3. «Разбитая скорлупка»

Эгоистичность, замкнутость в кругу своих маленьких ин­тересов — всегда большое препятствие для создания зна­чительных художественных произведений. Ведь это не что иное, как грубость и в то же время мелкота души; ведь это вычеркивание из своей жизни всего огромного мира и ограничение необъятного горизонта четырьмя стенами сво­ей тесной обывательской конурки.

Их немало, этих грубых, эгоистичных людей. Иногда они очень хорошо внешне «воспитаны», кажутся тонкими, чуткими, способными понять вас до самой глубины, но это только наружный лоск — лак, — внутри он грубый эгоист, от которого отскакивает всё, что не касается лично его.

Если это ваш актер и вы принуждены поручать ему важ­ные роли, — как вы ни трудитесь, как ни «вскрывайте» его, — до глубин его не доберетесь и утешительного ни­чего не получите. Там, в глубинах, вероятно, есть все-та­ки что-нибудь — у каждого человека есть, — но, должно быть, это так далеко, так глубоко, за такими крепкими замками, за такими толстыми стенами, что добраться ту­да нет никакой возможности. Можно потратить на чело­века несколько лет жизни (что и бывало), а он как был, так и остался...

Потеряешь его на время из виду... Встретишь потом, и узнать не можешь: он ли? Такой чуткий, такой размяг­ченный... как воск. Думаешь, кто же это, какой великий мастер добрался до души его?

Оказывается, мастер этот — жизнь, простая будничная повседневная жизнь. Потрепала она его как следует, со­драла несколько шкур, вывернула несколько раз шиворот-навыворот — ну, и открылись у него новые оконца, стал он видеть и понимать то, что вызывало в нем раньше толь­ко скуку да презрение.

Очень хорошо запомнился мне случай, вычитанный в каких-то биографических воспоминаниях. Имена и ци­фры — кто, где и когда — исчезли из памяти, а факты со­хранились. Но дело именно в фактах.

Какой-то очень известный композитор сидел со своим приятелем-поэтом на концерте. Концертантка с прелестным голосом, с виртуозной вокальной техникой пела одну за другой арии, романсы... Внешность ее была очарователь­на, сама она была пленительна... только одно: в исполне­нии ее был холодок.

Композитор сначала спокойно наслаждался видом, зву­ком и вокальным мастерством певицы; потом стал недо­уменно покачивать головой, потом беспокойно заерзал на стуле, и наконец, не выдержал, сказал своему соседу: «Вот, если бы я был холост, — я познакомился бы с ней, я ухаживал бы за ней, я женился бы на ней, я тиранил бы ее, я разбил бы ее сердце, и через год это была бы пер­вая певица в мире!»

И сколько случаев мы знаем, что несчастье рождало по­эта, и молчавшее до сих пор сердце, когда его «разбива­ли», находило свой пламенный и вдохновенный язык. Мильтон, ослепнув, отдал себя поэзии и написал «Поте­рянный и возвращенный рай».

Наш Козлов, только потеряв зрение, начал писать сти­хи. Данте, встретившись с Беатриче, и потеряв ее, стал ве­личайшим поэтом своей эпохи и создал «Божественную комедию». Сервантес, выбравшись из многолетнего алжир­ского плена, больной, безрукий, сидя в тюрьме, 50-ти лет от роду, начал писать своего «Дон Кихота».

* * *

Не всегда, однако, катастрофы и несчастья размягча­ют эгоиста и расширяют его кругозор. Иногда, после всех испытаний, он только озлобляется еще больше и делает­ся еще более узким и еще более эгоистичным.

Очевидно, скорлупка, в которой он спокойно сущест­вует, слишком крепка, и нужна здесь катастрофа такой си­лы, которую обыкновенный человек, пожалуй, и не выне­сет, а этому — ничего — только скорлупка лопнет, и нако­нец-то он соприкоснется с жизнью — начнет ощущать ее, видеть и слышать.

Эгоистов не мало на свете, и проломить их скорлуп­ку — большое благодеяние.

* * *

Но есть и такие: впечатление они производят самых злых, самых эгоистичных, неблагодарных и грубых, а на самом деле они совсем иные. Жизнь затравила, измучила и озлобила так, что ничего другого они уже и не видят и не ждут и не хотят от нее.

С юных лет не могу забыть один случай. В дачной местности, где пришлось жить, появилась какая-то облез­лая, худющая, злая, скверная собачонка. На все ласковые зазывания она отвечала только угрожающим рычанием и взглядом, полным такой ненависти, что хоть собачка была и небольшая, а становилось не по себе.

Близко к ней подойти было нельзя — не подпускала. Бро­сив ей кусок, нужно было далеко отойти, тогда она, ози­раясь кругом, подкрадывалась к нему, жадно схватывала и быстро, не жуя, давясь, проглатывала и сейчас же оп­рометью убегала, оглядываясь — не гонятся ли за ней, не швыряют ли камнем или палкой.

Один раз удалось подойти к ней спящей. Но тот, кто хотел с ней подружиться и, тихонько окликнув и протянув руку, собирался погладить ее, — был сильно искусан за эту доверчивую руку, и только. Куснув глубоко и не­сколько раз, — собака скрылась.

Так прошел и один и другой месяц. Потом почему-то она исчезла, должно быть, убежала куда.

Однако не убежала, оказывается, а нашли ее в лесу под кустом. Думали — умерла, но присмотрелись — ды­шит. В нескольких местах кровь — на побои не похоже, скорее всего, стрелял кто-то в нее... Давно ли она тут— неизвестно. Приползла умирать, очевидно... Глаза закры­ты, еле дышит... Поднесли ей к носу на блюдечке воды — учуяла, обмакнула несколько раз язык в холодную воду — как будто стала в себя приходить... Ну, словом, отходили тут ее.

А назавтра пришли — нет. Исчезла. Поискали — нашли: уползла... глубже в чащу. Думали покормить — куда тут! Воет, стонет от боли, а сама ползет, больная, раненая — лишь бы от людей уйти. Пришлось оставлять ей пищу, а са­мим уходить. Кое-как, кое-как, день за днем, — поправлять­ся стала наша пациентка.

И вот тут один раз я решил все-таки попробовать при­ручить ее. Пришел к ее обычному, облюбованному ею ме­сту, близко не подходил, а сел вдали на пенек. Но так, чтобы видеть ее.

Посидел, помолчал — не уходит, где лежала, там и ле­жит. Позвал ее — лежит. Еще и еще раз позвал — ни с ме­ста. Звал, много раз звал — говорил разные ласковые сло­ва, а сам не подхожу, только зову и жду, зову и жду... И вижу: смотрит, смотрит она на меня издали и потом вдруг сделала маленькое движение ко мне — должно быть, сдви­нулось что-то у нее в сердчишке... А я сижу... зову... жду... И поползла. На брюхе. Ползет... подвывает жалоб­но и смотрит в глаза: только не бей! не обмани!.. Она дро­жала вся, когда я тихонько гладил ее, закрыла глаза и жда­ла все-таки... удара.

А я ласкал ее и всё приговаривал: «Ну, Диканька, Дикарочка, ну, чего ты боишься, дурашка такая?.. Ну?.. Ну?..» Она все дрожала, взвизгивала... закрыла лапками свою мордочку... наконец, стихла — и я увидел, что из глаз ее текут слезы...

Потом она оказалась веселой, нежной, преданной, ша­ловливой, общей любимицей, резвушкой с чудесными про­зрачными глазами, с юмором...

И только иногда, во сне, возвращалось к ней кошма­ром ее прошлое. Она стонала, выла, очевидно, ей чуди­лось, что кто-то преследовал ее, бил, душил... Оклик­нешь, разбудишь ее... встанет, пройдет потихоньку по комнатам, осмотрится, обнюхает всё знакомое, будто про­веряет — не во сне ли она... ткнется в руку, погладишь ее. И удостоверившись, что это всё было что-то наносное, — шла к себе, тяжело валилась на свою подстилку, долго ус­траивалась, и потом слышно было, как много-много раз она глубоко и облегченно вздыхала — отдыхала от страш­ного видения. Постепенно успокаивалась и тихо, мирно на­чинала посапывать.

Разве не попадались вам люди с такой же нежной, ра­нимой душой? Они кажутся грубыми, злыми, тупыми, с такой твердой «скорлупкой», что ничем не пробьешь. На самом же деле никакой скорлупы у них и нет и не бы­ло. Жизнь и люди сделали их такими озлобленными, ос­корбленными, замкнутыми... Они сжались, свернулись в комочек — и не ждут уж ничего, кроме плохого... А нам кажется, что это злодей и себялюбец в раковине, неспо­собный ни видеть, ни слышать, ни понимать.

Бить ли надо его? Не обласкать ли? Сколько лет, мо­жет быть, он только и ждет этой ласки.

А вам — когда вы увидите сквозь сумрачную внешность его истинную сущность — эта ласка, право, ничего не бу­дет стоить. Вы едва ли даже сможете и удержаться, что­бы не обласкать, не согреть, не ободрить этого человека... Дайте же себе волю... Не удерживайте... да, да.