5. Энтузиазм

А. Энтузиазм молодости

Вот перед нами класс только что принятых учеников. Бу­дут ли это лучшие столичные театры, или театральное училище, или консерватория, или балетная школа... десять, двадцать, тридцать их человек — все равно.

Они только что приняты, они отобраны из сотен. Они — лучшие. Вероятно, это не случайность; вероятно, они име­ют для этого достаточно данных.

Поговорите с ними. Осторожно, по-дружески подойди­те к тому молодому человеку, который влюбленными гла­зами смотрит на проходящих тут же по театру первых лучших актеров (или профессоров...) К этой 17-летней девушке, которая не может от восторга дух перевести, когда идет по этим коридорам, когда дотрагивается до этих стен... Знаете ли вы, что втихомолку, когда никто не видит, она целует их.

Вы, может быть, скажете: «ребячество», «истерическая сентиментальность», — не говорите так, — это неверно. Не одну сотню раз разговаривал я с этой молодежью, и всегда приблизительно одно и то же — всегда всё те же робкие, но полные молодого энтузиазма речи: «Меня вол­нует театр... играть, быть на сцене и около сцены — выше этого, мне кажется, ничего нет! Это священно!.. Хочется играть... играть хорошо, играть прекрасно... Смогу ли? Не знаю. Один или два раза в моей жизни было, я играл (или читал, или пел) так, что чувствовал: вот это «ТО»! Это — «настоящее», это хорошо!.. чувствовал, что здесь, сейчас я — артист. И не только сам, но и все говорили то же, все восхищенно и благодарно смотрели на меня... И вот... если это было раз или два, то, может быть, это во мне есть? И, может быть, здесь — эти люди, эти стены, этот воздух помогут... сделают со мной чудо... Я знаю, — я — еще ничто. Но я так верю, так хочу верить... Я пред­чувствую, что могу, что инею право, что должен...»

Иногда талантливая игра какого-нибудь артиста служи­ла первым толчком. Молодой человек жадно смотрит на сцену и вдруг... сердечко ёкнет, трепыхнется... проснется художник, и в голове остро и радостно мелькнет: «А ведь это и я могу! Тоже могу! Я знаю, как это делается»!

И, как Корреджо, посмотрев на картины Рафаэля, и поймав пути чудодейственной кисти, вдруг воскликнул: «Я — тоже художник!» — и бросился с головой в живо­пись, — так и эти молодые люди, почувствовав проблески своей талантливости, — всё бросили, всё забыли и живут только одним.

Не так-то гладко, конечно, говорят об этом ученики, и ответы их не готовы. Они, чаще всего, сознательно-то и сами не знают, почему именно они пошли на сцену. И только помогая всякими осторожно поставленными во­просами и ободряя, удается вытянуть из них их тайные мысли и мечтания.

Но всё это никак не ребячество, и не сентиментальность, и не истеричность. Их ведет верный инстинкт. И сейчас они более взрослые, чем, возможно, будут потом, через 10 — 15 лет. Тогда, может быть, уже погаснет огонь в их глазах и будет им 80 — 100 лет.

И какая же сентиментальность, когда, чаще всего, ра­ди театра ломается жизнь, когда в материальном отноше­нии иным приходится бедствовать и почти голодать. И — всё нипочем.

А об «истеричности» и говорить нечего: глаз так наме­тался, что уже на экзамене сразу подмечается нездоровость психической организации. Таких не берут. Если же один случайно и проскочит, ему будет не до истерий и не до психопатий — здесь этим никого не проведешь.

Посмотреть только: каким энтузиазмом полны моло­дые, только что пришедшие в школу! Сколько в них вос­торга, обожания всего театрального! Веры! — и в препода­вателей, и в будущее, и в свой талант! Молодежь букваль­но молится на своих любимцев-актеров. Достойны они того или нет, — восторженным глазам они представляют­ся богами. Они — таланты! Чуть что не гении! Трибуны! Пророки! Провозвестники истины и красоты!!

И самим хочется — горит душа — стать такими же бле­стящими, талантливыми... Так же покорять и «глаголом жечь сердца людей!» Они полны неисчерпаемой энергии, они пылают энтузиазмом.

Какая это сила!

Ведь это — вера! Безоговорочная вера! Они видят уже исполненными, уже воплощенными в жизнь все свои са­мые дерзкие, самые возвышенные мечты. А это — уже од­но из основных качеств дарования.

Может быть, сейчас-то главная часть их дарования и заключается именно в этой вере, в этом рвении и в этом восторге. Все остальные качества еще в зачатке — больше задатки, чем качества.

Они есть, конечно, но проявляются не всегда, — толь­ко случайно. Вот на экзамене они мелькнули и дали знать смотрящим, что здесь что-то есть интересное, мимо чего проходить не следует. Но главное все-таки — молодой эн­тузиазм. Он-то и электризует их зачаточные качества так, что они сверкают иногда полным блеском, как у закончен­ного таланта.

Как надо бы ухватиться за этот чудодейственный моло­дой энтузиазм! Ведь это путь! Ведь это секрет! И, может быть, один из главных секретов, при помощи которого можно быстро-быстро добраться до хранилища таланта, и он польется оттуда широкой рекой...

Но вот приходят они, опытные мудрецы, оракулы от искусства — педагоги... и с первых же слов начинают гасить этот огонь в глазах, уничтожать веру и пугать талант. «Всё, что вы делаете, — вещают они, — никуда не годится, это всё любительщина, скверные штампы, наигрыш. Вку­са у вас тоже нет; восхищаетесь вы дрянью... Если у вас случайно иногда что-то получается, так вы думаете, что вы уже можете играть? — ничего не можете. Вы только ма­териал, из которого или получится что-нибудь, или ничего не получится. И первое, что надо сделать, — стереть все прежние привычки. Вычистить начисто, чтобы вы были как лист белой бумаги».

И вот эти могильщики по призванию шаг за шагом от­нимают у юношей всё, чем они жили и чем вдохновлялись... И на целые годы, а иногда и на всю жизнь теряется эн­тузиазм, вера и... талант. Увы, это так! Немногие выка­рабкиваются, остальные, с легкой руки искусных воспи­тателей, гибнут, тонут в мертвечине так называемого ими «высокого искусства».

Да и те, кто выкарабкивается, — выкарабкиваются с де­фектами: кто «без руки», кто «без ноги» и т. д. ... Выка­рабкиваются, да уж не те: чего-то они лишились и много­го из того, что как будто бы непременно могли бы, — уже не могут.

Нельзя гасить.

Надо уметь вместе с учеником восторгаться его дости­жениями, его талантом. Надо не замечать и, уж во вся­ком случае, не показывать, что замечаешь недостатки уче­ника. Надо видеть только достоинства, и на них-то на­правлять (не самолюбование — этим все испортишь) творческие восторги, надежды и ожидания ученика. Тог­да эти достоинства быстро-быстро пойдут вперед и вытес­нят собою все недостатки, если они и были.

Что же касается энтузиазма и огня в глазах, надо, что­бы он разгорался еще больше. Тогда может быть чудо.

Тогда — смешно сказать — семнадцатилетних девушек смогут играть семнадцатилетние актрисы, а не тридцати и не пятидесятилетние, как это практикуется сейчас. Тогда Ромео может быть 18 — 19 лет. Мы сейчас даже и предста­вить себе не в состоянии, как это может быть прекрасно.

Может случиться, впрочем, что строгие служители вы­сокого искусства, мудрецы-законодатели будут брюзжать, видя эту игру: «Что же, он сам молод, ему и играть нече­го, — скажут они, — разве это искусство?»

Это все равно, как если бы сказать: Пушкин написал «Я помню чудное мгновенье» после того, как его посетила в его изгнании Керн, или — «Для берегов отчизны дальной ты покидала край чужой...» — когда до него дошло из­вестие о смерти Ризнич, — разве это трудно? Разве это ис­кусство?

Вот если бы Пушкина никто не посещал, и никто бы у него не умирал, и никого бы он не любил, а все-таки всё бы это написал — вот это было бы искусство!

Они уже так ослепли, что всякая птица лежит перед ними только ощипанной. Так замерзли, что солнце жиз­ни уже не греет и не живит их. Жизнь! Правда! Востор­ги творчества! — этого ничего нет для них. Для них нет ис­кусства живого, солнечного, безумного, молодого — есть только холодная искусность.

Выпотрошенные люди.

Ведь и они были на экзамене и видели этих молодых людей. Конечно, некоторые показали только свой матери­ал: голос, фигуру, обаяние, эмоциональность. Но другие неплохо и читали и играли. Пусть это было и не закон­ченно, только набросок, но явно талантливый набросок.

Как бы надо было? До крайней степени надо было бы изощрить свой глаз, свой «нюх», чтобы подсмотреть, «учу­ять»: откуда же брызжет сейчас этот талант? Дай-ка я по­могу ему прорваться наружу.

Куда тут! В самодовольстве, в тупости и лености сво­ей они все зачеркивают и считают, что на пустом, выжжен­ном месте создадут... ничего не получается. Тогда — «Ну, вот! — говорят они, — опять ошиблись... Никакого дарова­ния тут и не было. Просто — миленькое личико да моло­дость. А стали по-настоящему раскапывать — внутри, ока­зывается, и нет ничего!»

Птичка недурно пела. Взяли ее, распороли ей животик, грудку, вынули сердечко — а оно, оказывается, не бьется! Обидно... Обманулись... Сколько времени потеряли!

А может быть, сами того не подозревая, они мстят за свою таким же образом загубленную молодость и за свой талант — ведь был же он когда-нибудь у них — иначе за­чем они здесь?

Тогда и их жаль.

Но позволять им и дальше так портить людей — все-таки не следует.

Б. Энтузиазм зрелости

Бывают, конечно, такие, что до самой смерти сохраняют в себе эту молодую способность увлекаться и гореть, как и в первые дни юности, но большей частью возраст дает другой энтузиазм. В нем уже нет слепоты и неопытности юности. Он прекрасно знает все трудности и почти непре­оборимость некоторых препятствий, знает также и собст­венные несовершенства и ограниченность. И все-таки, не­смотря ни на что, — а может быть, именно возбужденный всеми этими препятствиями, — он бросается в дело.

И тут самое дело заинтересовывает его всё больше и больше... роятся новые мысли и проекты, появляется под­линное увлечение, возникает мечта, идеал — и уже нет сил оторваться и бросить, не доделав до конца.

И каждое новое препятствие превращается в ступень­ку лестницы. Со стороны это, может быть, кажется безум­ством, безрассудством... Удачи кажутся случайностями и «везением». Но жизнь — она ведь боится дерзости и во­ли, она расступается и дает место смельчаку и герою.

Анатоль Франс в одном из своих «литературных очер­ков» — «Барон Денон», — рассказывая о разных блестя­щих для француза свойствах барона, кончает так: «Ему недоставало какой-то доли упорства, безграничности, люб­ви к невозможному, того рвения сердца, того энтузиазма, который создает героев и гениев. Ему недоставало уменья переходить границы. Он не способен был сказать: "вопре­ки всему!"»³¹

Вот эта самая «любовь к невозможному», это «рвение сердца», этот категорический принцип: «вопреки всему!», эта потребность «безграничности» и «уменье переходить гра­ницы», какие бы они ни были; это невероятное «упорст­во» и есть энтузиазм взрослых.

Но правда, это качество способно породить не только художника, но и больше того: властителя дум, законода­теля и великого творца в искусстве ли, науке ли, в жиз­ни... Это уже путь к величию, к герою, к гению.

Об этом дальше.