3. Идеал

Человек, столь чуткий к красоте, да еще с такой глуби­ной, с таким широким охватом, — может ли он удовлетво­ряться тем, что создаст что-нибудь не совсем посредствен­ное, не очень значительное?

Конечно нет. Только совершенство! Всё, что бы ни вы­шло у него из рук обычного, посредственного, — только огорчение, только стыд для него.

Но ведь, по правде сказать, с этого начинают многие, кто бы они ни были: литератор, живописец, музыкант или актер — многим вначале рисуются огромные высоты, и они хотят создавать совершенные вещи.

Далее происходит отбор. Одни, столкнувшись со своей неподготовленностью, или с границами своей одаренности, или с неблагоприятными внешними условиями, — рано ли, поздно ли устают бороться и сдают свои первоначальные позиции.

Другие остаются верными своему идеалу и идут впе­ред, чего бы это им ни стоило...

Сдать позиции, конечно, не легко. Как отказаться от того, что так соблазнительно представлялось в мечтах и ка­залось близким и достижимым? И, кроме того, как при­знаться, что ошибся, что переоценил себя? И перед дру­гими зазорно, да и самому больно. И вот выдумывает че­ловек всякие оправдания: «То были мечты неопытного юноши, жар первого увлечения... Искусство, на поверку, оказывается совсем иным...»

Так, обманывая и утешая себя, человек находит оправ­дание своей слабости и теперь спокойно сдает свои преж­ние позиции и идет на компромисс.

Есть ли у него идеал? Нет, и не было. Были неотчет­ливые неустойчивые мечтания, да на беду показалось, что есть «талант», и тщеславной душонке захотелось проско­чить без особой затраты в разряд избранных.

Только единицы до конца дней своих не теряют из ви­да первоначального, блеснувшего в далекой тьме идеала. Только единицы. Но из великих художников нет ни од­ного, кто не был бы такой единицей.

Идеал, впрочем, так и остается — недостижимым. Ког­да Пушкину хвалили его стихи, большею частью это его только огорчало — «Неужели вам нравится? — говорил он. — В моей голове всё это было гораздо лучше...» Рафа­эль по поводу своей Сикстинской Мадонны, в кругу дру­зей и учеников, признавался, что это только слабое подо­бие того, что представлялось ему в воображении.

Так и должно быть. Идеал должен превосходить во много раз наше уменье.

И беда, когда уменье превосходит наш идеал. Тогда нам некуда стремиться, мы всё умеем, всё знаем. Тогда — смерть и конец искусства. Хуже, тогда воцаряется пошлость: «Я великий мастер, я — гений. Созданное мною не может быть слабым. Вам не нравится? Не понимаете! Не дорос­ли. Или — клевета завистников».

Как бы ни было велико его мастерство, истинному ху­дожнику оно всегда кажется слабым и бессильным: оно не в состоянии реализовать того, что представляется в меч­тах. И вот в поисках совершенства Леонардо 17 лет пи­шет свою волшебную Джоконду. Бальзак по 12 раз пере­делывает свои произведения. Микеланджело разбивает в куски свои готовые статуи. Авторы нередко сжигали свои произведения. А Беранже высказался по этому по­воду так: «Огонь сжигаемых рукописей — это единствен­ный огонь, просветляющий ум поэта»³⁰.

Не тот подлинный художник в своей области, кто очень легко и свободно рисует, или пишет, или музицирует, или играет на сцене, — а тот, кто, не удовлетворяясь сво­ими набросками, ищет всё более и более совершенного, кто стремится придать своему произведению всё большую и большую силу, большую тонкость и глубину. И в кон­це концов — совершенство.

Иметь идеал и не терять его, это значит — быть беспре­дельно настойчивым в стремлении к цели. То или другое у меня не выходит. А какое мне дело, что не выходит. Вый­дет! Не сегодня — завтра, через месяц, через год! Главное — не покладая рук трезво и неослабно добиваться, добивать­ся и добиваться.

И так всюду. Когда Ньютона спрашивали, как это ему посчастливилось открыть законы тяготения и движения небесных тел, он отвечал: «Очень просто — я беспрестанно в течение 20 лет думал о них». Когда Эдисону говорили о его гениальности, он возражал: «В моих изобретениях один процент гения и 99 — потения».

На чем срываются все так называемые неудачники и все «непризнанные гении»? Только на этом, на недостат­ке упорства и твердости; или, как прекрасно говорит Баль­зак, — на недостатке мужества. Они хорошо проектируют, решительно приступают к делу, храбро преодолевают пер­вое препятствие, а там, шаг за шагом, — охлаждение, скука, недоделки, провал... и даром потраченная жизнь.

Перед ними не маячит идеал, не тянет к себе их душу, как север тянет стрелку компаса — неустанно, неизменно, всегда. Как ни пытайся отклонить ее, — она вновь и вновь возвращается на свою линию.

Что нужно делать нашим театральным школам (да и всем школам искусства)? Прежде всего намагнитить стрелку душевного компаса ученика. Чтобы она не верте­лась во все стороны, а была постоянно устремлена к свое­му идеалу.

Правда, с воспитанием высоких идеалов в нашем теат­ральном деле особенно трудно. В живописи, в литературе, в музыке вас окружают образцы, на которые можно рав­няться, шедевры, отобранные временем и ставшие досто­янием вечности, — их можно изучать, ими можно наслаж­даться сегодня точно так же, как во времена их создания.

А у нас в театре — где наши высшие образцы? Мы мо­жем судить об игре актеров, которых нам посчастливилось видеть на сцене. А если не посчастливилось? Великие ак­теры уходят, и с ними уходит их искусство. Остаются воспоминания зрителей, записавших свои впечатления, в некоторых случаях остается более-менее подробное опи­сание игры актеров в том или ином спектакле. Хорошо и это, конечно, но это всё же нельзя сравнить с возмож­ностью самому увидеть их на сцене.

А вместе с тем, ведь ни в одном искусстве нет таких опасностей, какими наполнено до краев искусство актера. О самообмане в театре говорилось достаточно, и вот бес­смысленное гоготание некстати смешливых зрителей, гото­вых встретить на ура всякое бойкое слово текста, всякое комическое положение, всякую пощечину, падение, улепе­тывание со сцены, дешевые восторги людей с испорченным вкусом, готовых рукоплескать всякому ору и реву, всяко­му дикому крику актера с широкой глоткой, ничего не сто­ящие вспышки не в меру экспансивных зрителей, разра­жающихся бурными аплодисментами, когда порок наказан, а добродетель торжествует, хотя актер тут и ни при чем — так написал автор... Все эти смешки, аплодисменты и вос­торги актер ведь принимает на свой счет: он приписывает их силе своего искусства. Попробуй разубедить его — не по­верит. Будет думать, что ты из зависти говоришь ему не­приятности — «интригуешь» против него.

Наконец, — поклонники и льстивые друзья-приятели... Пожалуй, это самое вредное и самое страшное. Ведь ни­кто так не падок на похвалу и на лесть, как актер! Это — тщеславнейшее существо на свете! Похвала нужна ему, как воздух.

А как же иначе? Искусство его неуловимо, фиксировать его нельзя — как он может судить: плохо или хорошо оно? Только реакция публики, только похвала, восторги или холодное молчание скажут ему, находит оно отклик или нет. От неуловимости своего искусства, от невозможности проверить себя, актер полон сомнений. Никто из художни­ков не сомневается так в себе, как актер. И никто так не боится своего сомнения, своего неверия в себя. Посмотри­те, как он быстро отвернется от вас, перестанет слушать, если вы будете указывать ему его промахи и недостат­ки, — отвернется, ухватится за какого-нибудь проходяще­го мимо льстеца или невежду и будет с упоением впиты­вать в себя усладительные для его души восторженные охи и ахи. А вас он будет избегать, вас он боится, как заразы; да это так и есть: вы можете заразить его самой страшной для него, смертельной для него болезнью: сомнением в его таланте, в его неотразимости, в его обаянии...^*

Когда каждый день вы слышите себе восхваления, ког­да искусно и твердо охраняете себя от всяких разговоров, где нет восхвалений, как же не пропитаться в конце концов сознанием своего величия? Как не дойти до самопоклоне­ния? Как не возомнить себя каким-то высшим существом? Остаться в этих условиях трезвым немыслимо — для этого надо иметь бездну самообладания и ума. Я сам лично слы­хал от актеров весьма ограниченных возможностей (хотя они и занимали первое положение) такие категорические высказывания: «Сейчас искусство актера находится на огромной высоте. Если бы теперь пришел к нам Мочалов, он был бы смешон». Т. е. другими словами: что против меня все эти Мочаловы, Олдриджи и Дузе. (О Стрепетовой, Ермоловой еще неудобно говорить, — они еще в па­мяти кое у кого — поэтому молчу... пока что.)

Порадуешься за живопись и скульптуру — там не очень-то расхвастаешься: ну-ка, сделай что-нибудь вроде Герме­са, Аполлона, Венеры Милосской, Давида, Моисея и т. п. Ну-ка, напиши Сикстинскую Мадонну, Страшный суд, Блудного сына и друг.

Чтобы избавить театр от этой зловредной, а вместе с тем смешной и жалкой профессиональной болезни, нуж­но одно: нужно с самых первых шагов крепко засадить в ум и сердце учеников тот образ совершенства, который бы превосходил все их возможности.

Засадить и непрерывно поддерживать его... Если мож­но — всю жизнь! Пусть как с кровью матери, пусть с мо­локом кормилицы-школы войдет в него героический лозунг:

Кто строит ниже звезд,

Тот слишком низко строит.

«Послушайте! — скажут мне. — Это — максимализм! Это — всё или ничего!» — Именно. А что ж вы так боитесь этого слова?

Ведь что такое здесь в конце концов максимализм? Это не больше, не меньше, как предчувствие своих возмож­ностей.

В самом деле: я не хочу и не могу довольствоваться десятой частью того, что я считаю совершенством; не хо­чу и не могу довольствоваться и половиной: для меня — только всё совершенство целиком. Не указывает ли это на то, что в глубине души есть предчувствие возможно­сти достигнуть этого совершенства?

А раз я чувствую возможность достигнуть — только без­вольные, рыхлые души, только изжившие всю свою энер­гию могут отказаться от этого достижения.