Как живой, только...

Но завтра может случиться так, что в объединённой Европе страны откажутся от английского и захотят иметь новый, искусственный – общий для все язык. Из интервью У. Эко газете «Фигаро» (перепечатано газетой «Известия»)

К XIX веку Европа уже достаточно вкусила всю прелесть разобщенности новых наций. Проблема общего (точнее, международного) языка стала еще ост­рее. Век предшествующий прошел под полным господством французского как международного языка Европы. Однако его звезда медленно, но неуклонно зака­тывалась и закатилась после поражения наполеоновской Франции. Латынь со­вершенно исчезла из научно-культурно­го обихода, оставаясь при этом школь­ным предметом. Изменение средств транспорта и коммуникации, ускорение темпов развития общества, науки и тех­ники со всей настоятельностью потре­бовали общего средства межнациональ­ного (пока в рамках Европы) общения и, прежде всего, научного. Наука, как утверждает расхожее выражение, – яв­ление интернациональное и границ не знает (знает же тысячи препон, свя­занных с национальным способом выражения получаемого знания). Неудивительны поэтому попытки разработать универсальные письменные языки,пазиграфии, для целей научного общения. Существуют многочисленные проекты пазиграфий как символьного, так и пиктографического характера. Па­зиграфии – это те же философские языки, ибо они в своем большинстве используют принципы логической класси­фикации понятий в большей (философ­ские пазиграфии) или меньшей (эмпири­ческие пазиграфии) степени. Первые же пазиграфии появились еще в начале XVII века (ну что за славный был век!). Можно назвать Steganographia К. Лобковица или же Common Writing С. Гартлиба. Немало пазиграфий принес и ны­нешний век, например, геоязык Г.А. Загорельского.

В том же XVII веке зародилось и другое направление лингвопроектирования, эмпирическое, которое требовало от искусственного языка практических удобств при общении на нем. Так, в 1650-м, т.е. раньше проектов Дальгарно (1661) и Уилкинза (1668) появился проект аббата Ф. Лаббэ под на­званием «Lingua Universalis» (вот доб­рались и до нашего термина!). Данный проект представлял собой апостериор­ную систему на основе латыни. Язык предназначался, как это следует из не­мецкого названия публикации, для миссионерских и торговых целей, т.е. для целей вполне прагматичных и прозаических. Любопытное явление представ- лял и проект «Руски jезик» Ю. Крижанича. На этом сконструированном языке славянский мыслитель написал многие свои сочинения, например, известную «Политику». Вот образчик текста на язы­ке Крижанича – «... jazika sowerszenóst jest sámo potrébno orúdie k’ mudrosti». Понятно ли? Вполне.

Мы уже говорили, что XIХ век при­нес 246 проектов искусственных языков различных типов. Но только его после­дняя четверть отличалась резко выра­женной тенденцией к апостериорности. (Вот когда, очевидно, прогремел гром Вавилонского смешения языков!) Но за­долго до «чисто» апостериорных суще­ствовало множество попыток реформи­ровать «естественные» языки (латынь, английский, французский и др.). Эти ре­формы предполагалось осуществить в области орфографии (что актуально для английского), в грамматике (латынь с ее четырьмя спряжениями, пятью скло­нениями, отложительными и полуотло­жительными глаголами и т.д.). До опре­деленной степени попытки реформирова­ния живых языков могут быть успешными и безболезненными. Вспом­ним в этой связи реформу орфографии русского языка после революции 1917 года. Однако не будем забывать при этом и жалобы многих русских поэтов. Или же работы по нормированию слова­ря турецкого языка, в ходе которых из словаря было удалено множество арабо-персидских элементов.

Далеко не все проекты искусствен­ных языков предлагались в качестве ми­ровых, существовало и много регио­нальных. Например, для славянского ареала, романского, германского и других. Можно назвать «Vseslavjanski jezik» М. Бана или же «Узаjемнi славjанскi jезiк» М. Майара (как образчик послед­него – «Он jе родом Славjан, именом Радослав, занатом кньiгарь»). Ряд авто­ров пытался совместить оба подхода, a priori и a posteriori. Языки такого типа называются языками «микст». Наиболее известен из них волапюк И.М. Шлейера из Констанца (Германия). В целом, со­глашаясь с оценкой волапюка, выражен­ной в предыдущей статье, хотелось бытем не менее расставить кое-какие точки над «i». Детище Шлейера пока еще не «тихо угасло», оно тлеет, так как существуют малочисленные сторонники волапюка, переиздается литература. Что же касается «марсианского звучания» волапюкской речи, то можно взять тек­сты на многих «естественных» языках и, уверяю вас, они прозвучат для нетрени­рованного уха не менее «марсиански». Возьмите, к примеру, китайский, турец­кий и т. д. или же вспомните, как у Л. Толстого крестьянин сравнивает звучание французской речи с лягуша­чьим кваканьем.

Говоря о «Сильве», Е. Маевский упу­стил из виду ещё один «музыкальный» факт. А именно, в конце прошлого века на оперных сценах Вены (!) с успехом шли оперы на волапюке. Дело, как видим, не в «марсианском звучании». Самым же существенным и наиболее поучительным было то, что волапюк, при всех своих структурных и идеологических несовер­шенствах (не будем вдаваться в разбор идеи пастора И.М. Шлейера), прекрасно продемонстрировал саму возможность массовой международной коммуникации на искусственном языке и таким образом сослужил добрую службу эсперанто.

Создавая эсперанто, Л. Заменгоф ориентировался на опыт волапюка са­мым незначительным образом. Во-пер­вых, подходы к языку у Шлейера и Заменгофа были различными, во-вторых, вари­ант 1887 года был уже третьим (1878 – Lingue Universala, 1881 – Linguo Universala и, наконец, 1887 – Esperanto (Linguo Internacia). Справедливости ра­ди, следует сказать, что в своей «Первой книге» Заменгоф ведет скрытую полеми­ку со Шлейером и принципами волапюка, не называя, впрочем, имен. Создавая эс­перанто, Заменгоф действительно наде­ялся помимо чисто практических целей облегчения межъязыковой коммуника­ции достичь и идеальные, утопические, если угодно, цели улучшения общего международного климата. (С этим связа­на так называемая «внутренняя идея эс­перанто»). Однако уже на первом между­народном конгрессе эсперанто 1905 года (Булонь-сюр-Мер) была принята «Декла­рация об эсперантизме», которая заявила единственной целью эсперанто – Движение распространения международного язы­ка, а все остальные (в том числе и идеоло­гические) цели объявила личным делом каждого носителя языка. Таким образом, сообщество отказалось «строить всеоб­щее счастье» и рассматривало язык толь­ко как инструмент общения!

Филолога с развитым эстетическим чувством может, согласен, иногда раз­дражать «непременная регулярность и единообразие», но не потому же, что«цензор» на эсперанто anzuristo, а «му­зыкант» – muzikisto. В таком случае по­чему это «музыкант» по-английски musician, а вот «водитель» – driver, а «социолог» – sociologist? Предсказуе­мость (логическая прозрачность) семан­тики слова – вещь очень удобная, осо­бенно для изучающих чужой язык.

«Первая книга эсперанто» содержала, действительно, около 900 корневых слов, но уже принятый в 1905 году «Фундамент Эсперанто» включал более 3,5 тыс. кор­ней. С тех пор количество корневых слов значительно возросло; многие официаль­но утверждены Академией Эсперанто, другие бытуют в текстах неофициально. А, кстати, сколько корневых слов нужно среднему носителю русского языка? А сколько корневых слов у А. Пушкина? А у псковского крестьянина?

Смею заверить читателей, что чело­век, владеющий 2 – 3 европейскими языками, сможет прочитать текст на эсперанто, во всяком случае, понять общий смысл написанного. А, впрочем, судите сами – «Patronia, kiu estas en la ĉielo, sancta estu via nomo; venu regeco via, volo via…» Узнали? Действительно, любой язык, будь то «естественный» или искусственный, нужно изучать, от этого никуда не денешь­ся.

В «Первой книге» и в «Фундаменте Эсперанто» приводятся списки слов и их эквиваленты на ряде европейских языков, но не даются определения этих слов, как это делается в толковых словарях. Но в этнических языках сходные (междуна­родные) слова обладают, во-первых, различным набором значений, во-вторых, различной сочетаемостью с другими сло­вами, коннотациями и т.д. Поэтому бо­лее или менее определенно семантика эсперантских слов сложилась уже в ходе эволюции языка, в процессе его социали­зации. Аналогичные процессы произошли и в области грамматики. Фактически из той языковой схемы, которую разра­ботал Заменгоф, процесс социализации создал полноценный язык, который с ус­пехом используется для самых разных целей.

На эсперанто существует большой корпус художественной литературы, пе­реводной и оригинальной, читая кото­рую испытываешь в принципе такие же самые эстетические чувства, как и при чтении литературы на «естественных» языках. Может быть, Е. Маевский и прав, заявляя, что литература на эс­перанто (читай – на всех искусственных языках) несопоставима с вершинами ми­ровой литературы. В этой связи возника­ет вопрос – а разве вся литература на русском языке представляет собой «вер­шины», даже в национальных пределах? Конечно, многие беллетристические произведения на эсперанто имеют чисто ди­дактический характер, но многие произ­ведения вполне читабельны (извините за слово-монстр), и, вероятно, уже наступи­ло время познакомить русскоязычных читателей и с этим видом «иностран­ной» литературы². Кстати, некоторые эсперантские писатели работают парал­лельно на родном языке и на эсперанто (например, Иштван Немере из Венгрии). Особенностью эсперанто является и то, что в нем развилось такое универ­сальное языковое явление, как перенос значения, метафора. Еще в начале века самим автором языка были заложены основы фразеологии (в искусственном языке!). В ходе развития эта фразеологи­ческая база развернулась в развитую си­стему, сопоставимую по многим параме­трам с фразеологическими системами развитых «естественных» языков. Более того, на неофициальном (то есть не утве­ржденном Академией) уровне существу­ют попытки смоделировать эсперантс­кую диахронию (показать, как эсперанто мог бы выглядеть, скажем, в Средние века), разработать жаргон и сленг (по­пытки бельгийца М. Гальвелика).

Эволюция эсперанто, как уже упо­миналось, из проекта-схемы создала полноценный язык со всеми атрибутами, свойственными любым «естественным» языкам. В этом отношении автор пред­ыдущей статьи, возможно, и прав, что не стоило и огород-то городить. Но у социализированных искусственных языков есть одно неоспоримое преимущество – он и нейтрален, он и ничей и для всех. А в наш бурный век это представляет собой категорию весьма существенную (см. вступление).

Тысячу раз прав Е. Маевский, заяв­ляя, что лучшее – враг Хорошего. И действительно, на эсперанто не закон­чилась история лингвопроектирования.

Одной из попыток создания языка лучшего стала и интерлингва (IALA), созданная международной группой лин­гвистов под руководством Ал. Гоуда. Но любопытно то, что Гоуд никак не предназначал свой проект для исполь­зования в качестве средства общения. Задачей его была попытка на современ­ном ему лингвистическом уровне смоде­лировать универсалии, характерные для западноевропейских языков, проверить гипотезу Сепира – Уорфа. И только позднее, уже после смерти автора, были предприняты попытки, относительно успешные, социализировать язык. По мыс­ли Ал. Гоуда, интерлингва должна была представлять собой модель среднезападноевропейского языка. Фактически, во всяком случае, в лексическом отношении, интерлингва стала моделью среднероманского. Интерлингва, несмо­тря на свою большую «естественность» по сравнению с эсперанто, имеет значи­тельно меньшее количество сторонни­ков, и ее эволюция, как ни странно, происходит медленно и скована узкими рамками более тщательной изначальной проработки на стадии проекта.

Обратим внимание, что двадцатый век характеризуется беспрецедентным движением людских масс через границы, которые становятся все более прозрач­ными. При таком движении естествен­ным образом возникают проблемы язы­ка общения, общего языка «по ту сторо­ну». Эти проблемы медленно осознаются обществом. Но вспомним эйфорию «языкового бума» конца 80-х, когда пышным цветом расцвели много­численные курсы, кружки, группы по из­учению иностранных языков, которые предлагали, ничтоже сумняшеся, за не­делю обучить ведению деловых перего­воров на иностранном языке. Ан нет, разорилось или закрылось подавляющее большинство этих заведений. Язык ока­зался крепким орешком как для студен­тов, так и для преподавателей. Да и ка­кой язык выбрать? Кто возьмет на себя ответственность однозначно предска­зать судьбы даже великих наций (кстати, Китай относится ли к ним?) и соответст­венно их языков? Вот почему век двадца­тый и увидел свыше полутысячи попы­ток решить проблему альтернативным путем, вот почему растут ряды сторон­ников искусственных языков (динамика этого роста для эсперанто: от одного человека в 1887 году до минимум 1 млн. в 1987-м)! Но справедливости ради от­метим, что никто не может предсказать и судьбы искусственных языков.

Несомненно же пока одно – по­пытка создать искусственным путем адекватное средство международной коммуникации является частью евро­пейского культурного наследия. И как таковое его необходимо осмыслить, но не отметать с порога³. Тем более что такая вот «утопия» на протяжении своей истории способствовала появле­нию многочисленных научных прозре­ний, плодами которых мы продолжаем пользоваться.