II. Гений с субъективной точки зрения

Что такое гений с его собственной, субъективной точки зрения?

Сначала он сам себе кажется самым обыкновенным че­ловеком, только увлеченным интересной для него идеей или интересным делом.

Он удивляется только — как это другие ничего кругом себя не видят и к самому интересному так равнодушны? И чего они все так хлопочут, разрываются на части из-за ерунды? Разве все это так уж важно: хорошо одеться, вкусно поесть, кутнуть, собираться вместе и болтать вся­кий вздор? Когда же и болтать не о чем — сидеть за кар­тами, танцевать... неужели это достойное человека препро­вождение времени?

Но удивление его длится недолго. Удельный вес его по сравнению с окружающей его средой настолько велик, что он падает на самое дно и остается там один до тех пор, пока насильно его не вытаскивают на поверхность.

«Всегда искал я одинокой жизни

(то знают берега, поля и леса),

чтобы уйти от коротких недалеких умов,

потерявших путь, ведущий в небеса».

(Петрарка)⁴³

«Я видел вновь приюты скал,

И темный кров уединенья,

Где я на пир воображенья

Бывало музу призывал.

Там слаще голос мой звучал;

Там доле яркие виденья,

С неизъяснимою красой,

Вились, летали надо мной

В часы ночного вдохновенья».

(Пушкин)⁴⁴

«Когда человек по природе своей и по воспитанию не­навидит церемонии и презирает лицемерие, нет никакого смысла не позволять ему жить, как ему хочется. Если он от вас ничего не требует и не ищет вашего общества, к че­му вы ищете его общества? Зачем вам унижать его для вся­ких пустяков, которые претят его отшельничеству? Чело­век, больше старающийся угодить глупцам, чем своему ге­нию, недостоин названия выдающегося»⁴⁵.

(Слова Микеланджело, записанные Франсишко да Оланда из его книги «Беседы о живописи»).

Но больше всего отчуждают гения от толпы испытан­ные им минуты вдохновенья.

«Я хотел бы вам нарисовать, милостивый государь, эту минуту, составившую эпоху в моей жизни и запечатлев­шуюся с неизгладимой силой в моей душе, хотя бы ей пред­стояло жить и действовать вечно. Я шел к Дидро, тогда узнику в Венсене. Я захватил с собой номер "Mercure de France" и просматривал его дорогой. Глаза мои скользи­ли по столбцам газеты и вдруг остановились на теме, пред­ложенной Дижонской академией наук для соискания пре­мий. Если когда-либо мир видел внезапное наитие, то это было душевное движение, охватившее меня в эту минуту. В моем уме как бы сразу сверкнул свет, всё озаривший. Масса идей, ярких и живых, представились мне вдруг с такой силою и в таком количестве, что смущение и тре­пет охватили мою душу. Я как бы опьянел от наплыва мыс­лей и чувств. Сердце усиленно билось, сдавливая грудь, стесняя дыханье. Я опустился на траву под деревом у до­роги и просидел здесь, охваченный таким волнением, что через полчаса, поднимаясь продолжать мой путь, я увидел весь перед моей одежды смоченным слезами, бессознатель­но лившимися из глаз...

Всё, что я мог удержать в памяти из этой массы вели­ких истин, озаривших меня в течение четверти часа под этим деревом, я поместил в трех главных моих сочинени­ях: в моей первой диссертации, в книге о неравенстве и в книге о воспитании».

(Руссо)⁴⁶

Человек, испытавший такое «внезапное наитие», волей-неволей уже относится к себе несколько иначе. Он счита­ет себя «избранником», «отмеченным судьбой», «послан­ником небес», «пророком».

«С тех пор, как вечный Судия

Мне дал всеведенье Пророка,

В сердцах людей читаю я

Страницы злобы и порока».

(Лермонтов)⁴⁷

«Разве я мог бы говорить с вами так, если бы я не чув­ствовал за собой силу, не от людей идущую?.. Я провоз­глашаю себя перед лицом неба живым свидетелем нового откровения».

(Мицкевич)⁴⁸

Это ощущение «силы, не от людей идущей», настоль­ко отчетливо и настолько постоянно у всех, испытавших минуты вдохновенья, что все они говорят о ней.

«Я работаю, сидя за фортепиано с закрытыми глаза­ми, и воспроизвожу то, что подсказывает мне кто-то со стороны».

(Гофман)⁴⁹

«Откуда и как, я этого не знаю. Да и я тут не при чем».

(Моцарт)⁵⁰

«Если мой тяжелый молот придает твердым скалам то один, то другой вид, это его приводит в движение не та рука, которая держит его, а та, которая направляет и руководит им: он действует под давлением посторонней силы».

(Микеланджело)⁵¹

Росси называл себя «каким-то инструментом, на кото­ром в нем играет другое существо». Собственная реаль­ная жизнь начинает казаться ему какой-то далекой, похо­жей на грезу. Он с содроганием замечает, что на стреми­тельный поток сменяющихся в нем чувств он глядит уже чуждыми ему глазами и прислушивается чуждыми ему ушами.

Гораций называет состояние вдохновения amabilis insania т. е. сладостное безумие⁵².

Но надобно быть справедливым: когда испытавший вдохновение утверждает, что всё, что он говорит, что ви­дит и что слышит, это всё неоспоримая истина, — часто именно так оказывается и на деле.

Вспомнить хотя бы того же Руссо. Несколько лет его дальнейшей жизни были потрачены только на то, чтобы более или менее понятно и верно изложить те мысли, ко­торые пришли ему в течение нескольких минут озарения.

Так было и с открытием Ньютона. Мысль была выска­зана, но проверить ее не было возможности: не было со­ответствующих точных данных. Прошло 17 лет, появились эти точные данные (подлинная длина экватора), и мысль, мелькнувшую в минуту прозрения, оказалось возможным доказать путем математических вычислений.

А Менделеевская система элементов; разве это не про­роческая скрижаль законов.

Но есть еще более удивительные и убедительные сво­ей курьезностью факты: великий математик Клерк Максуэлл вывел уравнения магнитного поля, которыми долгое время пользовались. Но вот другой математик Больцман проверяет их и видит в ходе рассуждений и в вычислени­ях ошибку... Всё насмарку, тем более, что за одной ошибкой последовала другая, третья... но странным образом ошибки уничтожили друг друга и окончательный вывод стал верен.

Ist es ein Gott, der diese Zeichen schrieb?! (Уж не Бог ли какой, тот, кто начертал эти знаки?) — вырывается у Больцмана.

По-видимому, уравнение предвиделось, предчувствова­лось раньше — провиделось, хоть автор этого и не подо­зревал. Оно — не вывод холодного рассудка. Правда, в кон­це концов, как будто бы и при помощи рассудка можно было его создать. Однако почему-то оно вышло в жизнь другим путем. И нужно было нагромоздить ошибку на ошибку, чтобы на бумаге оказался предвиденный, пред­восхищенный результат. А ведь ошибки-то делались бес­сознательно — это не нарочная подтасовка.

Для художника вдохновенье предмет всех его чаяний. «Было бы вдохновенье. Без вдохновенья, конечно, ни­чего не будет».

(Достоевский)⁵³

«Напрасно я напрягаю силы — работа не идет. Всё меня мучит и раздражает. При людях я еще сдерживаюсь, но иногда наедине у меня вырываются такие судорожные сле­зы, что кажется, я умру от них».

(Флобер)⁵⁴

«Я мучил себя, насиловал писать, страдал тяжким стра­данием, видя бессилие свое, и несколько раз причинял се­бе болезнь таким принуждением и ничего не мог сделать, и всё выходило принужденно и дурно.

...Вот скоро год, как я ни строчки. Как ни принуждай себя, — нет, да и только».

(Гоголь)⁵⁵

Одних это сознание, что они не совсем-то обыкновен­ные люди, что они «отмеченные судьбой», «избранники», — одних это заставляло серьезно относиться к своему делу и к самому себе. Микеланджело, например, писал: «Хорошая картина представляет собою копию Его совершен­ства, тень Его кисти, Его музыку, Его мелодию... Поэто­му недостаточно живописцу быть только великим и искус­ным мастером. Я полагаю скорее, что его жизнь должна быть насколько возможно чистой и святой, дабы Святой Дух руководил его мыслями»⁵⁶.

Ермолова тоже относилась к своему делу и к сцене как к святыне.

Другие же, наоборот, — чувствуя себя «избранниками», решали, что им всё можно и законов никаких для них нет — пускались во все тяжкие: кутили, жгли себя, как свечку, сразу с двух концов — и сами погибали, и челове­чество этим обкрадывали.

Третьи, по слабости и беспринципности своей, пытались помирить и то и другое: и возвышенные минуты творчес­ких вдохновений, и свои страстишки. У нас они ссылают­ся обыкновенно на слова своего великого предшественни­ка, который имел неосторожность в минуту самобичева­ния и раскаяния так обмолвиться:

Пока не требует поэта

К священной жертве Аполлон, —

В заботы суетного света

Он малодушно погружен.

Молчит его святая лира,

Душа вкушает хладный сон

И средь детей ничтожных мира

Быть может всех ничтожней он⁵⁷.

Они так и делают. Не боятся стать ничтожнейшими из всех ничтожных детей мира. Они думают, что так и на­до. И тешат себя надеждами, что им удастся согласить несогласимое. Но, оглянувшись на всю их жизнь и творче­ство, видишь, насколько жизнь их могла бы стать более красивой, а творчество могло бы быть и более глубоким, более объемлющим, и более могучим. Это и в литературе, и в живописи, и в музыке, и в театре.