3. «Царь Максимилиан»

Теперь у нас очень сильно развита самодеятельность — вез­де драмкружки, везде спектакли. Раньше ничего подобно­го не было. Но потребность в театральном зрелище, оче­видно, была. А так как никаких театров не существовало (они были только в крупных городах), то приходилось устра­иваться как-никак своими средствами.

Я расскажу о том, что я видал в детстве в конце про­шлого столетия в провинции, в средней полосе России на святках. Четыре-пять парней разучивали «Царя Максими­лиана», костюмировались и гримировались, как полагает­ся в этом случае, и ходили по избам — «представляли». Все у них было крайне незатейливо. Костюм царя состо­ял из обыкновенного полушубка и валенок (так как дело происходило зимой), и только на голову была надета «ко­рона» — она вырезалась из толстой белой и синей бумаги, всем известной, в нее в магазинах всегда были завернуты сахарные головы. Бумага поэтому так и называлась — са­харная. Вырезалась корона всякими замысловатыми городочками и обклеивалась, для создания пышности и дра­гоценности, разноцветными бумажками из-под карамелек. Грим состоял из «седого парика», седой бороды и усов. Если же говорить точнее, это была просто пакля. Из нее скручивали усы, ее же привязывали в качестве бороды и засовывали под «корону», чтобы она спадала на затылок, как пряди старческих волос.

Для того чтобы не было сомнений в его царском досто­инстве, парень держал в одной руке палку, тоже обклеен­ную бумажками, а в другой медный шар — это были ски­петр и держава. Шар этот употреблялся летом в хозяйст­ве в качестве бубенца — колокольца — подвешивался корове на шею, чтобы позвякивать при всех ее движениях (внут­ри у него катался кусочек железа). И здесь, в руках царя он позвякивал...

Вот весь грим и весь костюм.

Сын — Адольф отличался от отца только тем, что у не­го не было ни пакли, ни короны, а были наведены углем огромные усы, брови и на подбородке «эспаньолка», а на боку на веревке болталась широкая лучина — «тесак».

«Прынцессу» представлял тоже парень в полушубке и валенках, только повязанный по-бабьи платком, а сверху платка — из сахарной же бумаги, только не такая огром­ная — надвинута корона. Кроме этих главных персона­жей были еще «вестник» и «визарь». Все пятеро вставали в кружок и «разыгрывали».

Тот, кому следовало сейчас говорить, делал шаг впе­ред, поднимал голову, упирался глазами в потолок и гром­ко и быстро выпаливал все свои слова одно за другим. Не­которые слова без всякой видимой причины почему-то вы­крикивались, и «актер» вместе с этими словами почему-то крепко притоптывал ногой (а у царя при этом звякало ко­ровье «ботало»). Получалась некая ритмичность. По-видимому, выкрикивание и притопывание считалось необхо­димой принадлежностью всего представления, потому что так делали шаг вперед, так выкрикивали и притопывали все: и царь, и Адольф, и вестник, и «прынцесса». Может быть, это для создания значительности и героичности: не просто говорю, а где-то выкрикну! Да не просто выкрик­ну, а еще и ногой притопну!

Содержания пьесы я уже не помню (как будто это бы­ла, в исковерканном и сильно упрощенном виде, извест­ная история о царе Максимилиане). Помню только неко­торые сцены, как например:

Царь (делая шаг вперед и притопнув). А позва́ть ко мне мово благоро́дного сына Адольфа.

Вестник (делая шаг вперед). Пойду, позову́ тебе твово бла­горо́дного (топает) сына Адольфа (делает шаг назад).

Адольф (делает шаг вперед). Вот я благородный (то­пает) сын Адольф!

Царь. Ты́ мой сын Адольф? (Топает.)

Адольф (топает). Я́ твой сын Адольф!

Между отцом и сыном происходит разговор, из кото­рого с некоторым трудом можно понять, что царь хочет женить Адольфа, тот отказывается, царь гневается и из­гоняет «непокорного» сына в ссылку. Все это говорится с притопываниями, непонятными выкриками, не глядя друг на друга, а уставившись куда-то вверх, в потолок.

Зрители, столпившиеся кругом «артистов», ловят каж­дое слово, изо всех сил стараются понять, что происходит между действующими лицами... Понимают по-своему, со­чувствуют... А когда опальный сын, также притопывая и прикрикивая, произносит свой прощальный монолог

Я в пусты́ню удаляюсь

от прекра́сных здешних мест,

много го́рестей, печалей

я обя́зан перенесть...

повертывается и совсем выходит из круга, бабы-зритель­ницы не выдерживают и навзрыд плачут.

Если бы это «представление» показать кому угодно из наших читателей, то (если только он не болеет особой страстью к этнографии) он обхохотался бы. А может быть, очень загрустил бы и опечалился... В самом деле, задумаешь­ся: как это могут глупые бабы плакать? Ведь это же дребе­день, ни на что не похожая! Как это могут взрослые парни разыгрывать такую чушь и так нелепо? Как не стыдно?

Объяснение же всему этому очень простое: не глупость, а жажда красоты и романтики. Кроме того, ни те, ни дру­гие ничего лучшего не видали, и для них это киятр! Мы с вами видали театры, и для нас это угощение было бы довольно тягостным, а для них это роскошь, праздник!

Когда я рассказывал при случае нашим актерам (т. е. специалистам своего дела) о «творческих выступле­ниях» этих парней, — они поражались: «Ну, и ну! Какая темень! Какое младенчество! Как же можно так делать? Неужели никто из них не видел театра? Хотя бы на яр­марках?»

Но часто, часто, сидя в зрительном зале и наблюдая, как, несмотря на плохонькую игру актеров, мелькают плат­ки у расчувствовавшихся зрителей, — вспоминаешь «Ца­ря Максимилиана»... и удивляешься: как же можно так делать? Ведь они-то, эти специалисты, должны бы знать, что такое искусство; ведь они видали не только хорошие театры, а и высшее, что только есть в них: великих акте­ров, гениев сцены. И вот... довольные собой, с легким серд­цем, не думая ни об искусстве, ни о высоких задачах те­атра, ни о народе, — они «разыгрывают» не что иное, как «Царя Максимилиана», только подкрашенного, причесан­ного, окультуренного...

Полные сборы, похвалы, подношения... они ничего не значат: всюду есть жаждущие сказок искусства и всюду есть романтические души и поэтические души, которые до­игрывают за актеров и плачут навзрыд над своим собст­венным измышлением, как те бабы в «Максимилиане»... Всюду есть и признательные сердца, которые щедро, не по заслугам, одаряют — как одаряли тех парней в кресть­янских домах — кусками пирога, лепешками, ватрушками, а где и чаркой водки.

После десятка таких успешных выступлений, с полны­ми коробами всякой снеди, чуть-чуть под хмельком, они шли по селу, гордо задрав головы, увенчанные короной из сахарной бумаги, шли, как одарившие мир небывалым сча­стьем герои... как гиганты, совершившие великий подвиг...

Да для них это и был подвиг. Ведь они сделали все са­ми, никто их не учил, сделали, можно сказать, из ниче­го, на пустом месте. Кроме того, театр совсем не их дело.

И нет сил — больно, когда специалист, обучавшийся ис­кусству, потративший на него всю свою жизнь, видавший все самое высшее и прекрасное в этом прекраснейшем из искусств... когда, глядя на него... выплывает в памяти давно-давно забытый «Царь Максимилиан»...