Человек, его душа и его собственность. Критика коммунизма

Ильин считает, что есть два понимания человека — духовное и недуховное.

При духовном понимании человек предстает существом с бессмерт­ной душой. Этот творческий человек образует основу семьи, Родины, нации, государства, он становится естественным источником духов­ной культуры. Бог, таким образом, возжигает на земле некий творчес­кий очаг. И очаг уникальный, его преступно гасить, ибо нельзя ничем заменить. Именно на творческого человека Бог возлагает все функции сохранения мира и божественности как целого. Заведомо ясно, в ка­ком отношении стоит духовное совершенствование человека к этому божьему смыслу, к этому божьему заданию — быть творческим огнем на земле.

А как быть с частной собственностью? Здесь, согласен признать Ильин, возникает трудный вопрос. Подобает ли творческому духов­ному центру иметь на земле некое прочное вещественное гнездо, пре­доставленное ему и обеспеченное за ним, гнездо его жизни, любви, деторождения, труда и свободной инициативы? И на этот вопрос Иль­ин отвечает положительно. С его точки зрения, существует и должна существовать частная собственность и она есть живой очаг свободы, инициативы.

Может быть и другой подход, когда к человеку — поскольку он работает с вещами, производит вещи, присваивает их себе — подхо­дят лишь как к животному, к зверю, к недуховному существу. Тогда считается, что свобода, независимость совершенно не нужны, а част­ная собственность вообще подлежит упразднению. Так духовное и недуховное понимания человека приводят к двум противоположным выводам. В одном случае считается, что человек, обладающий частной собственностью, продолжает начинания Бога на земле. В другом — полагают, что человека необходимо освободить от этого индивидуаль­ного способа жизни, от его личной отделенности, самодеятельности и самоценности. И нужно придать ему статус лишь частички некоего большого целого, где он теряет свою уникальность, самостоятельность и самоценность. Как раз такой подход и был предложен коммунизмом.

Ильин выдвигает целый ряд критических соображений, ко­торые, с его точки зрения, показывают историческую бес­перспективность и ущербность коммунизма. Тот, кто отвергает частную собственность, отвергает, говорит Ильин, и начала личного духа, а этим подрывает общество и государство, не говоря уже о хо­зяйственной жизни своей страны. Поэтому коммунизм ведет людей по ложному и обреченному пути. Есть несколько оснований, в силу кото­рых Ильин отвергает коммунизм и считает его бесперспективным.

Пункт первый: "Коммунизм противоестествен", говорит Ильин, ибо коммунизм не приемлет индивидуального способа жизни, данного человеку от Бога. Он гасит личную инициативу человека на всех путях его творчества¹⁰.

Второе: "Коммунизм противообществен'. Это кажется па­радоксальным: ведь коммунизм как раз изображается царством обще­ственности, коммунальности, единства людей. Но Ильин приводит в доказательство свои аргументы. Коммунизм не может не создавать такой строй, который покоится на началах ненависти, взаимного пре­следования, всеобщей нище ты, зависимости и полного подавления че­ловеческой личности. В основе коммунизма лежит идея классовой не­нависти, зависти и мести, идея вечной классовой борьбы пролетариата с непролетариями. На этой идее строятся образование, воспитание, хозяйство, государство и армия. Отсюда взаимное преследование граж­дан, взаимное доносительство. Идея всенародной солидарности и брат­ства, многократно провозглашаемая, дискредитируется. Проводится всеобщее изъятие имущества: добросовестные и покорные теряют все, недобросовестные грабят и втайне наживаются.

Третий пункт: "Коммунизм осуществляет растрату сил", — утверждает Ильин. Смысл его аргументов заключается в том, что человек наделен творческой силой живого инстинкта, массой энергии, которая связана с его внутренним и сокровенным бытием. Но комму­низм, вводя безнадежный способ хозяйствования и провозглашая его самым лучшим и продуктивным, подавляет и растрачивает реальную естественную жизненную энергию людей.

Четвертое: "Коммунизм, из-за его противоестественности, осу­ществим только при помощи системы террора".

Пятое: "Коммунизм отнюдь не ведет к справедливости/'. Данный пункт нуждается в пояснении: ведь коммунистическая теория требует равенства и справедливости. Но на это Ильин отвечает: ком­мунизм начинает с призывов к равенству, ибо для коммунистов равен­ство означает справедливое устройство жизни. Однако на самом деле все люди от природы неравны, и уравнять их естественные свойства невозможно.

И шестое состоит в том, что "коммунизм отнюдь не освобож­дает людей. Он вводится принудительно и насильственно и для это­го отменяет все жизненные права и свободы".

В своей книге "Путь духовного обновления", обосновывая част­ную собственность, уже после полемики с коммунизмом, Ильин пере­числяет следующие принципы, которые показывают, сколь безнадеж­но исключение из хозяйственного механизма частной собственности, попытка освободиться от нее. Ибо частная собственность есте­ственна.

Во-первых, частная собственность соответствует тому индивиду­альному способу бытия, который дан человеку от природы. Она идет навстречу инстинктивной и духовной жизни человека, удовлетворяя его естественное право на самостоятельность и самодеятельность.

Во-вторых, частная собственность вызывает в человеке инстинк­тивные побуждения и духовные мотивы для напряженного труда; ины­ми словами, существует связь между индивидуальностью человека, частной собственностью и добротным трудом.

В-третьих, собственник обретает также доверие к людям, вещам, земле, желание вложить в хозяйственный процесс свой труд и свои способности.

В-четвертых, частная собственность науыает человека творчески любить труд и землю, а значит — свои очаг и Родину. Она — основа оседлости, и без нее невозможна культура. Это основа семьи. Госу­дарственный инстинкт человека также связан с развитием института частной собственности. И наконец, еще один аргумент. Частная соб­ственность раскрывает человеку художественную глубину природного процесса, научает религиозному восприятию природы и мира.

Пятый момент: частная собственность породнена с правосознани­ем, ибо когда человек умеет разделять "мое" и "твое", строго следо­вать законам, определяющим их взаимоотношение, то это воспитыва­ет его в духе политической свободы, дает ему так необходимое право­сознание.

И шестое: частная собственность воспитывает человека в духе хо­зяйственной солидарности, не нарушающей хозяйственную свободу. Каждый частный собственник обогащается и тем самым обогащает свое окружение: богатеет народное хозяйство; возникает конкуренция собственников и, таким образом, создается творческое напряжение, так необходимое для народа. Конечным пунктом является организа­ция мирового хозяйства, которое тоже возможно как кооперация, по­строенная на частной собственности.

Резюме книги И. А. Ильина "Путь духовного обновления" — это несколько простых тезисов. Во-первых, мы, люди, должны учиться быть людьми, а это значит: надо научиться веровать, не верить вопре­ки разуму, без основания, от страха и растерянности, а "веровать цельно, вместе с разумом, веровать в силу очевидности..."¹¹. Во-вто­рых, мы должны соединить веру с любовью. В-третьих, мы обязаны научиться свободе, ибо свобода — не простое удобство жизни, но это "претрудное задание" жизни, с которым нужно справиться. Свобода есть бремя. Надо воспитывать себя к свободе. Четвертое: мы должны научиться, как говорит Ильин, "совместному акту", и это значит, что мы должны научиться жить вместе. Пятое: мы должны научиться "чтить и любить и строить наш семейный очаг — это первое естественное гнездо любви, веры, свободы и совести, эту необходимую священную ячейку Родины, национальной жизни" Шестое: мы должны научить­ся духовному патриотизму, научиться обретению Родины. И это уме­ние мы должны передать всем другим людям, людям своей и другой национальности. Единую Родину мы должны построить силою любви и веры, а не вражды. И седьмое: Ильин мыслит такой истинный наци­онализм "как завершительную ступень восхождения — потому что "тут собираются все другие духовные лучи"¹².

Он называет духовный патриотизм национализмом, не оговари­вая, что под национализмом иногда понимают вражду к патриотизму и достоинству других народов. Но Ильин, несомненно, имеет в виду именно "национализм" как любовь. Воинственное стремление порабо­тить другие народы совершенно чуждо такому патриотизму. Патрио­тизм не может развиваться в отрыве от совести как "система агрессив­ности, кровожадности и хищности"¹³.

литература

1. Сочинения И. А. Ильина: Ильин И. А. Философия Гегеля как учение о конкретности Бога и человека. М., 1918. Т. 1—2. Далее при цитировании в тексте указываются страницы по этому изданию; Иль­ин И. А. Собр. соч.: В 10 т. Т. 1. Работы об И. А. Ильине: Полторац­кий Н. Иван Александрович Ильин. Жизнь, труды, мировоззрение. Нью-Йорк, 1985; Он же. И. А. Ильин — жизненный и творческий путь. Питсбург, 1991; Зеньковский В. В. История русской филосо­фии. Л., 1991. Т. 2, ч. 2. С. 129 — 133; Гаврюшин Н. К. Антитезы "православного меча" // Вопр. философии. 1992. № 4; Лисица Ю. Т. И. А. Ильин как правовед и государствовед // Там же. 1991. № 5; Он же. И. А. Ильин: Историко-биографический очерк // Ильин И. А. Собр. соч.: В 10 т. М., 1993. Т. 1; Кураев В. И. Философ волевой идеи // .Ильин И. А. Путь к очевидности. М., 1993. С. 404—414; Он же. Ильин // Русская философия: словарь. С. 183—184. Полеми­ка вокруг идеи И. А. Ильина [О сопротивлении злу силою]. Pro et contra // Ильин И. А. Собр. соч.: В 10 т. М., 1994. Т. 1. Библиогра­фия книг и статей И. Ильина — см.: Ильин И. Собрание сочинений. Т. 1. С. 381-399.

2. Ильин И. А. Собрание сочинений. Т. 1. С. 33.

³Ильин И. А. Путь к очевидности. М., 1993. С. 6.

⁴Там же. С. 8.⁵Там же. С. 9. «Там же. С. 12. ⁷Тамже. С. 20. ⁸Там же. С. 55. ⁹ Там же.

10. Ильин И. А. Собрание сочинений. Т. 1. С. 259 сл.

Там же. С. 280. ^лТам же. С. 282. ¹³ Там же.Глава 4

ЛЕВ ШЕСТОВ

жизнь и сочинения

Шестов¹ — это псевдоним Льва Исааковича Шварцмана, который родился 31 января (13 февраля) 1866 г. в Киеве: там же и в Москве он учился в университете (сначала — математике; довольно быстро охладев к ней, прошел и закончил курс по юридическому факульте­ту). Л. Шестов провел в Европе годы своей молодости и зрелости (1895 — 1914 гг. были прожиты в основном в Швейцарии). Но глав­ные корни были дома, в России, в ее культуре. С 1914 г. Л. Шестов жил в Москве. Публиковаться он начал в самом конце прошлого века. До Октябрьской революции, за двадцать лет одухотворенного труда, он создал немало работ, отмеченных печатью таланта, страстностью, бунтарским новаторством. В России были опубликованы "Шекспир и его критик Брандес" (1898), "Добро в учении гр. Толстого и Фр. Ниц­ше" (1900), "Апофеоз беспочвенности (опыт адогматического мышле­ния)" (1905), "Начала и концы" (1908), "Великие кануны" (1912). Вынужденный оставить Россию навсегда в 1920 г., Л. Шестов эмигри­ровал в Париж, где прожил до самой смерти в 1938 г.

Европейский почти двадцатилетний период творчества Л. Шестова весьма плодотворен. В 1921 г. на французском языке вышла книга "Откровения смерти". В Европе также (в основном в Берлине и Пари­же) были опубликованы написанные в эмиграции или имевшиеся в рукописном наследии Л. Шестова более ранние произведения: "Власть ключей" (Potestas Clavium) (Берлин, 1923), "На весах Иова (стран­ствования по душам)" (Париж, 1929), "Киркегард и экзистенциаль­ная философия" (Париж, 1939), "Афины и Иерусалим" (1951), "Умоз­рение и откровение" (Париж, 1964), "Sola Fide" — только верою. Греческая и средневековая философия. Лютер и церковь" (Париж, 1966). Работы Л. Шестова были высоко оценены российскими мысли­телями и европейским философским сообществом. Он был знаком со многими видными философами России и Запада, дискутировал на равных с теми, кому суждено было стать классиками европейской философии и культуры XX в. — Э. Гуссерлем, Э. Жильсоном, К. Яс- персом, М. Хайдеггером и др.

специфика философского творчества

Произведения Шестова далеки от ученых трактатов с их дефини­циями, доказательствами, главами и параграфами. К писанию тако­вых Шестов не только не имел склонности — он всячески опровергал ту идею, что надо считать именно научную доказательность, строгую последовательность и внутреннюю непротиворечивость мысли сутью философствования. Первые работы Шестова посвящены Шекспиру, Толстому и Достоевскому. Героями шестовских сочинений нередко становились также Пушкин, Гоголь, Белинский. В 1899 г., на пороге нового века, Шестов написал восторженную статью "А.С. Пушкин" (она была найдена в его бумагах после смерти и опубликована в книге "Умозрение и откровение"). Начинающий литератор, он смело всту­пил в полемику с тогдашним властителем дум читающей России — самим Вл. Соловьевым, в частности со статьей последнего "Судьба Пушкина" (1897). И нельзя не отдать должное Вл. Соловьеву — он заметил и поддержал талантливого автора, своего оппонента. По су­ществу, всю свою жизнь Л. Шестов припадал к живительному источ­нику российской литературы. Секрет успеха философских эссе и книг афоризмов Л. Шестов объяснялся и тем, что они носили на себе пе­чать характера, личности автора. А он вошел в историю мысли XX в. как один из самых яростных, бескомпромиссных, умелых спорщиков.

В работах Л. Шестова идет свободная, ломающая все границы времени перекличка великих умов — и автора с великими умами. И это всегда перекличка-спор. В его сочинениях нет и следа благочин­ной филиации идей. Все мыслители, о которых заходит речь, с кем- нибудь да страстно полемизируют. Толстой спорит с Пушкиным и Достоевским. Достоевский тоже повернут против Толстого. Волны мыслей-страстей Достоевского то интерферируют, то расходятся с бурными волнами ницшеанских идей. Живыми персонажами диало­гов современного человечества становятся Сократ, Платон, Аристо­тель, Лютер, Кант, Гегель, Шеллинг. Позднее Шестов вводит в дис­куссию вдруг ставшего остроактуальным С. Кьеркегора. Всем класси­кам рационализма противопоставляется книга Иова: ветхозаветный пророк, волей Л. Шестова споря с ними, отвечает на боль души совре­менного человека! Л. Шестов оставил написанные крупными и силь­ными мазками духовные портреты не только упомянутых писателей и философов прошлого, но и своих современников: Н Бердяева, В. Ро­занова, Н. Федорова, П. Флоренского, М. Гершензона, Э. Гуссерля, К. Ясперса, М. Бубера, Р. Кронера и др.

О Шестове можно сказать, что он знал "одной лишь думы власть", что им владела "одна, но пламенная страсть". Друг и противник его Н. Бердяев писал: "Лев Шестов был философом, который философ­ствовал всем своим существом, для которого философия была не ака­демической специальностью, а делом жизни и смерти. Он был одно­дум. И поразительна была его независимость от окружающих течений времени. Он искал Бога, искал освобождения человека от власти не­обходимости. И это было его личной проблемой. Философия его при­надлежала к типу философии экзистенциальной, т. е объективирова­ла процесс познания, связывала его с целостной судьбой человека... Этот тип философии предполагает, что тайна бытия постижима лишь в человеческом существовании Для Льва Шестова человеческая тра­гедия, ужасы и страдания человеческой жизни, переживание безна­дежности были источником философии"²

Дума и страсть его прежде всего направлены против культа разума. Какой именно разум он всего более подвергал критике? Ра­зум, добывающий общезначимые истины, очевидности, разум, вопло­щенный в науке! В критическом неприятии такого разума и такой науки Шестов — последователь и ученик Достоевского. Разбирая — в блестящем эссе «"О перерождении убеждений" у Достоевского» — спор Шатова и Ставрогина, Шестов начинает с почти точной цитаты из Достоевского: "Наука давала разрешения кулачные, — и продол­жает: — Это значит, что в последнем счете бездушная, вернее, ко всему равнодушная сила получала, через науку, власть над судьбами мироздания и человека. Эта мысль была для Достоевского невыноси­ма. А между тем он чувствовал, что люди ей покорились, и, как ему временами казалось, покорились навсегда и окончательно, даже радо­стно. Причем не худшие, не самые слабые, не нищие духом покори­лись, а лучшие, сильные, богатые духом. Она пропитала собою всю нашу культуру — искусство, философию, этику, даже религию"³.

А с этим связано другое "против" думы и страсти Л. Шестова. Традиционная философия, подчеркивает Л. Шестов, воспевает общее и всеобщее, а значит, рационализированное, усредненное, "нормаль­ное". Философии ставится в серьезный и отчасти заслуженный ею упрек то, что она подчиняла — и притом с энтузиазмом! — свободу значительно преувеличенной мощи необходимости. Здесь и пролегла линия принципиального размежевания, которое передано в следую­щем критическом суждении Л. Шестова о решающей традиции евро­пейского философствования, а заодно и о соловьевском ее варианте: «По-видимому, есть что-то в мире, что ставит себе задачей покорить все живое, все "самости", как говорят на своем "умышленном" языке немецкие идеалисты и их верный ученик Соловьев... Древние, по- видимому, чувствовали, что они вовсе не добровольно идут, что их насильно влечет куда-то непобедимая роковая сила. Но говорить об этом они считали недозволенным... Они предпочитали делать вид, что их не тащут, а что они сами, по своей охоте, идут и всегда твердили, что их охота совпадает с тем, что им уготовила судьба. Это значат и слова Шеллинга — "истинная свобода гармонирует со святой необхо­димостью" и "дух и сердце добровольно утверждают то, что необходи­мо". Тот же смысл и в утверждении Соловьева: "человек может ре­шить: я не хочу своей воли. Такое самоотречение или обращение сво­ей воли есть ее высшее торжество". Как в этике, так и в теории позна­ния у Соловьева всего одна забота: отделаться от живого человека, связать, парализовать его. Он это выражает так: "забыть о субъектив­ном центре ради центра безусловного, всецело отдаться мыслью самой истине — вот единственно верный способ найти и для души ее насто­ящее место: ведь оно зависит от истины, и ни от чего более". Как и книги немецких идеалистов, книги Соловьева полны такого рода ут­верждениями. Истина и добро ведут у него непрерывную беспощад­ную борьбу с тем, что на школьном языке называется "Эмпирическим субъектом", но что по-русски значит с живым человеком»⁴. А в чем же состоит то главное, за что боролся в своей философии Л. Шестов?

Философия Л. Шестова — вполне законный позитивный поворот в сторону нового типа философствования о человеке и о его духе, когда отстаиваются неотчуждаемые права и свободы человеческого индивида перед лицом любой — природной ли, социальной ли — необходимости, когда ведется весьма перспектив­ный поиск такой свободы, такого личностного самовыражения челове­ка, которые не спасовали бы перед самой грозной силой в обличьи необходимости и не сводились бы к конформистским рационализаци- ям. Свобода и индивидуальность, не подавляемые никакими необхо- димостями и всеобщностями, — это и есть главное "за" в думе-страсти Л- Шестова.

Как философ экзистенциального типа Шестов ближе всего примы­кает к Кьеркегору, Достоевскому, Ницше, самый тип философствова­ния которых он метко называет "философией трагедии". "Есть об­ласть человеческого духа, — пишет Л. Шестов, — которая не видела еще добровольцев: туда идут лишь поневоле. Это и есть область траге­дии. Человек, побывавший там, начинает иначе думать, иначе чув­ствовать, иначе желать. Все, что дорого и близко всем людям, стано­вится для него ненужным и чуждым... Корабли сожжены, все пути назад заказаны — нужно идти вперед к неизвестному и вечно страш­ному будущему... С ненавистью и ожесточением он вырывает из себя все, во что когда-то верил, что когда-то любил. Он пытается расска­зать людям о своих новых надеждах, но все глядят на него с ужасом и недоумением. В его измученном тревожными думами лице, в его вос­паленных, горящих незнакомым светом глазах люди хотят видеть при­знаки безумия, чтобы приобрести право отречься от него"⁵. Герои Кьеркегора, Достоевского, Ницше — это перед лицом комфортно живущих в "верхних этажах" общества и культуры "люди подполья". Величие духа, гуманизм этих мыслителей Л. Шестов видит уже в том, что униженным и оскорбленным, отверженным, презираемым предос­тавлено слово — и они заявляют о себе, о своей трагедии, о безысход­ности своих мыслей и судеб с огромной, дотоле незнакомой силой.

И тем не менее Л. Шестова особенно привлекало то, что в произве­дениях Пушкина, Достоевского, Толстого "веет глубокий и мощный дух жизни" (это сказано о "Войне и мире" Толстого). "Чем ужаснее, чем трагичнее складываются обстоятельства, — продолжает Л. Шес­тов, — тем смелее и тверже становится взор художника. Он не боится трагедии — и прямо глядит ей в глаза... Опасности, бедствия, несча­стья — не надламывают творчества русского писателя, а укрепляют его. Из каждого нового испытания выходит он с обновленной верой. Европейцы с удивлением и благоговением прислушиваются к новым, странным для них мотивам нашей поэзии''⁶. Впрочем, Л. Шестов спо­рит не только с Толстым и Достоевским; в ряде работ он критикует также и тех, кто чрезмерно увлекается Ницше и подражает ему.Среди главных составляющих философии Л. Шестова — богоис­кательство. Вопрос этот чрезвычайно сложен: чтобы понять, какого бога ищет и находит для себя Л. Шестов, надо вникнуть в его крити­ческий анализ католичества и протестантизма, иудаизма и правосла­вия. Шестову удается указать на источники живучести и внутренние слабости различных религий и вероисповеданий. Так, в сочинениях, включенных в книги "Только верою" (Sola Fide), "Афины и Иеруса­лим", "На весах Иова", Л. Шестов тщательно изучает идеи и ценнос­ти, провозглашенные Фомой Аквинским, Мартином Лютером, рели­гиозными философами и богословами XIX и XX в. Прослеживая про­шедшее сквозь многовековую историю человеческого духа противопо­ставление "Афин", т. е. эллинской, и "Иерусалима", т. е. библейской мудрости, Шестов ратует за новое толкование каждого из духовно- щенный в науке! В критическом неприятии такого разума и такой науки Шестов — последователь и ученик Достоевского. Разбирая — в блестящем эссе «"О перерождении убеждений" у Достоевского» — спор Шатова и Ставрогина, Шестов начинает с почти точной цитаты из Достоевского: "Наука давала разрешения кулачные, — и продол­жает: — Это значит, что в последнем счете бездушная, вернее, ко всему равнодушная сила получала, через науку, власть над судьбами мироздания и человека. Эта мысль была для Достоевского невыноси­ма. А между тем он чувствовал, что люди ей покорились, и, как ему временами казалось, покорились навсегда и окончательно, даже радо­стно. Причем не худшие, не самые слабые, не нищие духом покори­лись, а лучшие, сильные, богатые духом. Она пропитала собою всю нашу культуру — искусство, философию, этику, даже религию"³.

А с этим связано другое "против" думы и страсти Л. Шестова. Традиционная философия, подчеркивает Л. Шестов, воспевает общее и всеобщее, а значит, рационализированное, усредненное, "нормаль­ное". Философии ставится в серьезный и отчасти заслуженный ею упрек то, что она подчиняла — и притом с энтузиазмом! — свободу значительно преувеличенной мощи необходимости. Здесь и пролегла линия принципиального размежевания, которое передано в следую­щем критическом суждении Л. Шестова о решающей традиции евро­пейского философствования, а заодно и о соловьевском ее варианте: «По-видимому, есть что-то в мире, что ставит себе задачей покорить все живое, все "самости", как говорят на своем "умышленном" языке немецкие идеалисты и их верный ученик Соловьев... Древние, по- видимому, чувствовали, что они вовсе не добровольно идут, что их насильно влечет куда-то непобедимая роковая сила. Но говорить об этом они считали недозволенным... Они предпочитали делать вид, что их не тащут, а что они сами, по своей охоте, идут и всегда твердили, что их охота совпадает с тем, что им уготовила судьба. Это значат и слова Шеллинга — "истинная свобода гармонирует со святой необхо­димостью" и "дух и сердце добровольно утверждают то, что необходи­мо". Тот же смысл и в утверждении Соловьева: "человек может ре­шить: я не хочу своей воли. Такое самоотречение или обращение сво­ей воли есть ее высшее торжество". Как в этике, так и в теории позна­ния у Соловьева всего одна забота: отделаться от живого человека, связать, парализовать его. Он это выражает так: "забыть о субъектив­ном центре ради центра безусловного, всецело отдаться мыслью самой истине — вот единственно верный способ найти и для души ее насто­ящее место: ведь оно зависит от истины, и ни от чего более". Как и книги немецких идеалистов, книги Соловьева полны такого рода ут­верждениями. Истина и добро ведут у него непрерывную беспощад­ную борьбу с тем, что на школьном языке называется "Эмпирическим субъектом", но что по-русски значит с живым человеком»⁴. А в чем же состоит то главное, за что боролся в своей философии Л. Шестов?

Философия Л. Шестова — вполне законный позитивный поворот в сторону нового типа философствования о человеке и о его духе, когда отстаиваются неотчуждаемые права и свободы человеческого индивида перед лицом любой — природной ли, социальной ли — необходимости, когда ведется весьма перспектив­ный поиск такой свободы, такого личностного самовыражения челове­ка, которые не спасовали бы перед самой грозной силой в обличьи необходимости и не сводились бы к конформистским рационализаци- ям. Свобода и индивидуальность, не подавляемые никакими необхо- димостями и всеобщностями, — это и есть главное "за" в думе-страсти Л. Шестова.

Как философ экзистенциального типа Шестов ближе всего примы­кает к Кьеркегору, Достоевскому, Ницше, самый тип философствова­ния которых он метко называет "философией трагедии". "Есть об­ласть человеческого духа, — пишет Л. Шестов, — которая не видела еще добровольцев: туда идут лишь поневоле. Это и есть область траге­дии. Человек, побывавший там, начинает иначе думать, иначе чув­ствовать, иначе желать. Все, что дорого и близко всем людям, стано­вится для него ненужным и чуждым... Корабли сожжены, все пути назад заказаны — нужно идти вперед к неизвестному и вечно страш­ному будущему... С ненавистью и ожесточением он вырывает из себя все, во что когда-то верил, что когда-то любил. Он пытается расска­зать людям о своих новых надеждах, но все глядят на него с ужасом и недоумением. В его измученном тревожными думами лице, в его вос­паленных , горящих незнакомым светом глазах люди хотят видеть при­знаки безумия, чтобы приобрести право отречься от него"⁵. Герои Кьеркегора, Достоевского, Ницше — это перед лицом комфортно живущих в "верхних этажах" общества и культуры "люди подполья". Величие духа, гуманизм этих мыслителей Л. Шестов видит уже в том, что униженным и оскорбленным, отверженным, презираемым предос­тавлено слово — и они заявляют о себе, о своей трагедии, о безысход­ности своих мыслей и судеб с огромной, дотоле незнакомой силой.

И тем не менее Л. Шестова особенно привлекало то, что в произве­дениях Пушкина, Достоевского, Толстого "веет глубокий и мощный дух жизни" (это сказано о "Войне и мире" Толстого). "Чем ужаснее, чем трагичнее складываются обстоятельства, — продолжает Л. Шес­тов, — тем смелее и тверже становится взор художника. Он не боится трагедии - и прямо глядит ей в глаза... Опасности, бедствия, несча­стья — не надламывают творчества русского писателя, а укрепляют его. Из каждого нового испытания выходит он с обновленной верой. Европейцы с удивлением и благоговением прислушиваются к новым, странным для них мотивам нашей поэзии''⁶. Впрочем, Л. Шестов спо­рит не только с Толстым и Достоевским; в ряде работ он критикует также и тех, кто чрезмерно увлекается Ницше и подражает ему.

Среди главных составляющих философии Л. Шестова — богоис­кательство. Вопрос этот чрезвычайно сложен: чтобы понять, какого бога ищет и находит для себя Л. Шестов, надо вникнуть в его крити­ческий анализ католичества и протестантизма, иудаизма и правосла­вия. Шестову удается указать на источники живучести и внутренние слабости различных религий и вероисповеданий. Так, в сочинениях, включенных в книги "Только верою" (Sola Fide), "Афины и Иеруса­лим", "На весах Иова", Л. Шестов тщательно изучает идеи и ценнос­ти, провозглашенные Фомой Аквинским, Мартином Лютером, рели­гиозными философами и богословами XIX и XX в. Прослеживая про­шедшее сквозь многовековую историю человеческого духа противопо­ставление "Афин", т. е. эллинской, и "Иерусалима", т. е. библейской мудрости, Шестов ратует за новое толкование каждого из духовно- религиозных подходов, что дает и нетрадиционное понимание бога В чем тут особенность позиции Л Шестова и его заслуга? "Значителен опыт библейской экзистенциальности, как бы заново усваиваемый в том откровении о человеке и человеческом уделе, которое принес XX век и о котором заранее говорили Ницше, Толстой, Достоевский Зна­чителен дух, вырастающий в вековом напряженном взаимооспарива­нии и взаимопорождении двух начал европейской культуры — эллин­ского и библейского"⁷. Вопрос о боге, его бытии и его поиске, утверж­дает Л. Шестов в книге "На весах Иова", для каждого человеческого существа не решен полностью и окончательно — это вопрос открытый и поистине трагический⁸.

литература

¹ О жизни и сочинениях Л. Шестова см.: Шестов Л. Автобиогра­фия // Первые литературные шаги. М., 1911; Баранова-Шестова Н. Жизнь Льва Шестова. По переписке и воспоминаниям современни­ков: В 2 т. Париж, 1983; Foundan В. Rencontres avec Leon Chestov. P., 1982; Schloezer B. de. Preface // Chestov L. Les revelations de la mort. P., 1958; см. подробные и содержательные примечания к изда­нию: Шестов Л. Сочинения: В 2 т. М., 1993. Т. 1.

²Бердяев Н. Основная идея философии Л. Шестова // Шестов Л. Умозрение и откровение. Париж, 1964. С. 1.

³Там же. С. 193.

⁴ Там же. С. 71-72.

⁵Шестов Л. Достоевский и Ницше (философия трагедии). СПб., 1903. С. 16.

⁶Шестов Л. Умозрение и откровение. С. 343.

7. Ахутин А. В. Одинокий мыслитель // Шестов Л. Сочинения. Т. 1. С. 13.

Там же. М., 1993. Т. 2. С. 15