3Глава 5

НИКОЛАЙ ФЕДОРОВ (1828—1903)

Николай Федорович Федоров — оригинальнейший мыслитель второй половины прошлого столетия, один из основоположников рус­ского космизма, предчувствовавший многие проблемы и напряжения XX в Уже от рождения ему была уготована необычная и трудная судьба Внебрачный сын князя П. И. Гагарина и простой крестьянки, получивший фамилию от крестного отца, он много скитался по Рос­сии Закончив Тамбовскую гимназию и не закончив юридический фа­культет Ришельевского лицея в Одессе, прослужив учителем истории и географии в нескольких городах, он обосновался в Москве в Румян- цевском музее на должности библиотекаря, где и проработал послед­ние четверть века своей жизни

Федоров поражал эрудицией, энциклопедическими познаниями и осведомленностью по многим отраслям знаний. Это был подлинный отшельник, аскет, влачивший скудное существование средь книжных сокровищ, своего рода монах, живущий исключительно духовной жизнью и раздающий часть своего малого жалованья нуждающимся "стипендиатам". Он производил глубокое впечатление на общество не только интеллектом, но и нравственным обликом бескорыстного слу­жителя истины, доброго старца, подвижника исповедуемого им уче­ния. К нему внимательно прислушивались Лев Толстой, Федор Дос­тоевский, Владимир Соловьев. Последний в письме к старцу, восхи­щенный личностью и трудами подвижника, признавал его "своим учи­телем и отцом духовным". В лице румянцевского отшельника просту­пали черты носителя древнерусского идеала святости, мудрого свиде­теля эпохи, подобного летописцу Нестору, но насыщенного разнооб­разнейшей информацией и теориями нового и новейшего времени.

Много писавший, но очень мало (и то анонимно) печатавшийся, Федоров оставался для большинства читающей публики фигурой за­гадочной, сложной, даже фантасмагоричной. Лишь после кончины мыслителя часть трудов была издана его последователями В. Кожев­никовым и Н. Петерсоном под названием "Философия общего дела" в двух томах малым тиражом и затем бесплатно, в духе учителя, рас­пределена между библиотеками и лицеями, желавшими ее иметь. Зна­чительная доля работ, писем, записей подвижника не опубликована до сих пор.

Если внимательно почитать самого Федорова, воспоминания и суж­дения о нем, то предстает образ яркого, творческого мыслителя, стра­стно увлеченного своим учением. Страдавший от отсутствия семьи и занимавший в социальной иерархии ущербное место, он физически ощущал "неродственное", "небратское", наполненное завистью, эго­измом, взаимной ненавистью состояние мира. Конфликты между бо­гатыми и бедными людьми, верхами и низами общества, развитыми и неразвитыми народами, процветающими и бедствующими сословиями представлялись ему не естественным, но противоестественным состоя­нием человечества

Кроме материального неравенства, важной причиной разделеннос- ти и вражды людей Федоров считал наличие раздираемого изнутри мира идей, где каждый писатель, философ, идеолог, утверждая себя и принижая других, способствует не согласию, а разобщенности. Он отвергал позицию созерцательной философии в духе отвлеченного гносеологизма Канта, но также не принимал антихристианский пафос Ницше и чрезмерный активизм волюнтаристских и радикалистских течений, столь популярных в конце XIX — начале XX в.

Федоров пытался создать собственное учение на основе христиан­ской догматики, утверждения активной роли творящего сознания и антропоцентрического преобразования мира. "Зооморфическое" состо­яние человеческого сообщества, подчиненного слепым силам приро­ды, борющегося за самовыживание ценой подавления и уничтожения соперников, неспособен преодолеть современный прогресс, носящий внешний, механический, бездуховный характер. "Московский Сократ" отрицает смысл динамики общества, когда люди ради приобретения "наибольшей суммы наслаждений" материальными благами получают "наибольшую сумму страданий" — душевных и телесных — в борьбе за их обладание, сохранение, увеличение. Антивещизм старца созву­чен толстовской проповеди обмирщения и отказа от разорительного стремления к пустым прихотям, к пресыщенности комфорта, становя­щегося смыслом жизни многих людей и нередко трактуемого как дви­гатель прогресса.

Идейное обоснование своего учения Федоров видит в некоторых догматах христианства. Враждебной розни мира сего он противопос­тавляет образ Живоначальной и Нераздельной Троицы, особенно лю­бимый на Руси со времен преподобного Сергия Радонежского, при котором раздираемая внешними и внутренними силами страна стала сплачиваться и крепнуть в своем единстве. Христос указал путь спасе­ния в воскресении из мертвых, "смертию смерть поправ". Человече­ство должно последовать его примеру, причем не в отдаленном буду­щем по свершении Страшного последнего суда на небесах, но здесь, на земле и не откладывая до неведомых времен

Сверхидеей, которая может подвигнуть сынов человеческих на со­вместный труд, должна стать патрофикация — "объединение сынов для воскрешения отцов", где под "отцами" понимаются все предки, жившие когда-либо на земле. Это соборное "общее дело" должно ре- ализовываться современной наукой, стоящей на рубеже веков перед невиданным взлетом (который отуманил многие умы иллюзией воз­можного гигантского преобразования природы, общества и человека в духе концепций титанизма XX в ).

Воображение Федорова потряс один любопытный факт: использо­вание американцами артиллерии для искусственного вызывания дож­дя, что произошло в засушливом для России 1891 г Пушки и весь технический прогресс можно, оказывается, направить не на уничтоже­ние людей, но на их благо, воздействуя на силы природы. Но эта мечта была слишком пристрастно воспринята, а технические возмож­ности индустриального общества гипертрофированно истолкованы в чрезмерно оптимистическом плане

Увлеченный идеей всеобщего воскрешения, Федоров разделил не только общую судьбу поклонников сциентизма. Уж сколько раз, каза­лось бы, отвергнутые наивные мечты просветителей всех времен и народов о достаточности просвещения, вразумления, убеждения для совершенствования и коренного улучшения общества нашли в нем своего адепта. Он утверждает примат астрономии среди прочих наук, метеорологию представляет как область не только исследования, но и овладения небесными, воздушными стихиями.

Скромность внешнего облика у Федорова находится в явном про­тиворечии с гигантоманией и космическим размахом его учения. Его титанический проект предполагает всеобщую работу всего человече­ства ради реализации замысла одного пророка.

Хотя сам Федоров критиковал "идеолатрию", культ идей, считая свое вйдение мира "проективным", осуждая как безразличный объек­тивизм, так и пристрастный субъективизм, он создал довольно экс­центричное, субъективное, но весьма симптоматичное для предындус- триального и предтоталитарного этапа развития человечества учение. Оно интересно и ценно не своими прожектерскими планами, но тем, что представляет яркий феномен активного, пульсирующего, творчес­кого духа одного из наиболее ярко мыслящих наших соотечественни­ков на рубеже веков Человека, который вырос в России, но не замк­нулся в ней, а провидчески представлял ее как плацдарм космическо­го взлета всего человечества, что было не лишено определенного осно­вания и реализовалось уже в середине бурного XX столетия

.Глава 6

ВАСИЛИЙ РОЗАНОВ (1856-1919)

В ряду ярких, несхожих с другими философов предреволюцион­ной поры необходимо отметить Василия Васильевича Розанова. Ин­теллигент, как сказали бы ранее, разночинного происхождения ро­дился в провинциальном городке Ветлуге Костромской губернии в многодетной семье коллежского секретаря, умершего вскоре после рождения сына. С младых лет познав бедность, убогость захолустной России, трудность "выхождения в люди", всего добивавшийся соб­ственным изнурительным трудом, Розанов вырос философом, с одной стороны, принципиально враждебным всему казенному, официально­му, имперскому, парадному и, с другой стороны, противостоящим барственному аристократизму представителей привилегированных со­словий и снисходительности "аристократов духа", властителей умов просвещенного общества. Серенький, несчастный Акакий Акакиевич из гоголевской "Шинели" стал его любимым героем, литературным отражением собственной глубинной сути и сочувственной симпатии.

После окончания историко-филологического факультета Московс­кого университета молодой преподаватель истории и географии про­работал несколько лет в провинциальных городах центральной Рос­сии. Итогом его увлечения, а затем преодоления и отрицания позити­вистской философии стал обширный опус "О понимании", вышед­ший в 1886 г. в Москве и совершенно проигнорированный читающей публикой. Эта единственная, с формальной точки зрения "чисто фи­лософская" работа, написанная в подражание тяжеловесным тракта­там профессионалов, показала еще раз, что пути отечественной фило­софии вообще и самого Розанова в частности не всегда пролегают по проторенной западной мыслью колее сциентистского дискурса, что нужно искать свой стиль, свой жанр, свою манеру выражения.

Нечто похожее было с Достоевским как писателем и с Суриковым как художником, которые после подражания общепризнанным, поощ­ряемым академическим образцам, пережив фазу докритического пе­риода, нашли себя в неповторимости собственного творческого осмыс­ления и отражения бытия. Без подобного преодоления индивидуаль­ной и социальной ограниченности не может состояться подлинный творец в любой области деятельности, в том числе и философской. И Розанов нашел свою манеру мудрствования в искрящейся афористи- ке, дневниковых записях, своеобразном философском импрессиониз­ме, когда художник слова пытается уловить и запечатлеть самые тон­кие, ускользающие, порою странные, а иногда и отталкивающие дви­жения души. Его афоризмы подобны точечному нанесению красок на многоцветных полотнах французского импрессиониста Сера. Рассмот­ренные отдельно, они кажутся чрезмерно акцентированными, но взя­тые вместе в панораме общего видения поражают яркостью, свеже­стью, необычностью, глубоким психологизмом и умением улавливать неуловимое, высказывать невысказываемое.

С 1883 г. Розанов поселяется в Петербурге, где судьба вновь испы- тует его на прочность. Трудно представить подвижного, мятущегося, ненавидящего все омертвелое Розанова в роли чиновника, но именно чиновником прослужил он в Государственном контроле шесть лет. И лишь в 1899 г., измаявшийся на государственной службе, он пришел в редакцию самой популярной российской газеты "Новое время", где под покровительством А. С. Суворина проработал самые успешные годы своей жизни вплоть до закрытия газеты в 1917 г. Подобно Чехо­ву, он шлифовал свой стиль в кратких, образных, задевающих за живое произведениях, которые отнюдь не были журналистскими од­нодневками. Одновременно он писал одну за другой философско-пуб- лицистические работы: "Религия и культура", "Природа и история", "Около церковных стен", "Русская церковь", "Темный лик: Мета­физика христианства" и др. Незадолго до революции Розанов заду­мывал издать свои сочинения в 50 томах, но этому не суждено было исполниться.

История в своей непредсказуемости распорядилась иначе. Осень 1917 г. принесла крушение старой России. Начались тяжелейшие ис­пытания. Поселившись с семьей в Сергиевом Посаде, он пишет завер­шающую, пронзительную до боли работу "Апокалипсис нашего вре­мени", посвященную страданиям народа, страны, своим собственным после революционного катаклизма. Она осталась незавершенной, как и его творческая биография. Розанов умер от болезни и истощения на руках о. Павла Флоренского. Оба они своей трагической кончиной еще раз напоминают о судьбе философии и философов в России, в том числе советской. Свой вечный покой Розанов обрел в Чернигов­ском скиту под Сергеевым Посадом, рядом с Константином Леонтье­вым, которого чтил и ценил, хотя и отстоял весьма далеко от него во многих отношениях. Скит был разорен, кладбище уничтожено и лишь недавно над найденными могилами двух русских философов вновь поднялись православные кресты, к которым приходят отдать дань уважения наши современники.

Розанова трудно понять и принять по частям, по фрагментам, по отдельным высказываниям. Нужно понять и принять (или не при­нять) его целиком, во всей сложности биографии, жизни, творчества. Он весь — движение, игра мысли, отталкивание и притяжение. "Са­мый полет — вот моя жизнь. Темы — "как во сне", — пишет он в "Опавших листьях". А в "Уединенном" откровенничает: «Да просто я не имею формы... Какой-то "комок" или "мочалка". Но это оттого, что я весь — дух, и весь субъект: субъективное развито во мне беско­нечно»¹. Он не желает себя фиксировать, отливать в какую-то опреде­ленность, он "странник, вечный странник" с бесконечно древней, опыт­ной и одновременно юной, впечатлительной, как у ребенка, душой.

Его можно назвать философским релятивистом, "постоянно меня­ющимся Протеем", как выразился один из его проницательных иссле­дователей Штаммлер. Сам Розанов в характерной для него манере фиксации места и состояния зарождения мысли заметил: "Два ангела сидят у меня на плечах: ангел смеха и ангел слез. И их вечное пре­рекание — моя жизнь". Эта запись сделана на Троицком мосту в Пе­тербурге, с которого открывается величественная панорама центра им­перской столицы и одновременно состояние потока жизни над быстро текущей Невой и двумя ее разными берегами, которые расположены рядом, но никогда не сойдутся. Философский импрессионизм Розано­ва как раз и раскрывается в анализе не только его вербального насле­дия, но прежде всего в анализе состояния души, места ее страдания и работы ума; потому, казалось бы, скрупулезно и мелочно, но очень важно для воссоздания атмосферы неповторимой ситуации поступает такой разбросанный, не способный к систематическому мышлению, на поверхностный взгляд, релятивист Розанов.

После этого не кажутся парадоксальными его высказывания о "ру- кописности души", о том, что только живое перо, авторский почерк, тетрадь несут в себе отражение души художника, мыслителя, творца. В характерной для него манере не сдерживаться в выражениях он обрушивается на "проклятого Гуттенберга", его печатный станок, всю индустрию печати, тиражирование, обезличивание, обездушивание неповторимого лика автора, писателя, человека. Особенно неприми­рим Розанов к пошлой прессе, к обывательской привычке черпать истины из расхожих изданий. Подлинное образование начнется, по его мнению, "с отвычки от газет", названия которых он иронически пародирует: "Голос правды", "Окончательная истина". Будучи сам газетчиком, он прекрасно знал всю журналистскую кухню.

При кажущейся спорадичности, скачкообразности мысль Розанова весьма целеустремленна. Его интересуют прежде всего "метафизика пола", тайна жизни, семья как основа общества, любовь как соедине­ние мужского и женского начал. Несчастливый в первом раннем браке с бывшей женой Достоевского А. Сусловой, которая была старше его на шестнадцать лет, он обрел радость, счастье, согласие со второй женой В. Бутягиной. Но живое, естественное, прекрасное чувство встре­тило юридические препятствия: первая жена не давала развода, а цер­ковные власти, не признавали второй брак законным.

Плодом мучительных раздумий о смысле любви, брака, деторож­дения, об узах, насильственно налагаемых на трепетность человечес­ких отношений, об унизительных государственных, общественных, религиозных ограничениях стал цикл работ, где Розанов настойчиво доказывает необходимость их пересмотра как подавляющих искрен­ность чувств и отношений между людьми. Он бросает упреки в адрес христианства, особенно аскетического и монашеского образа жизни, приемлемого, на его взгляд, лишь для ветхих старцев и стариц. Отво­рачиваясь от "людей лунного света", он стремится к "солнечным" ре­лигиям древнего мира, культу плодородия, восточным оргическим мистериям, обожествлению плоти и семени в иудаизме. Он восхваляет "песнь страсти и любви" языческих верований и критикует "обледене­лую христианскую цивилизацию". В новозаветной традиции его при­влекает не ужас Голгофы, но тихая радость Вифлеема, где в убогой пещере юная Богоматерь с просветленным лицом склоняется над мла­денцем Иисусом. Более того, "закат Европы", грохот первой мировой войны, крах империй он расценивает как закономерный итог искажа­ющей природное человеческое естество христианской цивилизации. За подобные обличения Розанов едва не был отлучен от церкви вслед за Л. Толстым.

"Пансексуализм", "загипнотизированность плотью", "романтиза­цию быта", "разлагающее сознание" Розанова довольно резко крити­ковали многие современники, в том числе о. Георгий Флоровский, говоривший о нем как о "психологической загадке, очень соблазни­тельной и страшной". Н. Бердяев называл его "гениальным обывате­лем", а В. Зеньковский отмечал чрезмерно обнаженную интимность, доходящую до патологического самовыворачивания. Но, пожалуй, на рубеже веков, когда обостренно работало европейское самосознание, Розанов был не более откровенен, чем Достоевский, Фрейд, Ницше. Его записи — это мучительные раздумья, вопрошания, утверждения и опровержения о высшем смысле и бытовой стороне таинства любви, но любви не выдуманной, не наивной, не платонической, а живой, страстной, соединяющей плоть и души людей, любви как загадке, смысле и торжестве творения, в котором участвует каждый человек.

Неровным, изломанным, страдальческим было и отношение Роза­нова к России. Он и любит, и ненавидит ее. Любит за ширь, удаль, таланты, ненавидит за мерзкий быт, варварские обычаи, антигуман­ные законы. Но все же он ее любит и жалеет, как сын свою несчаст­ную, но единственную мать: «Счастливую и веселую родину любить не велика вещь. Мы ее должны любить именно когда она слаба, мала, унижена, наконец глупа, наконец даже порочна. Именно, именно ког­да наша "мать" пьяна, лжет и вся запуталась в грехе, — мы и не должны отходить от нее»². Как в этих строках, так и во всем наследии Розанова сквозь изломы души, крайности выражений, высмеивание идеалов проступает желание поведать миру о страданиях, радостях и упованиях русского человека с его мечтой о полноценной, осмыслен­ной, счастливой жизни.

литература

1. Розанов В. В. Уединенное. М., 1990. С. 34, 90.

Там же. С. 106

.Глава 7

ПАВЕЛ ФЛОРЕНСКИЙ (1882—1937)