6. Режиссер. Его засилье и невежество

В наше время огромную роль в театре играет режиссер. Вот, приблизительно, в грубых чертах, история его воз­величения. Труппы состоят из самых разнообразных ак­теров: более опытных, совсем неопытных; более дарови­тых, совсем не даровитых. А надо, чтобы спектакль нра­вился публике, имел успех. И вот наиболее толковый и наиболее опытный актер труппы (а иногда он же и хозя­ин всего дела) учит отстающих, показывает, как надо иг­рать. Он почти не вмешивается в работу главных актеров, а берет на себя слабых.

Иногда эту функцию брал на себя и автор пьесы. Он разъяснял ее содержание, рассказывал, как надо пони­мать и как надо играть те или другие роли. Тут, естест­венно, он вмешивался и в работу главных актеров.

Бывали и такие театральные коллективы, которые удач­но подбирались из актеров очень сильных и не нуждаю­щихся в помощи режиссера: они сами очень хорошо разбирались как в пьесе, так и в своих ролях; кроме того, они помогали советами друг другу, и дело шло. Режиссер здесь ограничивался ролью администратора репетиции и организатора внешней обстановки спектакля.

Известны случаи блестящих режиссеров-гастролеров. Так например, Олдридж объехал почти всю крупную рус­скую провинцию и переиграл как с актерами, так и с лю­бителями все свои роли. А пьесы были таковы, что без режиссера их не осилишь: Отелло, Король Лир, Макбет, Гамлет и т. п. Он сам эти пьесы ставил, сам режиссиро­вал, учил, терпеливо все разъяснял, добивался. Ему и са­мому это было необходимо — хотя бы потому, что иначе неумелые любители и актеры стали бы ему мешать на сцене. Кроме того, он так знал, понимал и любил Шекс­пира, что не мог допустить, чтобы его играли плохо и не­верно.

Когда такой талантливый, просвещенный и обаятель­ный для всей труппы актеров режиссер и кроме того, ге­ниальный, непревзойденный артист появлялся среди тос­кующих об искусстве актеров и любителей, — легко пред­ставить себе, какой властью наделяла его труппа.

И такие режиссеры, такие законодатели, вожди и не­ограниченные властители не были единственными явлени­ями в своем роде. Это было, когда во главе театра был Гаррик, Станиславский с Немировичем-Данченко, Сулержицкий (мало известный, но принадлежащий именно к этому сорту режиссеров).

Под их руководством и их силами театр создавал вы­сокохудожественные произведения, полные гармонии, един­ства мысли, силы и поэзии.

Общий уровень развития и дарование этих людей на­столько превосходили любого из членов коллектива, что актеры чувствовали себя не более как учениками в руках этих больших художников. Они беспрекословно подчиня­лись и слушались, не потому, что от них требовали пови­новения «хозяева» этого дела, а потому, что они были ув­лечены и захвачены силой дарования своих руководите­лей. Им так глубоко, так крупно и так убедительно верно раскрывали истинный смысл пьесы, истинное содержание души каждого из действующих лиц, что актеры безоговорочно всё принимали и с радостью отдавали себя и роли, и режиссеру.

А мудрый, чуткий и тонкий режиссер — знаток души актера — не насиловал его, он искусно пробуждал дрем­лющие в актере силы творчества и фантазии... не пугал, не ломал его, а вдохновлял и выводил на легкий и верный (а без их вмешательства — трудный) путь игры на сцене.

Если же у актера произойдет заминка, он смутится и собьется, — они подскажут ему какое-нибудь одно-два сло­ва — и всё налаживается.

Если же актер сегодня так вял и туп, что ничего не «бе­рет», они захватят его другим способом: они выходят на сцену и сами играют (показывают, как надо вести эту сце­ну), так играют, что и в самом тупом и холодном что-то растает внутри.

Если же и тут неудача, — они, как партнер, выходят вме­сте с актером на подмостки и — хочет не хочет — увлека­ют его силой своего темперамента и своей искренностью.

Такие режиссеры — сердце и мозг театра. И какое серд­це! Какой мозг! Они создавали чудеса. Они высекали огонь из самых твердых, каменных душ...

В несколько ослабленной — или значительно более осла­бленной степени это же проделывали и некоторые из уче­ников этих больших вдохновителей художников. История театра назовет нам и других подобных им. Не мое дело пе­речислять их. Хоть и было-то их совсем не так уж много.

Их высокая культура, их огромная творческая сила да­вали этим режиссерам небывалую власть. Они стали нео­граниченными монархами в театре. Мало того, сила их лич­ности и успех дела были таковы, что влияние их распро­странилось далеко за пределы их собственного театра: они так высоко подняли авторитет режиссера, что теперь во всех театрах без исключения режиссер, каков бы он ни был, считается главным лицом.

Не всегда и не везде он поднимает театр на большую высоту — не всякий может стать по своему желанию ве­ликим человеком, — но зато везде он пользуется добыты­ми для него привилегиями: он истолковывает пьесу, он предписывает, как надо играть ту или другую роль, он тре­бует от актера точного выполнения придуманных им мизансцен... Словом, он неограниченный диктатор и законода­тель. И именуют его не как-нибудь, а — «автор спектакля».

Если он талантлив, если стремится к подлинному ис­кусству и при этом достаточно вооружен нужными знани­ями в своем деле, то это его исключительное положение дает ему всё, что нужно для проявления его творческой силы и для осуществления его художественной мечты: до­рога открыта и ни с чем бороться нет надобности.

Но если в том или в другом отношении он слаб, то власть его и неограниченная свобода приводят к печальным ре­зультатам.

Большею частью такие режиссеры представляют из се­бя сильную волевую личность. Даже агрессивную. И чем меньше они знают, и чем менее одарены, тем они агрес­сивнее. А так как, от нечуткости к актеру и от малой сво­ей осведомленности, требования их к исполнителям боль­шею частью противоестественны и вызывают явный или скрытый протест актера, то, чтобы не потерять своего до­стоинства и не уронить авторитета, — они принуждены прибегать к крайним мерам: да будет так! И никаких воз­ражений, разговоров и вопросов!.. Я режиссер, я всё знаю, я — всё!

Ждать, чтобы при такого рода руководстве и режиссу­ре актеры играли хорошо, нет никакого основания. Так оно и получается. Актер занят точным выполнением вся­ких чуждых его душе «заданий», возложенных на него все­сильным режиссером, и ни о его творчестве, ни об интуи­ции, ни о свободе не может быть и речи.

Большею частью и в отношении постановки и верного разрешения пьесы эти предприимчивые люди нагружают ошибку на ошибку. Делается это из желания поставить поярче, похлестче или позлободневнее, и по другим подоб­ным же мотивам, какие никогда не соблазнят истинного ху­дожника. А главное — это происходит от малой одаренно­сти и от этой неограниченной свободы, с какой они имеют возможность делать всё, что только их душеньке угодно.

Можно бы, кажется, возразить на это: как же так? Ну, а публика, зрители? Они же не пойдут на такой спектакль. Пойдут! Да еще и вас тащить будут. Им ведь понравится — они сами от себя добавили всё, чего там не было.

А досужие критики усмотрят тут новое открытие, сме­лое художественное толкование автора и образов действу­ющих лиц... Это ведь только истинный знаток театра ви­дит всю беспросветность такого рода спектакля и всю зло­вредность его для развития и роста искусства. А другие не замечают. Тем более, что режиссеры такого рода очень хорошо умеют обставить всю внешнюю сторону спектак­ля — его оформление, его блеск... Все чистенько, гладень­ко, точно, как механизм, все без задержек и так стреми­тельно, что и подумать некогда. Где же тут разбирать зри­телю — плохо ли, хорошо ли!

Разве в другой раз придешь, когда пьесу уже знаешь, фокусы все видел... тогда, пожалуй, заметишь все эти склейки и нитки и щели — ой, что-то, мол, сегодня не то! Ну да ведь на второй, а тем более на третий раз и даль­ше, обычно не загадывают. Важно ударить одним разом.