В поисках истинных имен

Если система символов изобре­тается, а не принимается как данность, то ее можно сделать похожей по строению на ту дей­ствительность, которую она от­ображает. Структура скорояза (Speedtalk) была свободна от скрытых пороков английского языка: Новые Люди сделали все возможное, чтобы приблизить ее к структуре действительности.

Роберт Хайнлайн. «Бездна» (1949)

Лексика была сконструирована так, чтобы точно, а зачастую и весьма тонко выразить любое дозволенное значение, (...) а кроме того, отсечь все оста­льные значения, равно как и воз­можности прийти к ним околь­ными путями. (...) Выразить неортодоксальное мнение сколь­ко-нибудь общего характера но­вояз (Newspeak) практически не позволял.

Джордж Оруэлл. «1984» (1949)

Идея искусственного языка завладела умами в начале XVII столетия – в один из тех периодов истории Европы, которые были отмечены особой напряженностью духовного поиска и умственной жизни. «Все жаждали обновления, золотого века, Эльдорадо ду­ха, – пишет об этом времени Умберто Эко. – Одни корпели над магическими текстами, другие трудились в кузницах, плавя металлы, третьи стремились подчинить себе звезды, а иные изобретали тайные алфавиты и уни­версальные языки».

Философы новой эпохи продолжали де­ло, начатое философами древности, поиск «истинных имен» вещей. Фрэнсис Бэкон, по-видимому, первым выдвинул идею «философ- с­кой грамматики», некоей новой науки, при­званной создать «вполне прекрасный язык, при помощи которого выражались, бы должным образом мысли и переживания». Чуть позже эту мысль подхватил Рене Декарт. Известно его письмо от 20 ноября 1629 года, в котором обсуждается возможность искусственного со­здания «рационального языка» со строго еди­нообразным «спряжением, склонением и по­строением слов». Характерно, что эта система виделась ему не столько как средство общения, сколько как способ «методического располо­жения всех мыслеидей, подобно методическиустановленному порядку естественного ряда чисел». «Я считаю, – писал Декарт, – что такой язык возможен и что можно установить науку, от которой он зависит; с его помощью крестьяне смогут судить о сущности вещей лучше, чем это делают иные философы. Но не надейтесь, – добавлял он, – когда-либо узреть его: это предполагает великие перемены в по­рядке, вещей»!

Как известно, знаки естественного язы­ка принципиально произвольны; американцы называют хлеб бредом (bread), а Бога гадом (God), но сердиться на них за это не стоит, тем более что с их точки зрения русские, желая сказать «хорошо», говорят «жуткое зрелище» (horrorshow). Звуковое сходство слов «роза» и «рожа» вовсе не означает, что столь же сход-ны обозначаемые ими предме­ты; с другой стороны, роза и пион похожи, а слово «роза» и слово «пион» – не очень! Между звучанием слов и их значением в есте­ственных языках нет никакой необходимой связи; в корневых (непроизводных) словах звучание не отражает се-мантику вообще, в производных словах – отражает, как пра­вило, лишь отчасти: почему, на-пример, зо­ловка – это лицо, шумовка – орудие, а ту­совка – действие? И при чем тут зола или шум? (Для интересующихся: абсолютно ни при чем.) И существуют ли какие-нибудь тусы, коль скоро у людей в обычае тусоваться? Знаки же «философского языка», то есть имена «истинные», врожденные, по Платону, от природы, а не данные «законом и обыча­ем», должны были бы самой своей формой отвечать свойствам обозначаемых вещей. В частности, сходные вещи следовало бы на­зывать сходными словами. Лучше всего было бы представить все многообразие понятий, отображающих различные вещи, в виде раз­личных сочетаний нескольких немногочислен­ных элементарных идей – как теперь часто говорят, семантических примитивов, подобно тому как все многообразие слов любого язы­ка складывается из ограниченного числа фо­нем. Обозначим каждый «атом значения» своим «атомом звучания», и глубинная смыс­ловая структура любого слова проявится с полной наглядностью. Смысл и звук со­льются воедино: едва услышав, уже понима­ешь; едва подумав, уже знаешь, как сказать. Современники Декарта приступили к практической реализации этой теоретической программы с бестрепетной деловитостью Века Разума: слово перестало быть для них божест­венной данностью и сделалось, как и весь вещественный мир, объектом преобразова­тельской деятельности Человека. Похоже, что британцы раньше других взялись ответить на этот вызов делом, не ожидая особых «перемен в порядке вещей». В 1661 году публикуется проект шотландского учителя Джорджа Дальгарно, в 1668-м – весьма похожий на него проект английского епископа Джона Уилкинза. Уилкинз разделил континуум понятий на 40 родов: общение, мир, травы, металлы,болезни... Каждый из родов подразделялся далее на 10 видов, а каждый вид на 10 подви­дов, что давало в итоге уже 4000 единиц классификации; автор проекта полагал, что этого, достаточно.

Каждому роду, виду, подвиду сопостав­лялась определенная комбинация абстракт­ных графических символов. Иероглифы Уилкинза произвольны и причудливы, но упот­ребляются вполне последовательно. Кроме того, каждому роду присваивалось буквенно-звуковое обо-значение из двух литер: напри­мер, «стихии» обозначались буквосочетанием De, «деревья» – буквосочетанием Gо, «мане­ры» – буквосочетанием Те, и так далее. Ви­ды указывались по-средством добавления к этим двум буквам еще одной, непременно согласной, из числа десяти предназначенных для этой позиции. Так, если «стихия» вооб­ще – это Dе, то «огонь» – Deb, «воздух» – Ded, «вода» – Deg, «земля» – Dep. Для ука­зания на подвид добавлялась гласная: вид «вода» включал подвиды «облако» – Dega, «дождь» – Dege, «иней» – Degi и т. п. Так как в латинском алфавите гласных букв для этой рубрикации не хватало, пришлось до­бавить еще и строчные греческие. Не правда ли, в этом есть что-то странно знакомое? Ну, конечно же: перед нами прообраз классифика­ций, используемых в наши дни в библиотеч­ных каталогах.

Строго говоря, в проектах Дальгарно и Уилкинза еще не достигнуто полное соот­ветствие между «атомами звучания» и «ато­мами значения» – хотя бы потому, что одна и та же буква в разных позициях (например, гласная в первом слоге и во втором) передает совершенно разные смыслы. Но уже в какой-то мере удалось добиться того, чтобы семан­тически далекие понятия имели несходную фонетическую репрезентацию, семантически близкие – сходную: Dega,Dege, Degi – все это разные виды воды. Некоторые лингвопроекты XX столетия продвинулись по этому пути значительно дальше.

На протяжении всего XVII, а затем и XVIII века философские языки множились и совершенствовались. Интерес к ним пробу­ждался вновь и вновь – особенно среди лю­дей того склада ума, который мы теперь на­звали бы физико-математическим. Над про­ектом такого языка работал Ньютон – правда, не в зрелые годы, а в студенческие. В самый разгар Великой французской рево­люции конструированием философского язы­ка занялся Ампер; он даже написал на нем несколько стихотворений. Впрочем, тогда он еще не был великим физиком, ему едва успело исполниться восемнадцать лет. Появляются подобные проекты и в наши дни. Англо-аме­риканские Suma (1957) и Loglan (1966), японс­кие ВАВМ (1960) и LoCoS (1973) – всё это звучит очень современно, почти как Алгол и Фортран, но это вовсе не прозаические язы­ки программирования, а самые настоящие философские грам-матики в духе тех столетий,когда каждый рыцарь знания, не ведая сомне­ния и страха, готов был приступить к созданию собственной Теории Всего с присовокуплением универсальных символов на все века для всех народов и племен. У нас в России тоже были такие проекты, хотя и не столь академически респектабельные – например, «звёздный язык» Велимира Хлебникова: «Слова, начатые одной и той же согласной, объединяются одним и тем же понятием (...) Ч значит оболочка (...) Пэ – двигающее начало и сила».

Если философских языков так много, то почему же этим богатством никто не поль-зуется?

К сожалению, пользоваться им очень неудобно. Языкам такой структуры трудно обучаться. Хуже того: на них трудно общаться.

Поскольку слова искусственного языка не похожи ни на что знакомое, они с трудом запоминаются. Вы помните, что такое Deb? Наверняка не помните. Это «огонь» на языке епископа Уялкинза, а ведь этот пример при­водился всего несколькими абзацами выше. Философский язык с точки зрения новичка ничем не отличается от любого иностранно­го: ему нужно учиться. А так как на нем практически никто не говорит, то еще задума­ешься: стоит ли.

А как же словообразовательная прозра­чность, наглядная делимость на «атомы зна­чения» – разве это не решающее достоинст­во? Ведь нельзя утверждать, что слова фило­софского языка ни на что не похожи: они похожи на самоё реальность. Языки этого типа специально конструируются так, чтобы «слова были подобием мира», так, что в са­мих «речениях есть опись хода дел» (пользу­юсь выражениями Хлебникова). Разве это не помогает? Оказывается, не помогает. Вернее, помогает, но мало. Гораздо меньше, чем обе­щают умозрительные рассуждения.

Бэкон и Декарт, Дальгарно и Уилкинз видели в своих философских языках прежде всего орудие познания. Им хотелось помочь «крестьянам судить о сущности вещей». Да­льгарно с учительским занудством подсказы­вал крестьянину: лошадь – Nyku, осел – Nyke, мул – Nyki, стало быть, это всё четве­роногие (Nyk). составляющие одну из раз­новидностей животных (Ny), которые, в свою очередь, относятся к числу живых существу (N). Крестьянин почтительно принимал это к сведению, но в глубине души не без основа­ний полагал, что уж о скотном-то дворе он и так судит «лучше иных философов», а вот называть такую разную скотину такими по­хожими, едва различимыми именами как-то несподручно. Для прагматика крестьянина речь – в первую очередь средство общения, а не познания. В устройстве своего нехитрого сельского мира он давно разобрался без вся­ких философских языков...

Основная функция естественного язы­ка – коммуникативная, и структура его в ходе развития приспосабливается к выполне­нию этой функции – приспосабливается бо­лее или менее неосознаваемо для говорящих, но зато с такой эффективностью, которой вряд ли уда-лось бы добиться при помощи сознательных усилий. Ибо в процессе этого приспособления природа учитывает и при­миряет великое множество разнонаправленно действующих сил, многие из которых просто неведомы нам, либо не поддаются нашему контролю. Результаты этой автоматической согласовательной деятельности всегда ком­промиссны. Обнаруживая в структуре языка различные «несовершенства», мы часто не понимаем, что это лишь плата за усовер­шенствование (тоже, конечно, относительное) чего-то другого. Так, досадная нерегулярность словоизменения и словообразования во многих случаях объясняется тенденцией к краткости выражения – попросту говоря, экономией усилий. Конечно, иностранцу не­легко усвоить, что сын должен исполнять сынОВний долг, а дочь – дочЕРний. Но дело в том, что в языке наших далеких предков слова «сын» и «дочь» были не такие короткие, они звучали несколько похоже на «сыноу» и «дочер», что делало производные формы совершенно логичными. Естественная эволюция языка укоротила эти слова, но выигрыш в краткости обернулся проигрышем в регулярности.

Требование, чтобы «слова были подоби­ем мира», выполняется в естественном языке тоже не в полную меру, а ровно до того предела, за которым это стало бы помехой выпол-нению других требований, – например, пока это не мешает языку гибко адаптиро­ваться к постоянно меняющимся условиям и содержанию коммуникации. На практике компро-миссное решение лингвоэволюции вы­глядит так: у наиболее крупных языковых единиц семантика вполне определенна, но чем мельче единица, тем более расплывчато ее значение. Понятно, что такое теплица, орли­ца, землица, но что такое -ица? Суффикс ме­ста, суффикс женского пола, ласкательный суффикс? Или все это сразу вместе: что-то такое «уютно-женственно-нежное»? И совсем уж бессмысленно спрашивать, какова семан­тика звука Ц.

Именно диффузный, неспециализиро­ванный характер языковых знаков, именно воз-можность достраивать, домысливать их смысл применительно к каждой конкретной ситу-ации общения и делает естественный язык универсально применимым, позволяет говорить на нем о чем угодно, в том числе и о таких вещах, о которых еще никто никог­да не говорил. «Философскому языку» такая гибкость недоступна. Он пригоден не для лю­бых бесед, а лишь для изложения Единствен­но Верного Учения.

Принципы построения «философского языка» с успехом используются в специаль­ных знаковых системах, отображающих те или иные узкие предметные области. Например, в физико-математической нотации. Сим­вол т и понятие массы, символ v и понятие скорости – это яркий пример взаимно-одно­значного соответствия «атомов звучания» (вернее, написания) и «атомов значения». Не случайно основы этой нотации складывались как раз в ту эпоху, когда Дальгарно и Уилкинз работали над своими искусственными лексиконами. Такое соответствие оказывает­ся возможным благодаря тому, что содержа­ние подобных узких областей знания относи­тельно отчетливо и неизменно, оно определя­ется более или менее очевидным и устойчивым общественным договором.

Совсем иное дело мир в целом – и язык, призванный его описывать. Только что на этом языке говорили о чем-то од­ном – и вот уже ведут разговор на совсем другую тему. Более того: картина мира мо­жет быть разной у разных людей и сущест­венно меняется от эпохи к эпохе, а от языка требуется, чтобы он оставался хотя бы от­части общепонятным. «Философский язык» жестко привязан к определенной классифика­ции мира, но ведь «не существует классифика­ции мира, – заметил X.Л. Борхес, – которая не была бы произвольной и проблематичной. Причина весьма проста: мы не знаем, что такое мир».

Тогда уж лучше не «философский», а обыкновенный язык с его семантически-диф-фузными знаками.

Если все-таки не пожалеть усилий и вве­сти какой-нибудь язык «философского» стро­ения в повседневный обиход, то с течением времени он изменится, перестанет быть «фи­лософским» и превратится в естественный – со всеми неизбежными компромиссными не­удобствами этого последнего.

Если же ценой совсем уж громадных усилий постоянно поддерживать в этом языке его «философские» качества, то он будет не столько помогать мышлению, сколько тор­мозить его, насильно загоняя мысль в заранее заданную схему. Что-то в этом роде демо­нстрируют все идеократические режимы. Чи­тайте Оруэлла.