Философская проблематика в книге "Столп и утверждение истины"

В истории русской философии Флоренскому принадлежит совер­шенно особое место. Его работы, как было сказано, в основном бого­словские. Но "Столп и утверждение истины" — одновременно и фи­лософское произведение. Нужно прежде всего сказать о самом харак­тере и стиле этого сочинения. Книга написана в виде своеобразной личностной исповеди. Она обращена к другу. Вместе с тем перед нами — сложнейший теоретический труд. Каковы же его философс­кие аспекты и идеи? Это философствование то чисто личностного, то онтологического, то гносеологического типа, но центром его постоян­но остается непосредственное переживание личности, овладение ис­тиной, которая дана человеку, наличествует "здесь и теперь", живет своей жизнью. Итак, философии Флоренского свойственно преж­де всего личностно-экзистенциальное начало. Очень ценно и историко-философское измерение. Для профессионального исто­рика философии и для всех глубоко интересующихся историей мысли эта книга — настоящий кладезь мудрости. Но хотя в "Столпе..." гово­рится, по сути дела, о большинстве выдающихся философов прошло­го, историко-философские вкрапления строго подчинены самому спо­собу рассуждения и главному пути доказательства.

В книге Флоренского поражает огромная эрудиция автора. Он подробно выясняет историко-лингвистическую сторону тех употреб­ляемых им терминов, выражений, которые особенно важны. Напри­мер , с этой точки зрения анализируются ключевые для книги понятия истины, бытия, противоречия. Флоренский, кроме того, замечатель­ный лингвист, историк языка. Он оперирует сразу несколькими язы­ками и показывает не одну только техническо-лингвистическую исто­рию терминов, но и историю их трактовки в разных культурах. Эта трактовка тесно связана с мировоззренчески-личностным началом той или иной культуры. В книге Флоренского рассыпаны и экскурсы в историю и теорию искусства. Это книга и о проблемах красоты. Давая более общую формулировку, можно сказать: речь идет о тех личност­ных переживаниях, которые связаны с поиском Истины, Добра и Красоты, объединенным в идеях Бога и Церкви.

Чтобы представить содержание и идеи книги Флоренского, лучше всего сразу обратиться к тому, что он назвал Послесловием — к 14 главе I тома его труда, который и был теодицеей, т. е. доказатель­ством Бога, точнее говоря, доказательством божественности и церков­ности одновременно. В Послесловии он подытоживает тот путь, кото­рый был пройден в книге. Она начинается с констанции существова­ния двух миров: "того мира" — т. е. божественного и "этого мира", в каком живет конечный, смертный человек. "...Мир этот, — пишет о. Павел, — рассыпается в противоречиях, если только не живет силами того мира. Антиномии раскалывают все наше существо, всю нашу тварную жизнь. Всюду и всегда противоречия! И напротив, в вере, побеждающей антиномии сознания и пробивающейся через их все- удушливый слой, обретается каменное утверждение, от которого мож­но работать над преодолением антиномий действительности. Но как подойти к этому камню веры?" — вот основной вопрос первых частей книги².

Прежде всего ставится вопрос об истине, а потому естественно возникает и проблема человеческого рассудка. Рассудок, согласно Флоренскому, не целен, он "рассыпается в антиномиях", и этих анти­номий бесконечное количество. Их столько же, сколько может быть актов рассудка, утверждал Флоренский. Но в существе своем они сво­дятся к дилемме, т. е. антиномии всех антиномий — антиномии конечности и бесконечности. "Эта противоборственность конеч­ности и бесконечности в греховном разуме, или рассудке, есть выра­жение глубочайшего противоречия коренных норм самого разума в его современном, падшем состоянии. По греховной природе своей рас­судок имеет закал "антиномический, — пишет Флоренский, — ибо рассудок дву-законеи, дву-центрен, дву-осен"³. Например, движение разлагаемо на ряд состояний покоя, как в кинематографе, непрерыв­ное — на множество элементов, уже неделимых и неразложимых. Иными словами, рассудок, чтобы помыслить движение, должен по­мыслить покой. Он должен, таким образом, пытаться соединить ста­тическую множественность понятий и динамическое их единство. А это, по Флоренскому, невозможно сделать. Рассудок тщится также, с одной стороны, остановить мысль, с другой стороны, придать ей бес­конечное движение. И вот первый подход побуждает установить тождество А, а второй — свести его к В. Первый подход ведет к закону тождества, а второй — к закону достаточного основания⁴. Но если рассудок так пронизан противоречиями, если он равно нуждает­ся сразу в обеих своих нормах, то выявляется парадокс: нормы рас­судка, по Флоренскому, необходимы, но они невозможны.

К чему же мы пришли? Может быть, человеческие рассудок, ра­зум, по природе своей антиномичные, вообще должны быть отброше­ны? Или, возможно, неверна идея об антиномичности разума? Одна­ко ведь с идеи антиномичности рассудка и разума Флоренский начи­нает свою работу. В рамках данной проблематики естественна "встре­ча" с Кантом. "Кантовские антиномии — только приоткрывают дверь за кулисы разума. Но, будучи выставлены с полною сознательностью и в упор эпохе просветительства, с вызовом рационализму XVIII века, они являются великою моральною заслугою Коперника философии"⁵. Это не значит, что Флоренский относится к Канту только положи­тельно. В ряде пунктов он его критикует. Но здесь, в понимании рас­судка, он соглашается с Кантом. Однако если рассудок антиномичен, возможен только как постоянно впадающий в противоречия, то как он возможен и возможен ли вообще? Ответ на этот вопрос и есть одна из главных целей "Столпа и утверждения истины". Рассудок возможен,

• если ему дана Абсолютно Актуальная Бесконечность. "Но что же это за Бесконечность? Оказалось, что таковой Объект мышления, де­лающий его возможным, есть Триипостасное Единство. Триипостас- ное Единство, — предмет всего богословия, — продолжает Флоренс­кий, — тема всего богослужения и, наконец, — заповедь всей жизни,

• Оно-то и есть корень разума. Рассудок возможен потому, что есть Трисиятельный Светоч, и — постольку, поскольку он живет Его Све­том". Вот почему "дальнейшую задачею нашею, — пишет о. Павел, — было выяснить, каковы формальные, и, затем, каковы реальные усло­вия данности такового Объекта, таковой Конечной Бесконечности или Едино-сущной Троицы"⁶.

С переходом от критики рассудка к утверждению Трехипостасного Единства книга делается все более богословской, — это сочинение о вере, причем о вере в ее различных аспектах. Выясняются "что" веры и "как" веры, условия ее возникновения. Флоренский исследует разницу, напряженное противоречие между свободным актом веры и тем, что из этого следует — или геена, или подвиг. Или то, или другое. Третьего не дано. Иными словами, здесь начинают разворачи­ваться чисто богословские сюжеты с переходом к утверждению ни с чем не сравнимой роли церкви, церкви с ее земной и собственно человеческой стороны. Речь идет также о той психологической почве, которой в церковной жизни служат любовь и дружба. И наконец, Флоренский так завершает в I томе основную тему своей книги: "Итак, снова вопрошая себя, чту есть Столп и Утверждение истины, мы про­бегаем мыслью ряд ответов, данных здесь. Столп Истины — это Цер­ковь, это достоверность, это духовный закон тождества, это подвиг, это Триипостасное Единство, это свет Фаворский, это Дух Святой, это целомудрие, это София, это Пречистая Дева, это дружба, это — паки Церковь"⁷. Таков Итог. Для Флоренского огромным преимуще­ством наделено именно православие, потому что православие уста­навливает совершенно особое отношение к церковности. Так, если в протестантизме всегда даны определенные для вероисповедания фор­мула, символ или система формул, текст писания, то в православной церковности еще нет такой прочности догмата, утверждает Флорен­ский, а есть сама лишь жизнь церковная. Она же усвояется и постига­ется жизненно, — не в отвлечении, не рассудочно. И если применять к этой жизни какие-либо понятия, рассуждает мыслитель, то тут луч­ше подойдут понятия не юридические, не археологические, а биологи­ческие и эстетические. Что же тогда есть церковность? Это жизнь в духе. Каков критерий правильности этой жизни? Красота, ибо есть особая красота — духовная, и она выходит за пределы чисто рассу­дочного познания.