Литература

Аверинцев, С. С. Поэтика ранневизантийской литературы / С. С. Аверинцев. – М., 1977.

Аксаков, К. С. Эстетика и литературная критика / К. С. Аксаков. – М., 1995.

Белый, А. Мастерство Гоголя / А. Белый. – М., 1996.

Белинский, В. Г. Полное собрание сочинений: в 13 т. Т. 10. / В. Г. Белинский. – М., 1956.

Бибихин, В. В. Литературная мысль Запада перед «загадкой» Гоголя / В. В. Бибихин, Р. А. Гальцева, И. Б. Роднянская // Гоголь: История и современность. – М., 1985. – С. 390-433.

Бицилли, П. М. Трагедия русской культуры: исследования, статьи, рецензии / П. М. Бицилли. – М., 2000.

Бочаров, С. Г. О художественных мирах / С. Г. Бочаров. – М., 1985.

Бочаров, С. Г. Сюжеты русской литературы / С. Г. Бочаров. – М., 1999.

Геллер, Л. Воскрешение понятия, или Слово об экфрасисе / Л. Геллер // Экфрасис в русской литературе: труды Лозаннского симпозиума. – М.., 2002. – С. 5-22.

Гоголь, Н.В. Полное собрание сочинений: в 14 т. Т. 6 / Н. В. Гоголь – М.; Л., 1951.

Гольденберг, А. Х Архетипы в поэтике Н. В. Гоголя / А. Х. Гольденберг. – Волгоград, 2007.

Гончаров, С. А. Творчество Гоголя в религиозно-мистическом контексте / С. А. Гончаров. – СПб., 1997.

Жегин, Л. Ф. Язык живописного произведения (Язык древнего искусства) / Л. Ф. Жегин. – М., 1970.

Зеньковский, В. Н. В. Гоголь / В. Зеньковский // Гиппиус, В. Гоголь; Зеньковский, В.  Н. В. Гоголь. – СПб., 1994. – С. 11-188.

Крейцер, А.В. О «живописности» прозы Н. В. Гоголя (отрывки из работы) / А. В. Крейцер // Гоголевский сборник. – СПб., 1994. – С. 39-52.

Лосский, Вл. Очерк мистического богословия Восточной церкви / Вл. Лосский // Мистическое богословие. – Киев, 1991. – С. 95-259.

Маковский, М. М. Сравнительный словарь мифологической символики в индоевропейских языках: Образ мира и миры образов / М. М. Маковский. – М., 1996.

Манн, Ю. В. Поэтика Гоголя. Вариации к теме / Ю. В. Манн. – М., 1996.

Маркович, В. М. И. С. Тургенев и русский реалистический роман XIX века (30–50-е годы) / В. М. Маркович. – Л., 1982.

Мочульский, К. Гоголь. Соловьев. Достоевский / К. Мочульский. – М., 1995.

Розанов, В. В. Собрание сочинений. Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского. Литературные очерки. О писательстве и писателях / В. В. Розанов. – М., 1996.

Успенский, Б. А. Семиотика искусства / Б. А. Успенский. – М., 1995.

Флоренский, П. Избранные труды по искусству / П. Флоренский. – М., 1996.

Schreier, H. Gogol’s religiöses Weltbild und sein literarishes Werk: Zur Antagonie zwischen Kunst und Tendenz / H. Schreier. – München, 1977.

«Природа не храм, а мастерская…»: мир и человек в дискурсивном пространстве 1860-х1 о. М. Гончарова

Россия, Санкт-Петербург

[e-mail]

Известная фраза литературного героя – «нигилиста» и «циника» Базарова – о природе-мастерской и о человеке-работнике, подкрепленная его собственной позицией труженика-ученого, не только оказалась крайне популярной, но и стала своеобразным «лозунгом» нового поколения шестидесятников. Особенное впечатление на читателей романа Тургенева произвели «лягушки» Базарова как необычный, но репрезентативный «образец» ремесленно-утилитарного отношения к природе и «работнического» участия в ней. В «Современнике» зло иронизировал по этому поводу М. Антонович, полагая, что именно естественнонаучные привязанности и занятия Базарова – самые вызывающие черты его личности:

«Он систематически ненавидит и преследует все, начиная от своих добрых родителей, <…> и оканчивая лягушками, которых он режет с беспощадной жестокостью»; «…где бы он ни был, куда бы ни явился, тотчас же при первой удобной минуте он начинает ботанизировать, заниматься ловлей лягушек, жуков, бабочек, анатомирует их» [Антонович 1961: 45, 43].

В развернувшейся журнальной полемике прозвучит еще много нелестного о цинизме Базарова, но уже в статьях его главного защитника – Д. Писарева («Базаров», «Реалисты» и др.) – именно «лягушки» неожиданным образом обрели универсальный, социально значимый статус. Писарев писал о любимом герое: «Пока один Базаров окружен тысячами людей, не способных его понимать, до тех пор Базарову следует сидеть за микроскопом и резать лягушек <…>. Микроскоп и лягушка – вещи невинные и занимательные, <…> молодежь <…> не утерпит и не только не взглянет, а постарается завести себе свой микроскоп и, незаметно для самой себя, проникнется глубочайшим уважением и пламенной любовью к распластанной лягушке. А только это и нужно. Тут-то именно, в самой лягушке-то, и заключается спасение и обновление русского народа» [Писарев 1955: 393]. Эти слова, в которых автор высказал «такую истину, в которой <…> глубоко убежден» [Там же], появились в «Русском слове» в 1864 году, на мой взгляд, под впечатлением популярнейших текстов 1863 года – статей физиолога И. Сеченова «Исследование центров, задерживающих отражение движения в мозгу лягушек» и «Рефлексы головного мозга». Важность этих работ, опубликованных в специальном медицинском журнале, для Писарева и всех сторонников «мыслящих реалистов», заключалась в том, что физиологические выводы ученого о мозге человека были построены на аналогии с мозгом лягушки. Это удостоверяло высшим авторитетом науки как позицию литературного героя Тургенева («мы с тобой те же лягушки, только что на ногах ходим»), так и позицию самих «реалистов» в решении вопроса о человеке и природе, откровенно высказанную, например, в статье Н. Добролюбова «Органическое развитие человека» (1858). Более того, рассуждения Сеченова, обоснованные его опытами, о единой природе человека и материальности его душевных движений напрямую соотносились с вызвавшими резкую полемику антропологическими идеями Н. Чернышевского («Антропологический принцип в философии», 1860).

В специфическом русском контексте 1860-х годов тот комплекс идей, который в свернутом виде представлен в «лягушках» Базарова, оказался в самом центре интеллектуальных интересов и яростных философских споров. Ими была инициирована защищающая идеи Чернышевского статья Антоновича «Современная физиология и психология», ответом на которую становится работа крупнейшего философа времени П. Юркевича «Язык физиологов и психологов», полемически направленная против «бойких статей г. Чернышевского» и «философии “Современника”» в целом [Юревич 1990: 364, 367]. Н. Шелгунов и самого Базарова посчитал выразителем новой русской философии, «прямым, непосредственным продуктом нового русского мышления» [Шелгунов 1986: 299]. Для «представителей новой мысли» [Писарев 1956: 418] герой Тургенева стал выражением самых важных идей и смыслов: отвергнув «схоластику» прежней натурфилософии, они именно в ориентации на материалистическое отношение к природе строили свои прогностические размышления о будущем мире и «будущем человеке».

Новое «русское воззрение» сформировалось в России примерно к середине XIX века в ситуации кризиса европейской философии, причиной которого стало интенсивное развитие естественных наук². При появлении их ошеломляющих результатов прежнее «любомудрие» потускнело перед научным опытом: ведь в отличие от «дряхлой философии» наука, как казалось, гарантирует истинность знания и, главное, эффективность в его практическом применении. Феномен «мыслящих реалистов» и возникает на острие философских дискуссий и интенций к созданию принципиально новых мировоззренческих систем. В социокультурном пространстве «реализм» представлен парадигмой «реальной критики» с ее новым типом «реально-критического» дискурса. При этом «критика» и «реализм» – категории отнюдь не историко-литературные, а именно философские, и связаны они с новым позитивистским мышлением, четко регулирующим отношение человека к миру. Как напишет П. Кропоткин, вспоминая своих учителей-шестидесятников, «…по философским воззрениям своим нигилист был позитивист, атеист, эволюционист в духе Спенсера или материалист» [Кропоткин 1989: 343]. Сами «реалисты» считали себя мыслителями новой формации, а свои мировоззренческие установки – инновационной философской системой, находящейся на «переломе» истории. Об этом заговорил Антонович в статье «Современная философия» (1861), затем последовали безапелляционные «Полемические красоты» Чернышевского, которого активно поддержал Писарев в статьях «Схоластика XIX века» и «Русские мыслители», построенных на противопоставлении «живого» материализма и отвлеченной «старой» философии.

Обращаясь к «жизни» и «живым идеям», Писарев прямо заявлял: «Я требую от философии осязательных результатов» [Писарев 1955: 130]. Практической и результативной философия может стать только в том случае, если будет опираться на естественные науки и их опыт, то есть будет «реальной». Эти идеи в России озвучил еще А. Герцен в своем главном философском сочинении – «Письма об изучении природы» («Отечественные записки», 1845–1846), а в 1860-е годы возникает настоящий «культ науки», который был усвоен молодыми читателями «Современника» и «Русского слова». Шестидесятница Е. Водовозова вспоминала: «Все были загипнотизированы значением естествознания» [Водовозова 1964: 91]. На этой волне в 1863 году создается «Императорское общество любителей естествознания, антропологии и этнографии», в деятельности которого отразились общие тенденции увлечения дарвинизмом и новыми учениями о природе и человеке; рядом с ним существовало и «Московское общество испытателей природы», издававшее «Вестник естественных наук».

Но одно дело – научные общества или увлечение наукой, культуре необходимо и мышление о них, осознанное понимание открывающихся перспектив нового видения мира и человека. За выполнение этой задачи и берется новое поколение мыслителей – «мальчишек», как называли их оппоненты. Подробному обоснованию основных положений позитивизма, дарвинизма и сциентизма, а также – «властных» притязаний «реально-критического» дискурса на владение истиной во всей ее полноте посвящен целый ряд собственно философских работ «мыслящих реалистов». Их связывают общие размышления о прогрессе: о проблемах «правильного» общественного устройства, эволюции и социальных изменений. Ответы и решения Добролюбов ищет в деятельности Оуэна («Роберт Овэн и его попытки общественных реформ»), Писарев – в учении Дарвина и Конта («Прогресс в мире животных и растений», «Исторические идеи Огюста Конта»), Ткачев – в применении к обществу строго научной методологии в целом («Принципы и задачи реальной критики»), Чернышевский – в концепции Л. Блана («Капитал и труд»). Социал-дарвинистское понимание эволюционных процессов определяло и коренной пересмотр отношений к природе и человеку, и именно дарвинизм позволил «создать новое научное обоснование идеи прогресса человеческого развития» [Могильнер 2008: 12]. И Добролюбов («Органическое развитие человека»), и Чернышевский («Антропологический принцип…»), ориентируясь еще и на Фейербаха, сосредоточились на идее формирования социальной активности личности. Активизированная субъектность человека в «ускоренном» развитии и будет определять, в их понимании, прогресс: материальное единство мира гарантирует эту возможность, и человек может сам осваивать те «признаки», которые ему необходимы для эволюции, для превращения в «человека будущего». Это было искренним убеждением эпохи русского позитивизма, что заметил тот же Юркевич, говоривший, что увлечение естественнонаучными изъяснениями тотально овладело мыслителями по одной простой причине: «Чарующая мысль, что в случае успеха этих изъяснений мы могли бы так же просто управлять судьбами своими и других людей, как ныне управляем движением машин, служит едва ли не самым задушевным побуждением к материалистическим воззрениям» [Юркевич 1990: 196].

Господствующее положение в этой системе взглядов заняла идея цивилизационного прогресса, моделирующая утилитарное отношение человека прогрессивного (в его постоянном умственном развитии) к неподвижной и вечной природе. «Мыслящие реалисты» полагали, что только мысль обладает преобразовательным потенциалом – «…мысль, и только мысль, может переделать и обновить весь строй человеческой жизни» [Писарев 1956: 105]. При этом и свою «умственную» работу они считали «прикладной наукой», которая является единственным «орудием» прогресса [Ткачев 1986: 58]. Такая позиция, поддерживаемая отрицанием «старой философии», не допускала никаких натурфилософских построений, а потому, по признанию С. Степняка-Кравчинского, «в глазах правоверного нигилиста сама природа являлась лишь поставщицей материала для химии и технологии» [Степняк-Кравчинский 2001: 26]. Властный характер нового дискурса, утвердившего господство человека над природой, сказался в той резкости, с которой «реалисты» отвечали тем, кто усомнился в прочности подобных ментальных конструкций. Вынужден был покинуть круг «Современника» В. Боткин, написавший в своей программной статье («Стихотворения А. А. Фета», 1857) о том, что сегодняшний «век практический» не хочет видеть главного: «Мы живем тем же духом, которым живет природа, – мы та же самая природа, но одухотворенная и осознающая себя» [Боткин 1982: 464]. Особой критики удостоились хирург Н. Пирогов, опубликовавший книгу «Вопросы жизни» (1856), и философ П. Юркевич с его статьей «Сердце и его значение в духовной жизни человека» (1860). Писарев, например, писал по этому поводу, что не хочет и слышать «…учение о природе, о человеке, о духе и разуме», ведь «вокруг нас кипит живая жизнь», а «…нам предлагают углубиться в самих себя» [Писарев 1955: 302]. Юркевич прекрасно понимал причину негативного отношения к его трудам: в них обнажалась глубинная сущность антропологии «реалистов», которые, эмансипируя личность, на самом деле освобождали человека и от природы, и от естественной человечности. Полемизируя с Чернышевским, философ отметит, что природа в его идеях представлена как «образ простой, пассивной материальности», что он «распространился об устройстве и механическом образовании человеческого организма и вообще человеческого существа с таким всезнанием, что наконец сам почувствовал необходимость предостерегать читателя от возникающей при этом надежды – изобресть или построить этот организм и все это существо искусственными средствами человеческой механики» [Юркевич 1990: 196].

Однако в своей последовательности Чернышевский не отказался от «изобретения» человека: его искусственные антропологические конструкции – «разумный эгоист», лишенный сомнений и дуализма, «работник» во имя «общей пользы» и «выгоды», «сильная личность»³ – обретут жизнь в романе «Что делать? Из рассказов о новых людях». Конструктивность романа отражает мировоззрение «реалистов»: они верили в «органическое развитие человека» путем отбора необходимых для биосоциального прогресса «признаков», чему, по сути, будет посвящена статья Писарева «Реалисты». В ней не только перечислены «признаки», качества и свойства «нового человека», но и постулируется идея «необходимого толчка» (эту роль играют идеи «реалистов»), запускающего в социуме процесс фило- и онтогенеза, о котором сам Писарев с восторгом писал в статье «Прогресс в мире животных и растений». Аналогичные «манипуляции» характерны и для книги Чернышевского, которая, по мнению А. Жолковского, «выдержана в нормативном духе и претендует на социальное программирование в самом широком масштабе» [Жолковский 1995: 29], но социальная утопия автора имеет именно «биологические основания», как справедливо отметила И. Паперно. В романе, по ее мнению, «сочетание энергии и чувствительности создает нового человека – человека с другой нервной системой, человека с естественной, могучей и здоровой жаждой удовольствий» [Паперно 1996: 177, 178].

Созданные Чернышевским конструкции и сами принципы их моделирования определены в первую очередь идеями школы социал-дарвинизма – обретенная человеком новая природа гарантирует ему и новую социальность. Так, «разумный эгоизм» обеспечивает реализацию субъектности человека в коллективе «солидарных личностей», «выгода» в создании «швейных мастерских» – позитивную «трудовую» деятельность, а образы «нового человека» и «новой женщины» являются конструкцией основополагающей для культуры модели гендера как социального пола. В романе, как искренне считал Писарев, «действительно дается нашим прогрессистам самая верная и вполне осуществимая программа деятельности» [Писарев 1955: 393]. Рождение «нового человека» у Чернышевского происходит, пусть и искусственно, но все-таки путем приобретения чего-то: например, наращивания здоровой «телесности», особенно показательно – в образе Рахметова или в аллегорическом избавлении Верочки от «паралича». Да и люди в утопии отличаются особой «здоровой» телесностью⁴ – «Как они цветут здоровьем и силою, как стройны и грациозны они, как энергичны и выразительны их черты!» [Чернышевский 1975: 289]. Но в отношении к природе автор романа может сравниться с Базаровым – для него природа тоже «пустяки», тоже «мастерская»: превращение мира в утопию – это цивилизационное насилие человека над природой, ее механическое изменение «под себя», демонтаж природного универсума. Принцип демонтажа представлен уже во «Втором сне Веры Павловны» в образе «дренажа» почвы, которым человек может оздоровить природу. В «Четвертом сне» героиня попадает в «центр пустыни»: утопическая «новая Россия» построена на месте «бывшей пустыни», там, где раньше были «голые скалы». «Теперь, – пишет Чернышевский, – они покрыты толстым слоем земли, и на них среди садов растут рощи самых высоких деревьев; внизу во влажных ложбинах плантации кофейного дерева; выше финиковые пальмы, смоковницы; виноградники перемешаны с плантациями сахарного тростника; на нивах есть пшеница, но больше рис» [Чернышевский 1975: 286]. Автор подробно описывает высокотехнологичные способы, которыми было создано это «райское» природное изобилие: на «сильных машинах» возили глину, «проводили каналы, устраивали орошение». Все это происходило «шаг за шагом, по нескольку верст, иногда по одной версте в год» [Чернышевский 1975: 288] и делается теперь, поскольку есть еще пустынные, бесплодные пространства, но люди постепенно отодвигают их границы. На развитие индустрии и технических знаний Чернышевский возлагал большие надежды⁵ и связывал с ними грядущие коренные преобразования – «новый экономический быт», в том числе – и становление его излюбленной социально-трудовой формы – общины, где возможен иной уровень производства благодаря изобретениям химии и механики [подробнее см.: Антонов 2010: 118-119], то есть полному подчинению природы человеку, поскольку его труд на земле должен был быть подкреплен правом собственности, правом хозяина, в чем Чернышевский резко отличался от современного ему марксизма.

Под влиянием этих идей дискурсивное пространство 1860-х годов меняется: публицистика «мыслящих реалистов» активно влияет на литературные тексты, где природа также может подвергаться демонтажу («Гнилые болота» А. Шиллера-Михайлова), герой утрачивает естественную идентичность, отказываясь, в частности, от «бредней натурфилософов» («Степан Рулев» Н. Бажина), героиня отрекается от своей женской природы («Трудное время» В. Слепцова, «Нигилистка» С. Ковалевской), а человек, который живет в тяжелых социальных условиях и должен уйти в «прошлое», изображается как результат биосоциальной деградации («Подлиповцы» Ф. Решетникова). Под влиянием идей «реалистов», которые «были бессознательные педагоги» [Розанов 1992: 88], активизируется в 1860-е годы и педагогическая публицистика, решавшая проблемы развития человека. «Реалисты» активно влияют и на этот дискурс: Добролюбов, например, интенсивно сотрудничал с журналом «Воспитание», Шелгунов пишет «Письма о воспитании», в профессиональной сфере их поддерживает К. Ушинский («Человек как предмет воспитания», 1867). В то же время, в противовес «реалистам», определяется педагогическая позиция Л. Толстого и появляется журнал «Ясная Поляна», где в 1862–1863 годах публикуются полемические статьи писателя «О народном образовании», «Воспитание и образование», «Прогресс и определение образования», раскритикованные Пыпиным и Писаревым. Толстой говорил о самых существенных вещах, не услышанных, к сожалению, его современниками: он был противником теории прогресса, которая на практике превращалась в попытку конструирования социотипа, и говорил о подлинной и настоящей свободе человека, в том числе – и от философских догм и власти идеи⁶.

Однако «педагогический» пафос «реалистов» оказался действенным: под его влиянием «искусственное творение» человеческой натуры становится реальностью, что ярко проявилось в поведенческих текстах «нигилистов», вернее – в дискурсах самопрезентации «нового типа» человека. Позиция «нигилиста» в культуре определялась четкими правилами во всем: внешность, одежда, поведение в семье, специфика речи, тип деятельности, а главное – отказ от естественной природы (например, в «Катехизисе революционера», 1869). В. Розанов вспоминал о былом увлечении «нигилизмом»: «“Нигилизм” нам представлялся “отчаянным студенчеством” <…>. Мы входили в “нигилизм” и “атеизм” как в страдание и бедность, как в смертельную и мучительную борьбу против всего сытого и торжествующего, против всего сидящего за “пиршеством жизни”, против всего “давящего на народ” и вот “на нас, бедных студентов”» [Розанов 1990: 529]. Особенное влияние оказывал, по его признанию, Писарев: «Степень начитанности Писаревым была так велика, что ученики даже в характере разговоров и манере взаимного грубовато-циничного обращения пытались подражать его писаниям» [Розанов 1992: 90]. Об особом отношении подростков 1860-х годов к Писареву пишет и Н. Г. Гарин-Михайловский в автобиографической повести «Гимназисты».

Тот энтузиазм, с которым антропологические конструкции воплощались в жизнь, особенно поражал противников «реализма». Так, Н. Страхов писал: «Вся эта ломка самих себя, все это искажение жизни совершается совершенно хладнокровно. Все довольны и счастливы, смотрят на себя с великим уважением и гонят от себя всякие нелепые чувства, мешающие людям идти по пути прогресса. <…>. Есть, конечно, между ними люди, в которых эта ломка своей природы отзовется долгим, неизгладимым страданием. И, следовательно, ко всем им, ко всей этой сфере кажущихся счастливцев, устраивающих свою жизнь на новых основаниях, можно обратиться со словами любящей Сони: что вы, что вы над собою сделали?» [Страхов 1984: 102-103]. Мнение Страхова основано на глубоком понимании внутренних интенций «счастливцев»: ведь он был не только критиком, но и естественником (физиком и математиком), и философом (главный его труд – «Мир как целое. Черты из науки о природе», 1872). Как философ Страхов видит, что не только природа стала «собственностью» человека, но и человек стал «собственностью» только самого себя.

Такая ментальная конструкция, присутствие которой никогда не отмечалось в связи с дискурсией 1860-х годов, сложилась под влиянием популярной концепции М. Штирнера, представленной в его книге «Единственный и его собственность» («Der Einzige und sein Eigentum», 1844). Сами «реалисты» не афишировали этой связи, но в воспоминаниях имя Штирнера представлено. Так, Л. Пантелеев, хорошо знавший «кружок “Современника”», писал: «Многим из входивших в него были в подлиннике известны Фейербах, Бруно Бауэр, Макс Штирнер и французские писатели от Сен-Симона до Прудона» [Пантелеев 1958: 520]. В центре внимания Штирнера – эгоист, Я или Единственный, а главное его кредо, по мнению М. Курчинского, – не подлинно философское «“Познай самого себя”, а слова: “Осуществи Самого Себя”». Именно Единственный «…стоит в центре мироздания; природа и все окружающее имеют цену постольку, поскольку имеют отношение к нему, являются его собственностью» [Курчинский 1920: 41, 57]. Действительно, природа стала для шестидесятников собственной «мастерской», в которой осуществлялась деятельность «работников», и человек в ней, по мнению Степняка-Кравчинского, «…стремился во что бы ни стало к собственному счастью, идеал которого – “разумная” жизнь “мыслящего реалиста”» [Степняк-Кравчинский 2001: 30]. Узловыми и определяющими дискурсивную событийность 1860-х и были, по сути, вопросы о присвоении в собственность и мира, и человека, о законности и возможности притязаний на такую собственность, что и создавало особую полемическую атмосферу эпохи.