Литература

Аверинцев, С. С. Ранний Мандельштам / С. С. Аверинцев // Знамя. 1990. № 4. С. 207-212.

Гачев, Г. Д. Космо – Психо – Логос: национальные образы мира / Г. Д. Гачев – М., 2007.

Гоголь, Н.В. Полное собрание сочинений: в 14 т. Т. 9 / Н. В. Гоголь. – Л., 1952.

Завадская, Е. «В необузданной жажде пространства»: (Поэтика странствий в творчестве О.Э. Мандельштама) / Е. Завадская // Вопросы философии. 1991. № 11. С. 26-32.

Левин, Ю. И. Заметки о «крымско-эллинских» стихах О. Мандельштама / Ю. И. Левин // Мандельштам и античность. Сб.ст. / Зап. Мандельштамовского общества. Т. 7. – М., 1995. – С. 77-103.

Мандельштам, О. Э. Собрание сочинений: в 4 т. / О. Э. Мандельштам.– М., 1993-1994. Все цитаты даются по этому изданию с указанием в скобках тома и страниц.

Микушевич, В. Ось (звукосимвол О. Мандельштама) / В. Микушевич //«Сохрани мою речь…». Вып. 1. Записки Мандельштамовского общества. Т. 1. – М., 1991. – С. 69-85.

Мусатов, В. В. Лирика Мандельштама / В. В. Мусатов. – Киев, 2000.

Обухова, О. Овладение Пространством: раннее творчество О. Мандельштама с точки зрения пространственных отношений / О. Обухова // Поэзия и живопись: Сборник трагической памяти Н. И. Харджиева. – М., 2000. – С. 635 - 639.

Панова, Л. Г. «Мир», «пространство», «время» в поэзии Осипа Мандельштама / Л. Г. Панова. – М., 2003.

Семчук, Ю. О. Пространство и время в поэзии Мандельштама 1915 – 1921 гг. / Ю. О. Семчук // О Мандельштаме: [Сб. докл.]. – Даугавпилс, 1991. – С. 31-33.

Струве, Н. А. Осип Мандельштам / Н. А. Струве. – Томск, 1992.

Топоров, В. Н. Пространство и текст / В. Н. Топоров // Текст: Семантика и структура. – М., 1983. – С. 227-285.

Топоров, В. Н. О «психофизиологическом» компоненте поэзии Мандельштама / В. Н. Топоров // Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического. – М., 1995. – С. 428-445.

Шатин, Ю. В. В поисках утраченного пространства / Ю. В. Шатин // Творчество Мандельштама и вопросы исторической поэтики: Межвуз. сб. науч. тр. – Кемерово, 1990. – С. 96-114.

Шиндин, С. Г. К интерпретации стихотворения Мандельштама «Сохрани мою речь навсегда…» / С. Г. Шиндин // Поэзия и живопись: Сборник трагической памяти Н. И. Харджиева. – М., 2000. – С. 640 - 650.

Шиндин, С. Г. Пространство / С. Г. Шиндин // О. Э. Мандельштам, его предшественники и современники: Записки Мандельштамовского общества. Вып. 11: Сб. материалов к Мандельштамовской энциклопедии. – М., 2007. – С. 222-233.

Terras, V. The Time Philosophy of Osip Mandelstam / V. Terras // The Slavonic and East European Review. – Vol. 47. July. – L., 1969. – P. 344-355.

Мифопоэтика в. И. Нарбута в системе координат «восток – запад» а. Ю. Лавринова

Россия, Волгоград

[e-mail]

Мифопоэтика В. И. Нарбута представляет собой один из приоритетных аспектов исследования творческого наследия поэта. Следует сразу же отметить, что избранный нами аспект напрямую связан с рассмотрением поэтической картины мира В. И. Нарбута в рамках проблемы пространственно-временных отношений, обозначенных М. М. Бахтиным термином «хронотоп» [Бахтин 1975: 234 – 235]. Образы пространства и времени являются не только важнейшей составляющей поэтического мира В. И. Нарбута, но и средством упорядочения смысловых центров этого поэтического мира на всех уровнях его художественной системы. При этом целесообразным является выделение мифопоэтического хронотопа в качестве одного из доминирующих.

Заявленная в названии работы система координат «Восток – Запад» подразумевает противопоставление этих двух полюсов в рамках мифопоэтики В. И. Нарбута с учетом эволюции философских и эстетических воззрений поэта.

Как справедливо указывают С. Бавин и И. Семибратова, «мир, на который смотрел Нарбут в «первый год творчества», практически не имел точек соприкосновения с городом, цивилизацией» Бавин 1993: 323. И современные В. И. Нарбуту критики, и литературоведы наших дней склонны различать в ранних стихотворениях поэта явные черты подражательства своим предшественникам (чаще всего упоминаются имена И. С. Никитина, Ф. И. Тютчева, И. А. Бунина, С. Я. Надсона, К. М. Фофанова,  Ф. Анненского), проявляющиеся прежде всего на жанрово-тематическом уровне. Безусловно, анализируя особенности пространственно-временных моделей, представляющих поэтическую картину мира, нельзя не учесть фактор ближайшего лингвокультурного контекста. Кроме этого, в науке обосновывается феномен пересечения эстетических и культурных пространств стихотворений, написанных разными авторами. Ю. В. Казарин отмечает, что «если пересекающиеся языковые пространства в таком случае квалифицируются как подражание, заимствование, парафраза или аллюзия, то пересекающиеся эстетические и культурные пространства поэтических текстов – явление более сложное, имеющее скрытый характер влияния или культурно-эстетической преемственности» Казарин 2004: 94. В случае определения литературного генезиса пантеистического мироощущения В. И. Нарбута имеет смысл говорить как раз о результате пересечения нескольких микропространств, наиболее значимыми из которых являются: 1) пространство русской поэтической традиции XIX века, утверждающее пантеистические идеи «природа – храм» и «природа – сфинкс», а также тезис о вечном гармоничном единении всего земного. В качестве наиболее авторитетных можно привести следующие поэтические имена: А. Н. Апухтин, Ф. И. Тютчев, К. К. Случевский. Первостепенное место в этом ряду занимает И. А. Бунин, «к которому Нарбут, в отличие от своих друзей по группе акмеистов, вполне благоволил» Тименчик 1993: 57; 2) стихийное пространство народно-поэтического пантеизма лирики украинского поэта Т. Г. Шевченко; 3) особое эстетическое пространство, порожденное принципами русского символизма см.: Лавринова 2010: 466 - 472.

Другим и, как нам представляется, главнейшим источником формирования уникального пантеистического мироощущения В. И. Нарбута можно считать философское учение «божьего странника» Г. С. Сковороды (1722–1794). Г. С. Сковорода, писавший исключительно на церковно-славянском языке, зачастую именуемый первым философом Российской империи, является создателем оригинальной онтологической теории, в центре которой находятся идеи счастья и единства человека и природы. Философ утверждает и развивает идею о том, что «одной вещи гибель рождает тварь другую», что «всемирный мир сей» вечный, что «мир в мире есть то вечность в тлени, жизнь в смерти, восстание во сне, свет во тьме, во лжи истина, в плаче радость, в отчаянии надежда» Сковорода 1973: 16 - 17. Такое истолкование Бога приводит Г. С. Сковороду на позиции пантеистического видения окружающего мира. В тварях, то есть в живой природе, пребывает это вечное «начало». В. И. Нарбут, являясь в философском плане наследником Сковороды, облекает это неуловимое ощущение в поэтическую форму, выстраивает собственную мифопоэтику, то, что Х. Баран обозначил как «индивидуальная модель мира с ее собственной мифологией» Баран 1993: 307. Думается, отсюда проистекает и пресловутое славянское «вийство» В. И. Нарбута.

Мифопоэтическая модель закрытого, изолированного от внешнего мира славянского пространства обнаруживается уже в первой книге В. И. Нарбута («Стихи») и получает конечное воплощение в «Вие». Это торжество природоцентричной картины мира, где лирический «я-субъект» выстраивает границы между реальностью, исключая элементы любого движения как неизбежной дисгармонии. Единство, закрытость, некая затерянность этого «заповедного» пространства подчеркиваются при помощи оппозиции двух начал: восточного (славянского) и западного, ассоциирующегося с десакрализацией и разрушением.

Модель «заповедного» пространства поэзии В. И. Нарбута имеет трехчастную структуру, базирующуюся на пересечении кодовых признаков следующих мифологических полей: 1) ветхозаветный Эдемский сад, с которым в первую очередь связана вся растительная символика ранней поэзии В. И. Нарбута. Образы цветущего леса или луга («Ныне четный високосный / Золоченый год / В желтой пыли млеют сосны: / Каждая цветет» («Сосны», 1909) Нарбут 1990: 79; возделанной, удобренной пашни, богатого урожая («Хлеба склонились в полудреме, / Чернеют густо и молчат» («Туман окутал влажным пледом…», 1909) Нарбут 1990: 59), душистого растения («Как тошнотворно пахнут листья / Смородины – не красной – черной ˂…˃ Тут искупаться бы. Но кору / Смородина на зное жжет. / Дурман плывет. Восходит в гору» («Черная смородина», 1909) Нарбут 1990: 66, в совокупности проецируются на мифологему Райского Сада Книги Бытия; 2) православный Рай, пребывание в котором тождественно познанию Истины и вечному блаженству души: «Свет Разума падает в душу / И гаснет, на миг возникая. / Извечна лишь Истина…» («Свет Разума падает в душу», 1909) Нарбут 1990: 292; 3) неканонические народно-религиозные представления о рае, запечатленные в целом комплексе легенд и апокрифических текстов, центральное место среди которых занимают народная Псалтырь XVIII века, духовные стихи и легенда о граде Китеже, изначально отвечающая представлениям о неком «заповедном» славянском топосе: «Зеленые влажные стебли / Из церкви выносят, / И стеблями сумерки косят: / Ну, свечку затепли. / Ну, хрупкою ручкою тонкой / Зажги и – увидишь / Во сне град невидимый Китеж…» («Вербный вечер», 1909) Нарбут 1990: 302.

Неповторимая модель «Божьего мира», где все и вся испивает блаженство как физического, так и созерцательного ощущения бытия, рисуется в виде «заповедного» Сада Божественной Истины (или же «Сада Божественных песен», по одноименному названию стихотворного сборника Г. С. Сковороды). Логическим продолжением вышеизложенной мысли можно считать тезис знаменитого отечественного философа Н. Я. Данилевского об отличительном характере религиозной деятельности славян в целом: «…народное мировоззрение не как теоретическое, более или менее гадательное знание, во всяком случае, доступное только немногим, – а как твердая вера, составляющая живую основу всей нравственной деятельности человека» Данилевский 2003: 454.

При этом центральным объектом сакрализации, находящимся внутри условного полюса «Восток», является локус дома как миромоделирующая единица. Эта точка проецируется на вполне реальные географические пространства – старопанской, уездной Украины, противопоставленной Риму как обобщенному образу «Запада», – и имеет четкие лексические маркеры (конкретные топонимы, а также всевозможные историзмы, диалектизмы и т.д.). Одним из показательных в данном случае может быть стихотворение «Левада» (1910): «Ой, левада несравненная / Украинския земли! / Что мне Рим? / И что мне Генуя, / Корольки и короли? / Подыму полено медленно, / Стану бить по масти ведьминой – / От загривка до бедра… / В Глухове, в Никольской, гетмана / Отлучили от Петра…» Нарбут 1990: 117.

Локус родного дома как центр «заповедного» славянского пространства, может быть представлен в следующих образных вариациях: 1) старой дворянской усадьбы или дачи со всей ее атрибутикой: «В доме – сонники да кресла / Да заржавленная пыль… / Сказка ль давняя воскресла? / Иль завяла нежно быль?..» («В доме – сонники да кресла…», 1911) Нарбут 1990: 131; «Блаженство сельское! / попить чайку с лимоном, приобретенным в лавчонке, / где продавец, как аист, начеку, – / сухой, предупредительный и звонкий; / прихлебывая с блюдечка, / на дне которого двоятся Китеж, лавра, / о мельнице подумать, о коне… / («Чета», 1913) Нарбут 1990: 120; 2) украинской хаты, куреня: «Прилипли хаты к косогору, / Как золотые гнезда ос. / Благоговейно верят взору / Ряды задумчивых берез» («Захолустье», 1909) Нарбут 1990: 71; «Мреет пар над ветхою завалиною – / Под окошком радужным избы: / Малевал с мечтою опечаленною: / Были ставни бы, как небо, голубы» («Последняя весна», 1911) Нарбут 1990: 119; 3) православной церкви, церковной колокольни: «А день – и зыбуч, и раздолен. / С незримых святых колоколен, / С небес – все летят голоса. / Ах, жаворонки-колокольцы!..» («Сегодня весь день на деревне…», 1911) Нарбут 1990: 126 .

Книга В. И. Нарбута «Вий» – настоящий гимн «Украйне», этому священному, проникнутому пантеистической гармонией пространству. В рамках мифопоэтической модели, созданной В. И. Нарбутом, «вийство» следует понимать как высший воплощенный дух «заповедного» и безмятежного славянского топоса, наблюдающий за жизнью каждой его частицы, подобно оку Всевышнего.

Попытка конечного противопоставления элементов «восточного» (славянского) и «западного» (неславянского) будет предпринята поэтом в лирике периода 1918 – 1922 гг. Здесь закрытое пространство сотворенного В. И. Нарбутом мифа вступает в неизбежное противостояние с открытым пространством европейской истории, мифопоэтический хронотоп – с культурно-историческим, поскольку «Европа видит в Руси и в Славянстве не чуждое только, но и враждебное начало» Данилевский 2003: 57.

Непосредственно культурно-историческому («западному») пространственно-временному континууму поэзии В. И. Нарбута этих лет присущ целый ряд особенностей: 1) отображение реалий конкретных исторических событий (весьма кровавых) при помощи образов-символов, порожденных эпохой революции, дат, а также точных указаний на наименования топонимов и антропонимов: «…живой и на портрете Троцкий! / контрреволюция не спит: все заговор за заговором. / Пощупать надо бы РОПИТ. / А завтра… / Да, в часу котором? / По делу 1106 / (в дверях матрос и брюки клешем») («Чека», 1920) Нарбут 1990: 216; «и день и ночь пылает Смольный. / Подкатывает броневик, / и держит речь с него крамольный / чуть-чуть раскосый большевик… / И, старина, под флагом алым / – за партией своею – ты / идешь с Интернационалом, / декретов разнося листы» («Семнадцатый», 1918 (1922)) Нарбут 1990: 204 – 205; 2) стремление в максимально полном объеме представить хронику этих событий, что реализуется посредством введения компрессивной темпоральной модели, где объективное историческое время оказывается максимально сжатым, сгущенным, в отличие от статичного времени мифопоэтического хронотопа. Это позволяет наблюдать в стихах В. И. Нарбута гигантский надвременной скачок, смыкающий в единый континуум признаки (имена, даты и символы), маркирующие две и более исторические эпохи. Таким образом, в нарбутовском контексте происходит своего рода диалог времен, подчеркивающий вселенский масштаб свершающегося: «Объят закат военной бурей, / И гетманская булава / Грозит конторщику Петлюре: / Смотри, крепка ли голова! / А полководец в треуголке / (Увито лаврами чело) – / Пилсудскому с улыбкой колкой: / – И Вас, фельдмаршал, понесло?» («Стихи о войне», 1920) Нарбут 1990: 310; «И сменим Двадцать Пятым Октября / Четырнадцатое Июля!» («Бастилия») Нарбут 1990: 320; «Пусть История-старуха скажет: «Гунны / и татары истоптали травы / И травой легли. Но светит нимб Коммуны / Озарением извечной славы» («Октябрьское солнце») Нарбут 1990: 308.

Выход из этого вечного движения, возвращение к утерянному славянскому, мифопоэтическому началу становится возможным при помощи частичной антропоморфизации описываемого топоса и предельной сакрализации образа России (Руси). Таким образом, в своих стихах В. И. Нарбут создает своего рода миф о России. Данный образ может быть представлен в следующих вариациях:

1) Россия – девушка (молодая прекрасная женщина), одновременно жена и дочь, библейская дева, несущая утоление страданий и благословение: «Ах, Мариам! / Нетленный очерет / шумит про нас и про тебя, сова…», «Мария, – женщине мужчина, – жар / долит, и в торбе сохнет хлеб и лук». / И женщина устало: «Отдохнем». / Так сладко сердцу речь ее звучит!..» («Мне хочется о Вас, о Вас, о Вас…», 1920) [Нарбут 1990: 219]; «Россия – дочь! / Жена! / Ступай – и мертвому скажи: «Воскресе» («России синяя роса», 1919) Нарбут 1990: 214;

2) Россия – престарелая мать: «Старуха в платке, горохом / усыпанном, как во сне… / В молитве, с последним вздохом, / ты вспомнила обо мне? / Ты вспомнила все, что было, / над чем намело сугроб?.. / Родимая! / Милый-милый, / В морщинах прилежный лоб» («В огне», 1920) Нарбут 1990: 211.

3) Россия – пророчица, мудрая ворожея, которой ведомы тайны бытия: «А там – зеленая и синяя, / туманно-алая дуга / восходит над твоею скинией, / где что ни капля, то серьга. / Бесслезная и безответная! / Колдунья рек, трущоб, полей! / Как медленно, но всепобедная / точится мощь от мозолей» («Россия», 1918) Нарбут 1990: 210. Следует отметить, что образ гадалки, ворожеи занимает особое положение в мифопоэтике В. И. Нарбута. Мотив ворожбы, нити, веретена («за нитью шелковая нить») также оказывается смыслообразующим, «над-человеческим» в мифопоэтике В. И. Нарбута.

В заключение следует отметить, что противопоставление «Восток – Запад» может быть выявлено и за пределами мифопоэтического контекста творчества В. И. Нарбута, однако это составляет предмет отдельного исследования.