7. Талант

Кроме всех перечисленных качеств, отличающих худож­ника и крупную индивидуальность, каждая специальность требует еще и своей специфической одаренности.

Ее-то большею частью и называют «талант». И надо сказать, чрезвычайно злоупотребляют этим словом. Чуть маленькая способность — уже говорят: талант.

Талант, это — редкость, это один на несколько сот спо­собных.

Я очень благодарен Фенимору Куперу за то, что еще в самой моей ранней юности такими простыми и понятны­ми для меня в то время словами он вызвал у меня благо­говейное отношение к слову «талант» и заставил крепко над ним призадуматься.

Всем известный его герой «Следопыт» (он же Кожаный Чулок), кроме всяких других замечательных вещей, какие он умел проделывать, — без промаха стрелял из винтовки.

И вот какой-то простодушный обыватель обращается к нему с просьбой научить его этому. Следопыт отвечает, что научиться стрелять нельзя — для этого нужен талант.

Как нельзя! А как же не умевшие совсем стрелять сол­даты в конце концов доходят до того, что стреляют пре­восходно.

Превосходно... Разве это превосходно? Конечно, по­падать в 50 — 60 шагах в какую-нибудь монетку научить можно.

Но разве это стрельба! Вот попадать в подброшенную картофелину, это уже лучше. А попадать по желанию в се­редину ее или только слегка задеть ее — это уже почти хо­рошо; сбить на лету ласточку — тоже не плохо, а вот по­пасть пулей сразу в двух ласточек, когда они перекрещи­ваются на лету, это — совсем хорошо³⁴.

Я в то время увлекался стрельбой, и меня это... с ног сшибло. Так вот что значит стрелять хорошо!?. И вот что значит талант! Попасть одной пулей... в двух летящих лас­точек... когда они перекрещиваются... разве успеешь тут что-нибудь сообразить... разве можно тут что-нибудь увидать? Разве может быть такая точность? Такой расчет?.. Это про­сто угадка, нюх, предвидение, инстинкт... вдохновение!..

Этому научиться, пожалуй, действительно нельзя. Это должно быть заложено в человеке!

Были на самом деле такие стрелки или нет — это совер­шенно неважно. Вероятно, все-таки, что и были: жизнь на каждом шагу превосходит самую необузданную выдумку.

Да и что толку в критиканстве? Ну, скажем, что не бы­ли, не бывают и быть не могут. Что это даст нам?

Главное в данном случае состоит в том, чтобы понять характер таланта, его отличие от обычных способностей, понять, что талант стрелка, жонглера, скрипача, живо­писца — это нечто большее, чем обычные способности, это нечто настолько превосходящее обычные способности, что кажется почти невероятным, фантастичным. Обычный спо­собный человек при обучении, тренируясь, упорно рабо­тая над собой, достигает все более и более высоких резуль­татов и, наконец, доходит до какого-то потолка, предела, выше которого подняться уже не может, и этот потолок у всех примерно один. Талант же резко выделяется, вы­рывается вперед, и показывает такие результаты, которые для остальных недостижимы даже при самой упорной и длительной тренировке.

Но нельзя ли все-таки найти какой-то подход к талан­ту, понять хотя бы, что это такое? Вот, взять хотя бы эту самую стрельбу Следопыта: угадка, нюх, вдохновение... Это все — так. А не бывает ли чего подобного и с нами, обычными людьми?

Идешь, например, за городом около полотна железной дороги... далеко впереди телеграфный столб... Почти не­ожиданно для себя, поднимаешь с земли камень, и — трах! — в самую середину столба! И так легко, как будто бы ког­да угодно и сколько угодно попадешь — ничего хитрого нет. И даже в этот момент, когда бросаешь (и в следующий за ним), мелькают мысли: «Вот, вот!.. так!.. правильно!.. Те­перь я знаю секрет, как это делается. Это нужно вот что делать!.. Надо пустить в ход эту штуку... и не мешать ей».

И действительно, тут есть «что-то», что пускается в ход. Или вернее даже, — чему даешь в себе свободу — оно дей­ствует, а ты только наблюдаешь да подбадриваешь: «Так, так!.. Действуй!!»

Что же это за «штука»? Она сложная, эта штука: тут и глазомер, и чувство абсолютного соответствия между расстоянием до столба, весом камня, силой, размахом и быстротой движения руки и всего тела, тут и полная фи­зическая свобода и непринужденность, тут и угадка, и пред­видение, и вера... тут всего много. И в то же время все ниточки от каждого из этих отделов, — а, может быть, еще сотни и других — все сходятся в каком-то одном центре, и всё регулируется лишь отсюда. Нужно только не мешать. Чувствуешь, что, если не мешаешь, он работает на тебя, а помешал — грубо подтолкнул или засомневался, задер­жал его работу, — все и развалилось — мимо!

Такие мгновения и случайности бывали со всеми. Ес­ли не с бросанием камня, так с прыжком, падением, удер­жанием равновесия и проч.

Но было это и не только с физическими движениями — слушаешь разговор и вдруг мелькнет мысль... промол­чишь, не придашь ей значения... А через некоторое вре­мя читаешь где-нибудь... оказывается, мысль была верная и значительная, а вот — не поверил себе, — не дал ей хо­да... Или в трудную минуту мелькнет: «Вот что надо сде­лать! Вот как действовать!» Но заколеблешься, засомне­ваешься... И только потом: «А ведь верно тогда думал, так бы и надо было делать, а то — вот что вышло!..»

Проблески... мгновения... вдруг во тьме сверкнет что-то... осветит! — все ясно, все видно, все могу!.. — и по­гаснет.

Но это не сон и не самообман — это все-таки было.

Что это за проблески? Какого-то особенного дарования? Таланта?

Бывают не только секундные проблески: подхватит и понесет. Как подменили человека. Как будто проснулось что-то в человеке: спало мирным сном — и вдруг просну­лось и заработало. Какой-то чудесный мотор, регулирую­щий аппарат.

Недолго, конечно, несколько минут, — но все-таки это уже не проблеск, а целое просветление.

Про актера, про музыканта тогда говорят: он в ударе, у него вдохновение.

Да, мне удавалось

Сегодня каждое движенье, слово.

Я вольно предавалась вдохновенью,

Слова лились, как будто их рождала

Не память робкая, но сердце.

(«Каменный гость» Пушкина, слова Лауры)³⁵.

«Я не могу рассказать всех подробностей этой сцены; помню только, что я весь трепетал истинной страстью и будто во сне слышал крики восторга публики, ее одоб­рения и вызовы... Многие пришли затем в фойе поздра­вить Ристори и меня: я никого не видел, не знаю, был ли я достаточно любезен; я был еще в каком-то чаду».

(Рассказ Росси об одном из своих спектаклей³⁶.)

Что это за проблески? И почему так тонко всё чувст­вуешь и еще того тоньше всё регулируешь? Ведь ощуще­ние в эти минуты такое, что всё знаешь, всё видишь и всё можешь. Только доверься себе и не мешай.

Мне пришлось беседовать с одним из самых замечатель­ных мировых жонглеров — Каро. Он говорил приблизи­тельно так: «Для жонглирования четырьмя шариками достаточно простого, хорошо собранного внимания. Но ког­да жонглируешь пятью и больше, то сознание уже не успе­вает следить, глаза не улавливают каждого шарика по отдельности, а воспринимают их все сразу, как некую си­стему, как некий движущийся в воздухе живой организм. И руки, повинуясь не сознанию, а инстинкту, сами со­бой вступают в этот живой организм, в эту летающую в воздухе систему шариков^*.

Я не наблюдаю шариков со стороны, я вступаю с ними вместе в одну общую движущуюся систему. Я живу их жиз­нью. Я действую как бы помимо своей воли: руки ловят и бросают сами, без моего рассудочного вмешательства.

Как только я вмешиваюсь рассудком, — в то же мгно­венье система расстраивается и какой-нибудь из шариков оказывается на земле.

До пяти шариков — обычная работа. А после — особен­ная... Что-то я в себе переключаю с одного на другое... Переключу, и — пускается в ход что-то еще. Оно и дей­ствует.

Что же это за «оно»?

Не знаю. Что-то во мне... А иногда кажется, что са­ми шарики заставляют мои руки приноравливаться к ним и успевать за ними».

Нет ли чего похожего на это и у актера?

Обычная его игра, где частица увлечения и как будто бы даже самозабвения переплетается с частицей самона­блюдения и с отдаванием себе полного во всем отчета — игра, которую мы видим у обычного хорошего, так называ­емого способного актера. Игра, подобная работе жонглера с тремя или, самое большее, с четырьмя шариками. Но лишь актер всем своим существом, всем своим «я» вступает, как часть, в «систему жизни пьесы», — обстоятельства пьесы забирают его в свои руки, и он «действует как бы поми­мо своей воли», «без рассудочного вмешательства», под­чиняясь законам пьесы. Эта игра уже напоминает собою работу с пятью шариками, где всё делается «само собою», где не актер «работает» в пьесе, а пьеса заставляет актера думать, чувствовать и поступать согласно с ее течением. «Владеет» актером, как шарики Каро владели его руками.

Это удается чрезвычайно редко и длится недолго. Но все-таки бывает. И это уже не простая актерская «рабо­та», это — высшая ее ступень. Это подлинное творчество на сцене. Это проявление художника. Бывает это не у всех; это признак особого дара; это — талантливость.

Интересно все-таки знать точно: есть ли это монополия только некоторых, немногих счастливцев, или эта талант­ливость способна разрастаться и развиваться из едва-едва уловимых признаков?

Если это монополия только избранных, то остальным нечего себя и обманывать, нечего тешить несбыточными надеждами и, грубо говоря, — нечего «соваться с суконным рылом в калашный ряд».

Оно, конечно, не имея у себя достаточно данных, не­разумно, очертя голову, бросаться в дело, да еще такое тонкое, как искусство. Однако обратимся еще раз к цир­ковой жизни. Там мы найдем факты, как раз отвечающие на вопрос о происхождении и воспитании таланта.

В юности моей цирк был самым притягательным для меня местом. Я пробирался на репетиции, заводил знакомства с артистами. В одно из темных сентябрьских утр за кулисами провинциального цирка я был свидетелем такой сцены: к перекладинам крыши была привязана трапеция. Веревки были настолько длинны, что палка трапеции на­ходилась почти у самой земли. На палке стоял задними нож­ками стул. На стуле сидела невзрачная, в бедном, сильно поношенном платье девушка лет семнадцати и держалась за веревки руками. Пока она держалась — она сидела, но как только она отпускала свои руки — равновесие сей­час же терялось и она опять схватывалась за веревки.

Тем она все время и занималась: выравняет равнове­сие, отпустит из рук сначала одну, потом другую верев­ку, пробудет в этом положении одну-две секунды и сей­час же поспешно схватывается. Один раз она успела схва­титься только за одну веревку, другая вырвалась — стул соскочил и она бы расшиблась, не будь трапеция у самой земли. Стул немедленно был водворен на место, и девуш­ка опять влезла на него.

Я ушел. По дороге спросил своих приятелей гимнас­тов: кто такая? — «Это Стеша... тренируется». — «Стеша... Степанида?.. Что ж, давно она так?» — «Нет еще, месяца полтора...»

Нас обогнала труппа партерных акробатов. Было го­рячее репетиционное время, и они спешили на арену. Один из них с резким иностранным акцентом крикнул: «Герцог, подушки! Скарррэй!»

Часа через два-три, наговорившись досыта и насмотрев­шись всего, я уходил домой. Девушка всё так же сидела на стуле, стоящем задними ножками на трапеции, и так же, выбрав момент, выпускала из рук веревки и так же поспешно схватывалась за них через одну-две секунды...

Увлечение цирком уступило место другому: универси­тет, наука, театр... но любовь к нему осталась. Раз в год — цирк — без этого нельзя!

Сижу я один раз, наслаждаюсь всякими там чудесами... выскакивает в голубом трико изящная молодая дама, лег­ко взлетает по веревочной лестнице под самый купол цир­ка и встает на трапецию. Ей поднимают туда на блоке стул. Она ставит стул задними ножками на штангу трапеции. Садится на него. Выравнивает равновесие, держась за веревки, потом отпускает руки и сидит, как ни в чем не бы­вало, не держась ни за что руками.

Штанга трапеции висит на веревках. Она подвижна, и, чтобы усидеть на ней, надо делать едва заметные выравнива­ющие движения — это без всякого стула, а уж на стуле — и подавно. Акробатка спокойно сидела, но от выравнивания равновесия трапеция слегка качалась. Качания трапеции были иногда настолько значительны, что, кажется, вот-вот стул соскользнет... Но вот размахи трапеции делаются всё больше и больше — явно — она раскачивается. Очевидно, сама акробатка делает для этого какие-то неуловимые движе­ния. Акробатка сидит на стуле, который только одними задними ножками стоит на штанге трапеции, сидит не дер­жась руками и раскачивает трапецию всё больше и больше...

Я посмотрел в бинокль и застыл: глаза!.. строгие, вла­стные, жуткие, жестокие... Смотрит куда-то за пределы все­го видимого... Страшные, неумолимые... полные ледяно­го смертельного спокойствия...

Потеряй она на секунду эту власть и спокойствие — конец!

На полном ходу она поднимается на стул... Встает на него ногами... Качается, стоя на нем... Затем встает на ру­ки — качается в этом положении...

Невозможно смотреть без замирания сердца! Как мож­но это делать? Как дойти до этого?

Что-то она делала там еще — не помню...

Трапеция качается тише, тише... встает на месте, и ак­робатка камнем скользит по веревке вниз.

Цирк бесновался, цирк вызывал кудесницу чуть ли не десять раз.

Я попросил у соседа программу: «Баланс на трапе­ции — госпожа Герцог? »

Так это, значит, Стеша? «Герцог, скарррэй, подушки!» Это, значит, ее, вот эту самую, звали тогда, лет семь тому назад? Вероятно, она была служанкой у этих акробатов.

Опять бинокль... Да, да — она! Это та самая «невзрач­ная девушка». Только многолетняя борьба с собой, еже­дневная игра с опасностью, риск, непреклонное «хочу», успех, сознание своей силы — всё это сделало значитель­ным, своеобразно красивым и почти неузнаваемым ее лицо.

Вот что значит упорный труд. Вот как воспитаны и пе­ревоспитаны инстинкты и способности. Вот как вызваны к жизни и развиты до предела чувства, обычно человеку совсем и не свойственные.

Нет ли тут чего подобного тому, что было у Следопы­та и у жонглера Каро? Ведь едва ли здесь, как при трех и четырех шариках, достаточно «хорошо собранного вни­мания». Тут тоже что-то вроде десяти шариков, да вдоба­вок еще смертельная опасность.

И всё преодолела энергия, терпение и верная работа!