1. Способность восхищаться и преклоняться

Первое, без чего не может быть художник, — без способ­ности видеть и чувствовать прекрасное и великое.

При виде прекрасного художник испытывает совершен­но особые ощущения. Он забывает себя, он целиком от­дает себя во власть этих ощущений. Стихия красоты по­глощает его совершенно — красота ли это форм и красок, красота ли звуков и мелодий, красота ли души человече­ской, красота ли великих философских мыслей, мораль­ное ли величие, — дело не в источнике — гармония, красо­та, совершенство, величие — это и есть стихия, родствен­ная художнику, и для нее он широко распахивает врата души своей, забывая все другое.

Видеть и чувствовать прекрасное, это значит — восхи­щаться им. Видеть и чувствовать великое, это значит — преклоняться перед ним.

Человек, не видящий прекрасного и не понимающий ве­ликого, никогда не может быть художником. Он обыва­тель. Лакей великого человека никогда не считает своего хозяина великим. Он видит в нем только бытовые слабо­сти. Величие этого человека закрыто для лакея.

Когда входил в комнату Станиславский, — одни продолжа­ли свою болтовню, до тех пор, пока их не обрывали, — это лакеи и обыватели. Другие мгновенно бросали свои разгово­ры, становились серьезны и выжидательны... Это те, кото­рые понимали, с кем они имеют дело. В них пробуждалось лучшее, значительное и вытесняло их мелкое, житейское.

Вот что пишет о Ермоловой Щепкина-Куперник — ее родственница и близкий человек, имевший возможность наблюдать ее в повседневной жизни: «...ей вовсе не нуж­ны были рампа, зритель, аплодисменты для того, чтобы про­являть себя. Стоило ей открыть книгу Пушкина и начать читать ее любимые стихи, — в ней тотчас же ощущалось вол­нение. Точно зыбь колыхала водную стихию, точно ветер задевал струны инструмента... Когда она читала, по ее ли­цу пробегала рябь, которую в просторечьи называют "му­рашки", — это у нее было всегда признаком волнения»²⁶.

Автор воспоминаний (Щ.-К.) объясняет это ее посто­янной «готовностью» к творчеству. Но не случайно все-таки ей пришлось упомянуть о «книге Пушкина». Какова бы ни была готовность Ермоловой — едва ли ее охватыва­ло волнение от всякой взятой в руки книги. Именно Пуш­кин, да еще к тому же и не всё, а ее «любимые стихи» вы­зывали такую сильную реакцию. Значит, готовность готов­ностью — отрицать ее нет оснований, — но есть и другая причина; она-то как раз и волновала актрису.

Один мои знакомый, и сам большой музыкант, расска­зал мне о выступлении у нас в Москве в 1920 — 1921 году итальянского вундеркинда Вилли Ферреро²⁷. Некоторые подробности его выступления поразительны, и я попыта­юсь передать их.

Вся огромная эстрада Большого зала нашей Москов­ской консерватории сплошь уставлена пюпитрами. Участ­вует весь оркестр Большого театра. Оркестранты на мес­тах, зрительный зал полон.

На сцену выходит пожилой человек. На руках его — ребенок, лет 8 — 10 (точно не помню) — он в коротких панта­лонах, чулках и бархатной курточке. Отец несет его, лавируя среди пюпитров и оркестрантов. Мальчик, не обращая ни на что внимания, шалит с отцом, всячески мешая и отвлекая его. Он тормошит отца, закрывает ему глаза, дергает за гал­стук, растрепывает ему волосы и очень довольный хохочет, когда тот натыкается на что-нибудь и чуть не роняет свою ношу. Видимо, — он совершенно не заботится о своем высту­плении и уж во всяком случае ни капли не волнуется за него. Аплодисменты зрительного зала нисколько не нарушают трогательную семейную сцену — ребенок занят возней с отцом.

Наконец, кое-как добрались до дирижерского пульта. Отец ставит ребенка на высокую табуретку и протягива­ет ему палочку... Мальчик, все еще продолжая свои ша­лости, выхватывает у отца палочку и шутя угрожает ею как рапирой. Отец тоже смеется и, отражая удары, ловит «рапиру».

Глаза Вилли падают на партитуру... и тут происходит такое странное... жуткое... и значительное, что зритель­ный зал, как один человек, мгновенно стих — замер — пе­рестал дышать...

Не помню, что именно должно было быть исполнено, знаю только, что что-то такое серьезное, глубокое и боль­шое — никак уж не по возрасту дирижера.

Так вот, глаза мальчика падают на партитуру... Оче­видно, он прочитывает первые строчки, мгновенно оста­навливается... Беспечные детские шаловливые глазенки проваливаются куда-то вглубь, и на место их — строгий, страшный взгляд много, много веков прожившего челове­ка... Взгляд этот был устремлен не на ноты, не на оркест­рантов, а куда-то мимо... в тот мир, который, как видно, проносится сейчас перед ним...

Медленно обведя этим властным и потусторонним взгля­дом весь оркестр, маленький чародей поднял палочку и... начал... «Я не могу рассказать вам, что это было, — гово­рил мой знакомый, — но было это... божественно. Я ни­когда ничего подобного не только не слыхал, но и не пред­полагал, что когда-нибудь услышу... Прошло около десяти лет, а оно всё еще звучит в моих ушах... в ушах, в голове, в сердце и в каждой моей клеточке...

В антракте я пошел к моему приятелю, старому клар­нетисту. Он сидел один, низко опустив голову. — Карл Иванович! — он не отозвался. — Карл Иваныч, дорогой, что с вами? — Старик поднял на секунду голову и сейчас же опустил опять. Лицо его было в слезах. Я стоял над ним и молчал. Он сидел и по временам вздрагивал от сдерживаемых рыданий. Наконец, тихо, боясь дать волю своим слезам, он начал — он говорил с чешским акцентом и это придавало особую трогательность и правду тому огром­ному и задушевному, что он сказал в немногих словах, этот чужеземец, занесенный сюда судьбой, случаем... может быть, поисками хлеба. — Вы знаете — я сорок лет играю на этой вот дудке... и думал всё, что я неплохой ремеслен­ник... А этот... ангел!.. — и он завертел головою, шумно задышал... положил руку на грудь около шеи, чтобы удер­жать хлынувшие слезы... — этот ангел!.. сделал со мной то, что я понял, что и я... тоже артист!!

Старик взглянул кверху... в небо... и полные слез гла­за его сияли... В них был восторг, признательность и бла­гоговение...»

Что увидал этот гениальный ребенок в нотах? Что раз­будило в нем волшебника и чародея? Виденье красоты и си­лы? Виденье, какое было у гениального автора музыки при создании этого шедевра?