11. О ненужности теперь этого героизма

Сейчас к театру совершенно другое отношение. Актер при­равнен к цвету культуры, его называют «инженером че­ловеческих душ», его лелеют, балуют, его портреты по­мещают на страницах газет и журналов, о нем выпускают книги... Профессия актера почтенна, почетна и овеяна ореолом славы!..

Кроме того, за это время ушла вперед и вся техника те­атрального дела. В театре пользуются не только силами ак­тера, но и другими средствами... так называемой постанов­кой, оформлением. Тут и блестящие, крикливые декора­ции, и движущиеся стены, и вертящиеся полы — смотришь, налюбоваться не можешь: карусель да и только. А бывает такое сооружение и в два, и в три этажа! А дальше! Две-три сотни разрисованных, расшитых костюмов, восходы солнца, закаты, пожары, оркестр человек во сто, а то и боль­ше. Шумы и пальба такая, что в ушах звон и в голове треск.

Актер теперь не занимает уже такого центрального ме­ста в театре. Если же пьеса такая, что в ней не развер­нешься с разными фейерверками да оркестрами, а волей-неволей приходится прибегать к услугам актера — то и тут, если актер сам не находит выхода из трудного поло­жения, на выручку поспевает режиссер. Всё актеру пло­хо ли хорошо ли растолкует, всему дурно ли хорошо ли научит... Так что беспокоиться особенно актеру не прихо­дится: исполняй только постарательнее, чему научили или на что тебя натаскали. Плохо ли получится, хорошо ли, верно ли, не верно ли, ответственность в конце концов не твоя, а хозяина спектакля — режиссера.

В актеры идти уже не стало таким рискованным и без­рассудным, и эта профессия привлекает к себе людей всё больше и больше. И теперь рядом с талантливыми попа­дается немало людей лишь умеренно одаренных.

Раньше они не удержались бы в театре и скоро ушли бы из него сами, тем более, что никакого особенного при­страстия они к нему не питают. Теперь же они очень не­дурно устраиваются в нем и справляются с возложенны­ми на них обязанностями.

Что же они представляют из себя? Актер, имеющий осо­бые специфические данные для сцены, ведь все-таки не­сколько необычное существо, из ряда вон выходящее: он более эмоционален, более непосредствен, легче воспламе­няется, чем всякий рядовой человек, более доверчив, бо­лее фантазер... А они — люди лучше приспособленные к жизни и этими слабостями не страдают. Они не лише­ны обычных тех или других актерских способностей, слег­ка эмоциональны, имеют некоторую склонность к фанта­зерству и способны даже увлечься и забыться на минут­ку... Но вместе с тем, они беспрерывно наблюдают за собой, в сильной степени рассудочны, рационалистичны и заторможены. Они хоть и с огоньком, но — и с холод­ком; хоть и чутки, но все-таки... в меру.

Короче говоря, это люди хоть и не без способностей к актерскому творчеству, но явно выраженным специфиче­ским дарованием к нему не блещут. Не болеют они и ни­какой страстной любовью к этому делу. Словом, они яв­ляются средними, нормальными людьми, без всяких де­фектов, опасных для житейского обихода.

Теперь труппы всех наших театров в огромном, подавля­ющем большинстве и состоят именно из этих трезвых, нор­мальных людей, а уж не из чудаков, фанатиков, безудерж­ных мечтателей и фантазеров, энтузиастов, влюбленных до полного самозабвения в свое дело, и, вообще, своеобраз­но «дефективных» уникумов.

Интересно познакомиться с некоторыми взглядами на актеров прошлого и настоящего, высказанными таким чутким знатоком театра, как А. П. Чехов: «Теперь уже нет та­ких стихийных талантов сцены, какие были раньше, они пропали. Но зато средний актер стал лучше: культурнее, грамотнее в своем деле»¹¹.

Этот «средний, более культурный и более грамотный актер» — вместе с постановочными ухищрениями, а так­же режиссерской выдумкой и муштрой стал теперь глав­ным материалом, из которого создается спектакль.

Применительно к его качествам сложилась и театраль­ная школа. Приспосабливаясь к нему, и драматурги стали писать пьесы уже другого рода: уже не трагедии и даже не драмы, а большею частью комедии или даже «сцены», «пьесы»: «пьеса в 4-х действиях»; «сцены из деревенской жизни в 7-ми картинах».

Там всего понемногу: есть и лирика, есть и юмор, есть и серьезные затруднительные положения, близкие к дра­матичным; есть и вспышки чувств, нарушающие спокой­ную жизнь... Но всё это в меру.

Оно и понятно. Толковому скульптору, при виде куска темного и мрачного гранита, никогда не придет в голову высечь из него Венеру или что подобное, вероятно, он сде­лает из него мрачную сову или филина, вороного коня со страшным зловещим всадником и что-нибудь в этом роде. Наоборот: кусок прозрачного розового мрамора вдохновит его на создание чего-то более светлого и жизнеутвержда­ющего — той же Венеры или Ники.

То же самое и здесь. Сам материал толкает на «сцены», «пьесы», «картины». И получается полное слияние и сво­еобразная гармония.

Когда же в эту пьесу вступает актер крупного, траги­ческого плана — пьеса не выдерживает и «трещит по швам», как трещит пиджак хилого юноши, если в него с трудом втискиваются плечи взрослого спортсмена; и совсем раз­летаются, если он позволит себе сделать несколько при­сущих ему смелых размашистых движений.

Так трещали по швам, а потом и совсем разлетались — по рассказам Немировича-Данченко — иные пьесы, когда в них пыталась найти себе место Ермолова.

В наше героическое время есть немало драматургов, ко­торых, как видно, тянет написать трагедию. Но и они, невольно и бессознательно учитывая тот уровень актерских сил, которым попадает в руки их произведение, не столь­ко заботятся о создании больших характеров и высоких чувств, сколько стараются все опростить и, как выража­ются теперь, — «очеловечить». И отыгрываются больше на громоздкости и значительности внешних событий, на движении масс народа, на шумовых и световых эффектах: взрывы, канонада, пожары, обвалы...

Их винят за это. Напрасно. Обвинение совсем не по адресу.

Были бы у нас сейчас не псевдотрагики, а настоящие мочаловы, олдриджи, гаррики, — греми они на наших сце­нах, было бы ясно, как и для кого надо писать.

Не может быть, чтобы они не всколыхнули наших дра­матургов.