12. Спекуляции в искусстве. Злободневность

Есть еще одна сила, которую любят пользовать для сво­его успеха всякие театральные дельцы.

Эта сила — игра на злободневности темы. Дельцы пре­красно умеют спекулировать этим товаром. Спекуляция в творчестве, спекуляция в поэзии, спекуляция душевными восторгами и страданиями... Интереснейшая тема, злая, ядо­витая, печальная... мрачная.

Ленинград во время блокады вымирал... Состряпали пье­ску на эту жгучую тему. Пьеса пустая, просто сказать: хал­тура. Но пользовалась она огромным успехом¹². Не везде, конечно, а там, где много скопилось эвакуированных из Ленинграда, тех, у кого остались или погибли в этом герои­ческом городе родные и друзья. При чем тут искусство? Это просто сознательное растравливание физических ран. И ведь какой действенный способ! Лучшего не придумать! Не надо ни уменья, ни вдохновенья, ни большого ума, ни крупной идеи, ни искренности, ни честности, — а заденьте обыденные житейские интересы или веяния и грозы, нося­щиеся в воздухе, — словом, злобу дня — вот зритель и захвачен. А уж раз увлекся — он навертит сам от себя такого, что вам и не снилось. А вы станете в его глазах — бог знает, какой художник, пророк и трибун!

И сколько авторов имели успех у современников толь­ко потому, что писали о том, что всем в тот момент было интересно, понятно и близко! Прошло время, отпали эти интересы, и пьесы забылись, так как в них ничего и не было, кроме злободневности.

Эти бойкие писаки заслоняли собой даже истинных ве­ликих драматургов. Они пользовались таким почетом и та­кой популярностью, что совершенно оттесняли на второй план своих великих современников, будь это Чехов, Ост­ровский или даже сам Шекспир. Они заслоняли собою истинные светила, как заслоняют облака луну и звезды. И только тогда, когда сдуло их ветром времени, — звез­ды и засияли.

Но не надо думать, что злободневность встречается только у таких предприимчивых писак. И Гоголь, и Ост­ровский, и Мольер, и Шекспир и многие из крупных драматургов отдали дань «злобе дня». Разве хапуги-чинов­ники, разве невежды и хамы-помещики не были тем, от чего болела Россия во времена Гоголя? Разве для моск­вичей времен Островского не были злобой дня замоскво­рецкие нравы и обычаи: купцы, злостное банкротство, «ямы»?

Шекспир и тот не воздержался: ничтожный факт при­езда в Лондон труппы карликов и их успех послужил Гам­лету темой для его рассуждений об искусстве. Неизвест­но как принималось это рассуждение (оно и сейчас-то ма­ло кем до конца понимается), а уж о карликах зрители, надо думать, слушали с большим интересом: среди них ведь было, вероятно, немало и сторонников, и противников за­езжих уродцев.

Художник хочет что-то сказать; ему есть что сказать; и он говорит в интересной захватывающей форме. Он (его произведение) имеет успех: его читают, его слушают, смо­трят... Но не этот успех сам по себе является целью ху­дожника, — успех ему, может быть, и нужен, но только для того, чтобы в толщу людей, в сердца их, проникли его мысли, его чувства.

А чего хотят авторы душераздирающей пьески о Ленин­граде? Они хотят только успеха. У них нет ни сознатель­ного, ни подсознательного желания сказать людям что-ни­будь новое, значительное или вечное — у них одно: напи­сать хлесткую пьеску, на которую бы «поперла» публика. Угадать момент, сделать шум, ажиотаж вокруг этой сво­ей пьески — вот и всё, что им нужно. А что там идеи да художества!

Циники и торгаши, они инстинктом, нюхом слышат, где и на чем можно поживиться. Как клоп ночью, когда не грозит ему никакая опасность, смело выползает из своей щели, подбирается к спящему и спокойно тянет из него кровь, — так и они, пользуясь мраком сгущенных обсто­ятельств, смело впускают свое жало в самые болезненные раны зрителя. А он, упиваясь собственным страданием, сто­нет от сладкой боли и приписывает силу впечатления ис­кусству художника — автора и актера.

Но что же из всего этого следует? Что художник не должен пользоваться современным ему, а тем более злобо­дневным материалом? Нет, совсем не то. Ведь и Чехов, и Островский, и Толстой, и Достоевский, и Тургенев, и Мо­пассан, и Бальзак, и Мольер — все пользовались. Поль­зовались, потому что жили не в межпланетном простран­стве, вне времени и материи, а здесь, на земле, в опреде­ленной стране, в определенную эпоху, с определенными конкретными людьми. И, как чуткие люди, не могли не слышать и не видеть всего, что кругом них творилось. Не могли не отзываться на это.

Но одно дело — выцарапывать из окружающей жизни злободневные дела, модные темы и щекочущие нервы про­исшествия, другое — пользоваться живым, теплым, со­временным материалом, и при помощи его — наиболее по­нятного и близкого — сказать людям, что хорошо, что плохо, как надо, как не надо жить и думать. Это они и делали.

Мы так много говорили о спекуляции злободневностью, что может получиться впечатление, будто спекуляция и зло­бодневность — одно и то же.

Конечно, это не так. Злободневность темы это один из видов спекуляции искусством театра. Другие не менее дей­ствительны и не менее вредны искусству театра.

Взять хотя бы так называемые фарсы — пьесы, кото­рые волнуют своим фривольным содержанием, где гвоз­дем спектакля служит голое тело или какая-нибудь скольз­кая сцена на границе с порнографией. Сюда же следует отнести и всяческие щекочущие чувственность оперетки, комедии... Сюда же — подобного содержания песенки, рассказики, танцы... Сюда же и успех модных теноров у своих юных поклонниц... Разве тут действие силы искус­ства? Совсем нет — только спекуляция на своей смазли­вости, на сладком голоске, на чувственности музыки и слов и, наконец, на возрасте своих поклонниц. Сам воз­раст немало способствует их неумеренному восторгу и, можно сказать, помешательству.

Искусство ли всё это? Не одно ли физиологическое растравливание ран?

Есть много и других способов для создания успеха и привлечения публики. И все это называется театром... ис­кусством.