечение. И депривация замес­тителя высвобождала огромные заряды тревоги. С другой сторо­ны, анализируя психоневротиков и невротические (или психо­тические) аномалии характера, я обнаружил идиосинкразии, которые обладали тем же субъективным чувством непреодоли­мого влечения и вызывали такую же тревогу при депривации, как и стандартные наркотические привычки. Они иногда были свя­заны с едой, например, непреодолимое желание есть тушеное мясо с очень острым соусом, добавленным в подлив. Еще более рас­пространены непреодолимые привычки «принимать лекарство». В связи с этим я припоминаю аддикцию к белой слабительной эмульсии, попытки отказаться от нее неизменно вызывали силь­ную тревогу. В другом случае существовала «аддикция» к горячей воде. Более того, хорошо известно, что при фактическом лише­нии наркотика последняя и самая разведенная капля аддиктив-ного вещества является для зависимого такой же значимой, как и последний самый тривиальный церемониал в серьезном случае невроза навязчивости. Действительно, во многих случаях невро­тической идиосинкразии формация не является массивной и эмо­циональные реакции распространяются на ряд явно незначимых событий; однако они вызывают потрясающий кумулятивный эф­фект. В одном из последних случаев потребление мясного пиро­га, пива и чтение газеты были одинаково важны в «пищеваритель­ной» компульсии, благодаря чему периодически облегчалось непереносимое состояние СКуКИ и депрессии. Прочие случаи еще более удивительны. Для каждой контаминационной фобии су­ществует соответствующая компульсия, социальная, фетишист­ская или «извращенная». Для каждого церемониала очищения су­ществует соответствующая пищеварительная привычка. Данный факт не удостаивается внимания из-за ряда компромиссных фор­маций. Когда человек, страдающий манией чистоты, вынужден использовать «ароматизированное» мыло или мазь, пахнущую ан­тисептиком, или когда человек, испытывающий аддикцию к све­жему воздуху с фобией «тумана», настаивает на том, чтобы жить в сосновом лесу, из внимания обычно ускользает смесь фобии и «контраддикции».

Легко можно продемонстрировать замену психических «суб­станций» чем-то конкретным. Чтение, вероятно, является самым простым примером, а системы «плохого» и «хорошего» чтения явно напоминают аддикции. В паральдегидном случае, который я опи­сал, единственным свободным от чувства вины церемониалом был следующий: задернув шторы в определенной комнате, пациентка доставала все из карманов, затем наполняла их печеньем и сади­лась точно напротив центра камина, расставив ноги и подняв ступ­ни, и продолжала читать «хорошие» книги, одновременно жуя печенье. Здесь опять же изобилуют компромиссные формации: например, компульсивное чтение «возвышенных» или «хороших» книг, в особенности теософической литературы во время процес­са дефекации. Возможно, самой интересной является та группа, в которой психоневротические процессы и психотерапевтичес­кая деятельность функционируют в качестве «наркотиков». Лег­ко заметить, что навязчивые психические конструкции и аффек­ты, сопровождающие меланхолию, переживаются и описываются с точки зрения «вещества». Человек, страдающий неврозом на-: вязчивости, чувствует, что если его неврозы будут вылечены, он оста­нется с «дырой» или «пробелом» в своей душе, и депрессивный случай очень часто выражает состояние эндопсихического конфлик­та и аффекта с точки зрения «груза» и «тяжести» у него «внутри». Я совсем недавно занимался случаем, в котором весьма опреде­ленная наркотическая аддикция была внезапно оставлена ради невроза навязчивости. Пациентка отреагировала на идею лече­ния невроза точно так же, как наркоман реагирует на идею воз­держания. У нее «должен быть» невроз; она «не может остаться без него» и т. д. Перемена произошла не только лишь вследствие изменения методов защиты; навязчивая психическая конструк­ция с сопровождающим ее аффектом обеспечила походящее нар­котическое «вещество». Немедленным стимулом для замены стало установление дружеских отношений с поклонником материнско­го типа. Похожая оценка психотерапевтической деятельности была предложена Жане¹ в случае гипноза: он показал, что стадия сомнам­булической страсти сравнима с сильным желанием наркомана, употребляющего морфий. Эрнест Джонс², комментируя данное за­мечание, связывал его с похожими проявлениями, представленны­ми в алкоголизме. И распространенным психоаналитическим опы­том является тот факт, что пациент реагирует на интерпретации так, как если бы они были либо чужими, враждебными телами, либо дружественными веществами. Одним словом, есть веские причи­ны, чтобы считать: а) что при наличии подходящих психических условий любое вещество может функционировать в качестве «нар­котика», б) что «психические вещества» могут функционировать в качестве заместителей идей конкретных веществ, в) что оба типа веществ могут подразделяться на плохие или хорошие, невинов­ные или виновные, полезные или злокачественные, восстанавли­вающие или деструктивные.

¹ Janet: Nevroses et idees fixes, 1898. P. 429.

² Jones E. The Action of Suggestion in Psychotherapy // Papers on Psycho­analysis, 3^rf Edition, 1923.

Трудно удержаться от вывода, что какими разнообразными не были бы происходящие из эрогенных источников вклады в нар­событий; однако они вызывают потрясающий кумулятивный эф­фект. В одном из последних случаев потребление мясного пиро­га, пива и чтение газеты были одинаково важны в «пищеваритель­ной» компульсии, благодаря чему периодически облегчалось непереносимое состояние Скуки и депрессии. Прочие случаи еще более удивительны. Для каждой контаминационной фобии су­ществует соответствующая компульсия, социальная, фетишист­ская или «извращенная». Для каждого церемониала очищения су­ществует соответствующая пищеварительная привычка. Данный факт не удостаивается внимания из-за ряда компромиссных фор­маций. Когда человек, страдающий манией чистоты, вынужден использовать «ароматизированное» мыло или мазь, пахнущую ан­тисептиком, или когда человек, испытывающий аддикцию к све­жему воздуху с фобией «тумана», настаивает на том, чтобы жить в сосновом лесу, из внимания обычно ускользает смесь фобии и «контраддикции».

Легко можно продемонстрировать замену психических «суб­станций» чем-то конкретным. Чтение, вероятно, является самым простым примером, а системы «плохого» и «хорошего» чтения явно напоминают аддикции. В паральдегидном случае, который я опи­сал, единственным свободным от чувства вины церемониалом был следующий: задернув шторы в определенной комнате, пациентка доставала все из карманов, затем наполняла их печеньем и сади­лась точно напротив центра камина, расставив ноги и подняв ступ­ни, и продолжала читать «хорошие» книги, одновременно жуя печенье. Здесь опять же изобилуют компромиссные формации: например, компульсивное чтение «возвышенных» или «хороших» книг, в особенности теософической литературы во время процес­са дефекации. Возможно, самой интересной является та группа, в которой психоневротические процессы и психотерапевтичес­кая деятельность функционируют в качестве «наркотиков». Лег­ко заметить, что навязчивые психические конструкции и аффек­ты, сопровождающие меланхолию, переживаются и описываются с точки зрения «вещества». Человек, страдающий неврозом на­вязчивости, чувствует, что если его неврозы будут вылечены, он оста­нется с «дырой» или «пробелом» в своей душе, и депрессивный случай очень часто выражает состояние эндопсихического конфлик­та и аффекта с точки зрения «груза» и «тяжести» у него «внутри». Я совсем недавно занимался случаем, в котором весьма опреде­ленная наркотическая аддикция была внезапно оставлена ради невроза навязчивости. Пациентка отреагировала на идею лече­ния невроза точно так же, как наркоман реагирует на идею воз­держания. У нее «должен быть» невроз; она «не может остаться без него» и т. д. Перемена произошла не только лишь вследствие изменения методов защиты; навязчивая психическая конструк­ция с сопровождающим ее аффектом обеспечила походящее нар­котическое «вещество». Немедленным стимулом для замены стало установление дружеских отношений с поклонником материнско­го типа. Похожая оценка психотерапевтической деятельности была предложена Жане¹ в случае гипноза: он показал, что стадия сомнам­булической страсти сравнима с сильным желанием наркомана, употребляющего морфий. Эрнест Джонс², комментируя данное за­мечание, связывал его с похожими проявлениями, представленны­ми в алкоголизме. И распространенным психоаналитическим опы­том является тот факт, что пациент реагирует на интерпретации так, как если бы они были либо чужими, враждебными телами, либо дружественными веществами. Одним словом, есть веские причи­ны, чтобы считать: а) что при наличии подходящих психических условий любое вещество может функционировать в качестве «нар­котика», б) что «психические вещества» могут функционировать в качестве заместителей идей конкретных веществ, в) что оба типа веществ могут подразделяться на плохие или хорошие, невинов­ные или виновные, полезные или злокачественные, восстанавли­вающие или деструктивные.

' Janet: Nevroses et idees fixes, 1898. P. 429.

² Jones E. The Action of Suggestion in Psychotherapy // Papers on Psycho­analysis, 3^rd Edition, 1923.

Трудно удержаться от вывода, что какими разнообразными не были бы происходящие из эрогенных источников вклады в нар-

котическую аддикцию, все наркотические вещества репрезенти­руют один особый интерес, а именно подавленный агрессивный или садистический интерес. Конечно, данный интерес трудно изолировать, и поэтому трудно утверждать, что наркотическая аддикция — просто и исключительно реакция на садизм. Поми­мо бесспорной важности либидинозных компонентов, в нарко­тическом символизме присутствуют определенные атрибуты нар­котиков, которые представляют собой сочетание либидинозных и агрессивных компонентов. Таким образом, совершенно ясно, что хорошие и плохие элементы некоторых аддикции подчиняются оплодотворяющим и вызывающим аборт силам, бессознательно приписываемым наркотикам. Тем не менее можно было бы иссле­довать, можем ли мы, делая акцент на садистический элемент, установить специфический фактор, действующий в «пагубных» аддикциях в сравнении с факторами, действующими в социально «доброкачественных» аддикциях.

Первый шаг в исследовании заключается в сравнении факти­ческих качеств «пагубных» и «доброкачественных» наркотиков. Очевидно, что пагубные наркотики обладают определенными гу­бительными и деструктивными качествами. И хотя многие непа­губные продукты, если их есть, не обращая внимание на послед­ствия, имеют равной степени дезинтегрирующие последствия (как в случае с пациентом, который отказывается следовать предпи­санной диете), различие, кажется, обладает некоторой общей ва-лидностью. Это предполагает, что при выборе пагубной привыч­ки решающим является элемент садизма. Наркотик тогда становится веществом (частичным объектом) с садистическими качествами, которое может существовать как во внешнем мире, так и внутри тела, но которое осуществляет свою садистическую власть, только когда находится внутри. Ситуация представляет собой переход от угрожающего экстернализованного садизма па­раноидной системы к фактическому интернализованному садиз­му меланхолической системы. Зависимость представляет собой особое соединение психической опасности и нового спокойствия. Без сомнения, меланхолические (интернализованные) аспекты будут усилены попыткой справиться с экстернализованной уг­розой (наркотиками) за счет глотания, и тот факт, что наркотики, на самом деле, существуют «снаружи» (в аптеке), поддерживает стремление к воздержанию на протяжении опасностей обострен­ной меланхолической фазы.

Вторая группа качеств пагубных наркотиков представляет бо­лее серьезную проблему. Эти вещества имеют способность про­изводить эффекты, которые обычно описываются компромиссной терминологией, частично психологической, частично физиоло­гической. Их называют стимуляторами, депрессантами, гипноти­ческими средствами, наркотиками, анальгетиками, седативными веществами, интоксикантами и т. д., и различные сенсорные и психические расстройства описываются той же самой термино­логией. Тем не менее клинический опыт меланхолии, ипохонд­рии и конверсионной истерии предостерегает нас, что такой по­луфизиологический подход не только не является неадекватным, но и уводит в сторону; что субъективные сенсорные и аффектив­ные переживания нельзя понять отдельно от существования конф­ликта; между психическими инстанциями. Например, в одном из моих случаев последствием сильной дозы снотворного было пе­реживание-«шаткости» [toterry], как если бы «оторвали» ноги. Между прочим, снотворное редко принималось в подходящее вре­мя, например, вечером. Как правило, пациентка принимала его перед тем, как пойти на прогулку. Некоторые ассоциации связы­вались с идеей о слабости в ногах матери. В это время мать паци­ентки не могла передвигаться из-за изнурительной болезни. По­этому пациентка не только осуществляла форму самонаказания, но и повторяла преступление отрезания ног матери. В этом слу­чае за приемом наркотиков часто следовало чувство «оздровле-ния» [sanity] в верхней части тела. Свет на эту систему пролило открытие, что при навязчивой озабоченности идеей обладания пенисом одним из способов избавиться от этого опасного органа было представление о том, что пенис был убран в ту или иную нижнюю конечность. Очевидно, не только ноги, но и спрятан­ный пенис разрушались приемом наркотиков. С той же пациент-

кой было ясно, что непреодолимое желание принять «дозу» часто совпадало с беспокойством по поводу психических образов ка­кого-то человека. Она чувствовала, что они были «у нее в голове» и что наркотик мог «убить их внутри нее». Наркотик также мог «уменьшить» (убить) интенсивность определенных навязчивых «картин» (органов, людей). Здесь снова следует признать мазо­хистский элемент: когда она находилась под действием наркоти­ков, ее могли опередить «маленькие враги», система, которая имела более очевидную репрезентацию в сознательных фантазиях об из­насиловании и беременности.

¹ Simmel F. Zum Problem von Zwang und Sucht // Bericht uber den funften allgemeinen arztlichen Kongress fur Psychotherapie, 1930.

В подобном типе случаев облегчение, следующее за приемом наркотика, во многом зависит от использования садизма для ле­чения садизма, хотя, без сомнения, силен фактор мазохистского удовлетворения. В других случаях, где немедленный эффект от наркотика оказывается полностью облегчающим и удовлетворя­ющим и где не возникает вторичного ухудшения, наказание и мазохистские аспекты удовлетворяются в период воздержания. Это соответствует взглядам Зиммеля¹ и многих других авторов, а имен­но, что фазы воздержания являются необходимой частью органи­зованной аддикции. В целом, кажется, что доказательства пред­полагают, что наркотики и пагубные качества определенных наркотиков сами по себе помещают их в клинический класс, до тех пор пока они отлично приспосабливаются к целям садисти­ческого выражения. Необходимой формулой тогда оказывается то, что собственные импульсы ненависти индивида, наряду с иден­тификациями с объектами, по отношению к которым он амбива­лентен, конституируют опасное психическое состояние. Это со­стояние символизируется как внутреннее конкретное вещество. В таком случае наркотик в качестве последней надежды являет собой внешнее контрвещество, которое излечивает за счет разру­шения. В этом смысле наркотическая аддикция может рассматри­ваться как улучшение в паранойе: параноидный элемент ограни­чен наркотическим веществом, которое затем используется как терапевтическое вещество для того, чтобы справиться с интрап-сихическим конфликтом меланхолического образца. В смысле локализации параноидной тревоги и поощрения продолжения внешней адаптации это может быть одной из специфических функ­ций наркотической аддикции.

С другой стороны, существуют некоторые размышления, по­зволяющие предполагать, что не нужно доводить данный взгляд до крайности. В первую очередь, мы обнаруживаем, что паци­енты в разное время рассматривают один и тот же наркотик как «хороший» и как «плохой». Во-вторых, навязчивые невротики без какого бы ни было проявления аддиктивных тенденций имеют склонность использовать образы еды в системах «очистки», равно как и в системах «заражения». «Съедай яблоко в день, и будешь всегда здоров». Более того, некоторые наркоманы проявляют явно навязчивую тенденцию при дозировке и расписании приема пагубных наркотиков (например, принимая наркотики, когда у них «плохие» мысли), предполагая тем самым более дружествен­ное использование наркотической системы. Опять же, в некоторых пагубных аддикциях значимой особенностью являются успокаива­ющий и тонизирующий эффекты. С другой стороны, в большинстве «доброкачественных» аддикции явно проявляются тонизирующие и животворные свойства. Наконец, какими бы важными ни были бессознательные параноидные и меланхолические факторы в нар­котической аддикции, неизменным клиническим фактом являет­ся то, что на протяжении большей части многих серьезных ад-дикций, симптомы подобного рода не проявляются. Даже если допустить нарушения, происходящие под влиянием наркотиков (например, интоксикация), и ухудшение психической функции во время относительного воздержания (например, ретроградная амнезия), чувство реальности пациента не нарушается грубо и очевидно. Более того, как я уже указывал, некоторые наркоти­ческие аддикции показали фактическую устойчивость к парано­идной регрессии. К данным клиническим взглядам можно доба­вить теоретические размышления, что чисто параноидные основы наркотической аддикции предполагали бы худший прогноз, чем тот, который фактически оправдан статистикой постоянного воздержания.

Аналитическое подтверждение доброкачественного аспекта наркотических веществ почти полностью базируется на трех груп­пах наблюдений: а) тесной связи между наркотическими веще­ствами и эрогенными интересами, б) использования в качестве утешения от ранее более садистических фаз более позднего и, главным образом, либидинозного развития, в) существования ме­ханизмов «отмены» и «восстановления».

¹ Rado S. The Psychic Effects of Intoxicants // Int. J. Psycho-Anal. 1926. VII. P. 396; The Problem of Melancholia // Int. J. Psycho-Anal. 1928. IX. P. 420.

Нет необходимости приводить обширные доказательства в под­держку символической связи, существующей между наркотика­ми и эрогенными интересами. Во многих случаях символизм не требует интерпретации. И многое можно сказать в поддержку «метаэротизма» Радо¹, в смысле системы наркотического возбуж­дения, которое губит зональные компоненты инфантильной сек­суальности. Однако я не могу подтвердить его предположение, касающееся очевидного «пищеварительного оргазма», основыва­ющегося на пищеварительном эротизме. Я не сомневаюсь, в боль­шинстве случаев пищеварительный эротизм является важным фак­тором. В моем опыте в самой очевидной форме он присутствует в аддикциях хлородинового типа (нового до недавнего времени). Тем не менее в других аддикциях, например, от хлороформа, эфира и т. д., очевидно присутствие назального и респираторного эро­тизма. Опять же, в некоторых случаях алкоголизма не только из символизма, но и из фактических сообщений пациента ясно, что уринальный эротизм прослеживается яснее, чем пищеваритель­ный элемент. В одном из примеров первый глоток белого вина, виски, шерри или пива вызывали немедленные эротические ощу­щения в мочевом пузыре, которые затем переходили в головку пениса. В любом случае, является ли важный механизм «губитель­ным» или представляет собой процесс прямого отбора, наличеству­ющая система чувства вины или тревоги не является простой ре­акцией на возбуждение одной зоны. В только что упомянутом примере алкогольной аддикции, несмотря на то, что уринальный _ш эротизм был явно важным фактором, он был важен, поскольку Эго-объектные отношения в целом выражались с уриналыю-са -диетической позиции. Таким образом, вино было опасным ядом; г единственным спасением от него был новый прием вина; оно было веществом, вызывающим беременность; оно было веществом, вы­зывающим аборт, и т. д. И, наконец, оно было любящим и леча­щим веществом¹.

Это подводит нас к следующему моменту, а именно, к разработ­ке более поздних и более генитальных элементов в качестве дока­зательства против более ранних тревог из-за угрожающих внешних веществ. Данный аспект наркотической аддикции подчеркивался Зиммелем, а позднее Шмидеберг. Чем ближе идентификация со сравнительно дружественной системой «сперма — пенис — ребе­нок», тем более компульсивными становятся доброкачественные аспекты аддикции. Дружелюбие, конечно же, является лишь отно­сительным, поскольку на стадии инфантильного генитального интереса по-прежнему важен садистический компонент, а коли­чественно он может быть соизмерим с тревогой кастрации.

¹ Хотя и существует общее мнение, касающееся оральных, экскреторных и генитальных интересов в этиологии наркотической аддикции, мы, тем не ме­нее, пока не вправе окончательно заявлять об их относительной важности. Еще не был опубликован ни один глубокий анализ «респираторных (ингаля­ционных) аддикции», и пока это не будет сделано, кажется необходимым не­предубежденное отношение.

² Sharp Е. Certain Aspects of Sublimation and Delusion // Int. J. Psycho-Anal. 1930. XI. P. 12.

Третий момент также касается успокоения. Оно включает идею о том, что хорошее вещество может либо нейтрализовать плохое вещество, либо может сделать хорошим любое повреждение, выз­ванное существующим плохим веществом. Эти механизмы, как было показано к настоящему моменту, играют большую роль при невро­зах навязчивости² и во многих кажущихся нормальными видах дея­тельности, например, сублимации¹. Насколько позволяет судить мой опыт, трудно исключить данные факторы в наркотической

, аддикции. Главная трудность заключается в том, что вследствие спутанного состояния идентификаций себя с объектом, то, что ка­жется чистым восстановлением объекта, конденсируется на систе-

» му восстановления Я с помощью объекта.

¹ Klein М. Early Anxiety-Situations reflected in a work of Art // Int. J. Psycho-Anal. 1929. X. P. 436.

Интересный аспект данной проблемы доброкачественных элемен­тов при аддикции представлен сопутствующей проблемой фетишиз­ма. Связь между фетишизмом и некоторыми формами наркотической аддикции, в частности алкоголизмом, хорошо известна. Однако на негативные аспекты фетишизма обращалось меньше внимания из-за того, что их обычно рассматривают как навязчивые фобии контами-национного типа. Я в нескольких случаях наблюдал, что после более тревожной, чем обычно, фазы воздержания появляется некий тип на­вязчивой фобии, принадлежащий данному негативному фетишист­скому типу. А также то, что после более спонтанной фазы воздержа­ния юзвращение аддикции, кажется, задерживалось более позитивным фетишистским интересом, с генитальной мастурбацией или без нее. В случае позитивных фетишистских действий одной из особенностей ситуации было то, что интерес также приобретал нарциссическую репрезентацию. В одном случае возбуждение от мысли о чужих чул­ках могло также выражаться за счет меньшего возбуждения от мысли о собственных чулках и обуви индивида. С другой стороны, в фобий-ной системе страхи, которые первоначально были связаны с идеями загрязнения, касающимися чужой одежды, позднее приняли форму острой тревоги, касающейся деструктивных сил собственной одежды пациента. Можно проследить два типа локализации страха: страх, в котором интерес к органам переместился с генитально-брюшной области на чулки и ноги, воротничок и шею, и т. д., и, во-вторых, страх, связанный с одеждой, имеющей близкий контакт с гениталь­ной и брюшной областями, нижним бельем, корсетами и т. д. Ко­личество вызванной тревоги, кажется, зависело от того, какая система доминировала: ранняя параноидная или более поздняя генитальная система фантазии. Страх пациентки того, что ее панталоны могут «попасть» в ягодичные или генитальные складки, и что это приве­дет к некоторой трагичной перемене, по своей интенсивности варьи­ровался в соответствии с «хорошими» или «плохими» качествами . принимаемых ею наркотиков. Если наркотики были плохими, «попа­дание» одежды вызывало тревогу не большую по сравнению с той, которая, как можно было ожидать, сопровождала мазохистскую ге-нитальную фантазию. Однако когда наркотики были слабыми или хорошими, страх нижнего белья по своей интенсивности был почти параноидным.

Из-за ограниченности места более подробное изучение этой темы в данной статье не представляется возможным. Но, вероят­но, допустимы два грубых вывода: 1) что в переходе от параноид­ных систем к нормальной реакции на реальность, наркотическая аддикция (а позднее и фетишизм) представляет собой не только продолжения систем тревоги в сокращенном ряду, но и начала расширения системы успокоения. Успокоение становится возмож­ным вследствие вкладов из более поздних либидинозных стадий младенчества, содержащих уменьшающееся количество садизма. 2) Что после еды одежда, в целом, представляет собой следую­щую линию защиты в преодолении параноидных реакций на ре­альность. Разумным представляется предположить, что первые параноидные системы ребенка связаны с едой, что данные трево­ги модифицируются не только появлением менее садистического импульса, но и решительным усилием, направленным на переме­щение тревоги. В этом перемещении одежда играет свою роль. Когда постепенно перемещение приводит к реакциям на одежду внешних объектов, закладывается основа для классического фе­тишизма. Поэтому, когда тревога является чрезмерной, результа­том станет либо типичный сексуальный фетиш, либо его нега­тивная форма, а именно, контаминационная фобия. Я предположу, что ассоциация, связывающая фетишизм и алкоголизм, подразу­мевает объединенные усилия для установления дружеских отно­шений с внешними опасными объектами, о которых на более ран­ней стадии думали как о существующих внутри тела пациента, например, как о садистическом пенисе отца, который ребенок украл у матери. Кстати, самую успешную разработку фетишист­ского принципа можно увидеть в мягких формах, сопутствую­щих или сливающихся с предудовольствием взрослого гениталь­ного примата.

Подводя итоги о позиции губительных наркотических при­вычек по сравнению с доброкачественными привычками: не воз­никает вопроса о том, что губительные аддикции представляют собой реакцию на более острое состояние тревоги; что деструк­тивные свойства наркотиков поддаются символическому и действи­тельному выражению садизма, несмотря на то, что нельзя ис­ключить восстанавливающий и нейтрализующий эффект даже губительных наркотиков. В доброкачественных адДикциях ве­щество по-прежнему представляет собой орудие садизма, но дан­ный садизм не столь сильно заряжен, но и связан с менее арха­ичными фантазиями. Следовательно, уменьшается тревога как о состоянии тела, так и об опасностях внешнего мира. Реальность обретает более дружественный аспект, следовательно, не при­чиняющая вреда еда или ее заместители могут функционировать в более мягких аддикциях. Принимая во внимание материаль­ный элемент, представленный наркотиком, я уже указывал, что мы не можем делать окончательные выводы по этому вопросу. Тем не менее уже оправданы одно-два изменения в более ран­них идеях. Необходимо сделать некоторую скидку на очевид­ный акцент, который наркоманы делают на фаллические элемен­ты. И хотя в прошлом я подчеркивал важность оральных элементов, сейчас я начал осознавать, что, особенно в случае с пагубными наркотиками, иногда они акцентируют защитные намерения. Ра­зумеется, в меланхолических типах оральные элементы являются самыми важными, но у меня создается впечатление, что если рас­сматривать среднее протекание пагубных аддикции, то наркотик символизирует экскреторные вещества, которые в свою очередь представляют собой примитивную и почти бесконтрольную фор­му экскреторного садизма.

В данной работе я до сих пор намеренно избегал термина «Супер-Эго». Моя главная цель заключается в том, чтобы привлечь внимание к значимости наркотической аддикции в качестве ком­промисса между проективными и интроективными процессами. И из-за несогласия в отношении ранних фаз формирования Су­пер-Эго лучше придерживаться более общих терминов. Тем не менее я убежден, что, когда Радо говорит, что процессы чувства вины не играют особой роли в наркотической аддикции, он име­ет в виду чувство вины, ассоциируемое с поздней эдиповой фа­зой формирования Супер-Эго. Тем не менее теоретически мож­но предположить, что формирование Супер-Эго начинается с тех пор, когда интроективный процесс организован достаточ­ным образом для того, чтобы прикреплять к себе энергию, кото­рая иначе стремится к более непосредственной разрядке на объектах. И весь смысл наркотической аддикции заключается в том, что она представляет собой фазу развития, когда прими­тивные частичные объекты интроецируются и поглощают пси­хическую энергию, но до того, как окончательно оставляется проекция массивного типа. Всегда было трудно понять, как фи­зиологические последствия алкоголя могут иметь' специфичес­кое воздействие на психические инстанции, например, на Су­пер-Эго. Теперь ответ очевиден: наркотик оказывает на чувство вины не большее непосредственное воздействие, чем ошеломля­ющий удар по голове. Воздействие происходит благодаря психо­логическому и, главным образом, символическому маневру, к ко­торому физиологическое действие наркотика добавляет элемент реализма. Наркоман использует физиологическое действие наркотика, поскольку наркотик частично экономит расходование психической энергии. Можно увидеть, что та же система действу­ет при психозах и неврозах. Ремиссия меланхолии, наблюдаемая so время промежуточного органического заболевания, представ­ляет собой сохранение меланхолической энергии; и конверси­онный истерик, очевидно, максимально пользуется любым слу­чайным органическим нарушением, тем самым уменьшая работу по формированию симптомов.

Я не недооцениваю то, что физиологи назвали бы селектив-ным действием наркотика на или посредством нервной систе­мы. С другой стороны, я по-прежнему считаю, что феномен пси­хического торможения (или освобождения от торможения), > сопутствующий наркотической аддикции, не может объяснять­ся только с физиологической точки зрения. Моя точка зрения такова, что наркоман использует «действие» наркотика с пози­ции инфантильной системы мышления. На самых ранних стади­ях эндопсихическое признание инстинктивных стимулов почти полностью соответствует сенсорному переживанию нарушений в органах тела, или, если говорить в общем, переживанию бес­покоящих веществ в теле. То же самое верно по отношению к самым ранним переживаниям действия примитивных психичес­ких инстанций (например, конфликта Супер-Эго, ведущего к фру­страции). Поэтому, когда младенец психически инкорпорирует объекты (или важные органы объектов) и когда за этим следует примитивная форма чувства вины, с данным чувством вины мож­но справиться, как это и было, с физиологической точки зрения. С такой точки зрения значимость аддикции можно описать сле­дующим образом. Благодаря «выключению» тела (т. е. сенсорного восприятия) оказывается, что наркотик уничтожил инстинктив­ное напряжение или фрустрацию: он также может убить, выле­чить, наказать или простить не только психические «объекты» в теле, но и тело как Я. С помощью «выключения» внешнего мира наркотик может уничтожить не только действительные инстинк­тивные стимулы извне, но и стимулы, обусловленные спроеци­рованным инстинктом. Тем же самым уничтожением он может убить или наказать внешние объекты, имеющие и не имеющие проективных характеристик: он может также спасти эти объек­ты, удерживая их на расстоянии. Данное «двойное действие» объясняет крайнее чувство компульсии, связанной с аддикцией. Оно особо отмечено в случаях, где и Я, и «интроецированные объекты» переживаются как плохие и опасные, и единственный шанс сохранить хорошее Я заключается в изолировании внешне­го мира в форме хорошего объекта.

¹ Freud S. The Ego and the Id. London. 1927. [«Я и Оно».]

В заключение мы должны рассмотреть, какое отношение к тен­денции психоаналитического исследования и, в частности, к ис­пользованию терминологии имеет непрекращающееся обсужде­ние аддикции. Я могу представить, что недавний акцент, который делали на «садистические» факторы, мог привести к временной недооценке либидинозных факторов, или, до некоторой степе­ни, к неправильному использованию терминов. Фраза «орально-садистическая фиксация», например, также неадекватна, как и ее товарищи «оральная либидинозная фиксация» или «нарциссичес-кая фиксация». И ее использование может способствовать тенден­ции думать о гипотетической «чисто садистической» (агрессивной) фиксации. Не вдаваясь в фактическое определение садизма как чистой культуры инстинкта или первичного слияния, можно по­вторить, что в «лик» садизма главный вклад внесли его либиди-нозное слияние, первичное либо вторичное. Как сказал Фрейд по поводу более общей темы инстинктов жизни и смерти, «мы прихо­дим к выводу, что инстинкты смерти по своей природе немы и что шум жизни продолжается, в большей части, от Эроса»¹. И особен­но в наркотической аддикции можно наблюдать, что хотя пози­тивные либидинозные конструкции используются в качестве укрытия и успокоения от ранних более садистически заряжен­ных ситуаций, именно этот факт приводит к компульсивному акценту на либидинозные компоненты, что неотделимо от эф­фекта фиксации. Короче говоря, многое можно сказать в под­держку термина «амбивалентность» в этиологических эссе, при условии, что должный акцент будет сделан на примитивную и рудиментарную природу объектов, по отношению к которым направлена амбивалентность, и при условии, что может быть изолирована серия характерных выражений амбивалентности. И, наконец, термин Абрахама «предамбивалентный» для пер­вой оральной фазы до прорезывания зубов — не самый удач­ный способ описать фазу, на протяжении которой напряжение садизма очень острое.

¹ Schmideberg М. The Role of Psychotic Mechanisms in Cultural Development // Int. J. Psycho-Anal. 1930. XI. P. 387; A Contribution to the Psychology of Persecutory Ideas and Delusions // Int. J. Psycho-Anal. 1931. XII. P. 331.

Любая тенденция свободно говорить о садизме как главном этио­логическом факторе без необходимой поправки на либидинозную модификацию, введет или подчеркнет количественный элемент в этиологии. Разумеется, Шмидеберг¹ предположила, что различия между разнообразными психопатологическими состояниями обус­ловлены количественными различиями в размере тревоги. Данное использование термина «тревога», в целом, не кажется удовлетво­рительным: оно пренебрегает функцией тревоги как «сигнальной» системы и оставляет без объяснения конституциональные и ин­дивидуальные факторы (инстинктивные фиксации), вызывающие «нетерпимость к тревоге». Разумеется, трудно представить абсо­лютную меру садистических величин, которая не была бы ослож­нена либидинозными факторами. Трудность, вероятно, можно было бы преодолеть, если бы мы смогли установить характерное разли­чие между механизмами чувства вины на разных стадиях развития. И стало бы еще легче, если мы смогли соединить характерный механизм чувства вины с фактором «локализации». В случае нар­котических аддикции, хотя интроективные механизмы и не ло­кализованы очень явно (например, фантазийные эффекты от про­глатывания наркотика не ограничены одной фантазийной системой внутренних органов), проективные системы определенно ограни­чены (т. е. сконцентрированы на наркотических веществах). По этой причине латентные параноидные аспекты наркотической аддик­ции являются более выдающимися этиологическими факторами, чем (интроективные) системы чувства вины в отдельности. Даже при этом мы по-прежнему вынуждены вводить либидинозные факто­ры, чтобы объяснить сравнительно стабильную организацию и гибкость некоторых психозов и неврозов. Разумеется, границы между психопатологическими состояниями не очень явно опре­делены и могут быть временно или постоянно стертыми при лю­бом приступе регрессии. С другой стороны, опыт наркотической

аддикции предполагает, что существует больше таких границ, чем мы привыкли думать, и что они продемонстрировали замечатель­ную способность подтверждать функцию после серьезного рег­рессионного повреждения.

Источник: GloverЕ On the Aetiology of Drug-Addiction // Int. J. Psycho-Anal. 1932. 13. P. 298—328.

Перевод с английского И.П. Плеховой. На русском языке публикуется впервые.