Как живой, только лучше

Вы часто жалуетесь на препятст­вия, которые ставят успехам просвещения множественность и несовершенство языков. И вот язык в высшей степени правиль­ный и простой, все слова кото­рого пишутся, как говорятся, и произносятся, как пишутся. Правила этого языка немного­численны и не имеют никаких исключений, все слова, правиль­но образо-ванные из небольшого числа корней, имеют совершен­но определенное значение, грам­матика и словарь так просты, что они содержатся в этой ма­ленькой книге, и изучение этого языка так легко, что любой человек может научиться ему в четыре-пять месяцев.

Этьен Каабе. «Путешествие в Икарию» (1840)

Хорошо: пусть не философский язык, пусть просто международный. С течением вре-мени содержание идеи Искусственного Всеобщего Языка постепенно, но неуклонно изменяется. По мере того как кабинетные опыты по электричеству и магнетизму про­лагают дорогу электродвигателю и телегра­фу, чаемая lingua universalis все реже вос­принимается как инструмент философии, все чаще – как орудие политики и коммерции. Ее изобретатели начинают руководствовать­ся не столько потребностью представить в удобной знаковой форме ту или иную те­оретическую картину мира, сколько желани­ем «наконец-то» дать народам удобное, об­щедоступное средство практического межна­ционального общения.

Неудивительно, что от проекта к проек­ту Всеобщий Язык становится все менее ис­кусственным.

Ранние искусственные языки, точнее, лингвопроекты чаще всего подчеркнуто не похо­жи на какие бы то ни было живые наречия. В семнадцатом, восемнадцатом, да еще и в девятнадцатом столетиях многим каза­лось, что раз уж изобретать новый язык и вводить его в употребление, то следует вообще отрешиться от звуковой материи че­ловеческой речи. Возможно, какую-то роль сыграло здесь то распространенное мнение, что жест и рисунок по природе нагляднее слова (что, в общем, верно); стоит также вспомнить, что в XVII – XVIII вв. в Европе постепенно начали знакомиться с китайскими иероглифами, которым припи-сывалась непо­средственная, как у рисунка, понятность (что совершенно ошибочно). Но всё же главное, вероятно, в том духе времени, который обя­зывал носить парик и предписывал ценить регулярный сад выше натурального ландша­фта. Привычное, природное казалось заведо­мо ничтожным, слабым, жалким. Усомнив­шись в Боге, человек эпохи Разума и Про-грес­са уверовал в Машину, перенеся на нее оставшиеся без носителя атрибуты совершен­ства и всемогущества. Тем более что понача­лу никаких машин не было, изобретение их только ожидалось, и ничто не мешало воз­лагать на них самые радужные надежды.

Так или иначе, многие искусственные языки намеренно конструировались не в зву­ковой форме, а в виде пазиграфии, то есть «всеобщего письма», часто пиктографическо­го, и не имели никакой иной формы, кроме письменной. Как-то само собой подразумева­лось, что главной областью их применения будет академическая переписка (сразу прихо­дят на ум чудаки ученые из современных мультфильмов и комиксов, ведущие напря­женный диалог без единого слова, исписывая формулами огромные классные доски). А в первой половине ХIХ в. француз Жан Франсуа Сюдр разработал музыкальный язык сольресоль, элементарными единицами которого служили семь нот; впрочем, смотря по обстоятельствам, их можно было заме­нять семью цветами радуги, сигнальными флажками или цифрами, а уж на самый худой конец просто произносить названия нот. По­пробуйте спеть: дореми – день, дорефа – неделя, доресоль – месяц, дореля – год, дореси – столетие. (У вас, надеюсь, абсолют­ный стух? Си – да, до – нет).

Постепенно, однако, изобретательство в этой сфере приобретало более практические очертания. Во второй половине XIX в. ин­терлингвистика не то чтобы утратила по при­роде присущий ей элемент высокого безумия, но сделалась более зрелой и сдержанной. Ко-смоглогы – этим жутковатым для русского уха словечком одно время называли себя изо-бретатели всеобщего языка – стали скло­няться к тому, что такой язык должен быть не априорным (попросту говоря, придуманным), а апостериорным, то есть извлеченным из натурального, уже существующего материа­ла. Только этот материал нужно подвергнуть обработке: ввести строгую регулярность и единообразие.

Действительно, какую бы естественно сложившуюся языковую систему ни взять, в ней непременно обнаружатся те или иные отступления от здравого смысла, возможно, поддающиеся историческому объяснению, но с точки зрения современности утратившие всякое рациональное оправдание. Почему «клясть» – «кляНём», а «красть» – «краДём»? Почему в Лондоне живут лондонЦЫ, в Париже парижАНЕ, а в Москве москвИЧИ? И каково затверживать всё это коренным ло­ндонцам или парижанам, решившим научить­ся русскому?

Но если язык создается заново, искус­ственным путем, то ничто не мешает с самого начала строить его на основе очень простой и строгой системы правил, где не будет никакой «исторической накипи» – нерегуля­рности, раздражающей своим алогизмом. То­гда можно рассчитывать, что язык этот будет нетруден для освоения, доступен без больших усилий – «демократичен по построению», как выразился в начале века советский эс­перантист Э. Дрезен. Первый, классический учебник эсперанто содержал всего 16 правил. «У этого бес-цветного языка, выдуманного варшавским зубным врачом Заменгофом, – писал Константин Паустовский в «Повести о жизни», – было только то достоинство, что он был легок». Пропагандисты эсперанто часто цитируют слова Льва Толстого из письма к воронежским эсперантистам от 27 апреля 1894 года: «...Получив лет шесть тому назад эсперантскую грамматику, (...) я после не более двух часов занятий был в состоянии если не писать, то свободно читать на этом языке».

Первой получившей широкое признание попыткой склеить искусственную языковую систему из реальных элементов естественных языков стал волапюк (1879). Его создатель, баварский католический священник И.М. Шлейер, пользовался и немецкой, и французской, и латинской лексикой, но бо­льшинство корней волапюка английского происхождения. Впрочем, эти непридуманные корни были втиснуты в совершенно искус­ственную грам-матику и жестоко исковерка­ны. Грамматика требовала, чтобы корни не­пременно начинались и оканчивались на со­гласный звук, поэтому «аппетит» превратился в pötit, а «академия» в kadem. Корни пред­почитались односложные, поэтому латинское matrimonium (супружество) преобразилось в mat, английское knowledge (знание) – в nol. Звук r «ввиду трудности его произношения для китайцев, стариков и детей» почти везде был заменен на l, поэтому вместо английс­кого или французского crime (преступление) возникло klim, вместо анг-лийского proof или французского preuve (доказательство) – blöf. Само слово volapük сложено из корня vol! (мир, от английского world) с окончанием родительного падежа (а) и корня pük (речь, от английского speak), так что это просто-напро­сто «мирояз». Несмотря на принцип апосте­риорности, тексты на волапюке звучат как марсианская речь из плохих фантастических боевиков: Fat obsik (читается «обзúк»), kel binom in süm (Отче наш, иже еси на небеси).

Шлейер разрабатывал свой проект в твердом убеждении, что это и есть будущий единый и единственный язык человечества, но его последователи (в первое время на удивле­ние многочисленнее) отводили волапюку бо­лее скромную роль «международного языка торговли и практических сношений». На деле не получилось и этого. С наступлением XX в. детище Шлейера тихо угасло, а его мало­изящное название осталось нам на память синонимом тарабарщины, да еще фамилией комического персонажа в оперетте «Силь­ва» – мадам Воляпюк.

Создавая знаменитый эсперанто (1887), Людвиг Лазарь Заменгоф, должно быть, учи­тывал опыт Шлейера и старался не повторять его ошибок, ибо язык Заменгофа гораздо бо­лее (если воспользоваться принятым в интер­лингвистике термином) натуралистичен. Это, по выражению Паустовского, шелуха, отвеян­ная от всех наречий мира: не только корни, но и многие аффиксы в нем заимствованы без существенных изменений из различных евро­пейских языков, и вся структура слова в эс­перанто знакомая, европейская, естественная». Но лишь в известных пределах. Эспе­рантское словообразование настолько стесне­но рамками непременной регулярности и еди­нообразия, что из знакомых морфем по зна­комым словообразовательным моделям то и дело строятся совершенно непривычные слова: например, censuristo (цензор), korektisto (корректор), guvernisto (гувернер). Целиком изобретены Заменгофом такие сло­ва, как gladilo (утюг) и plugilo (соха), а также kolorilo(краска), sonorilo (колокол), direktilo (руль). Корневых, непроизводных слов в про­екте Заменгофа всего около 900 – гораздо меньше, чем в любом естественном языке. Подра-зумевалось, что из этих корневых слов с помощью немногочисленных словообразо­вательных аффиксов со строгой регулярно­стью будут производиться все остальные еди­ницы лексикона. В русском языке слова «мать», «жена», «дочь» – корневые, в эспера­нто – чтобы запоминать поменьше кор­ней – они производные: patrino (мать) от patro (отец), edzino (жена) от edzo (муж), filino (дочь) от filo (сын). Негодуйте, феминисты, радуйтесь, эсперантисты-новички.

Что же до словоизменения, то оно в этом языке почти такое же априорное, как в волапюке. Поэтому не следует думать, что тот, кто знает два-три европейских языка, сможет читать на эсперанто без подготовки. Что, например, означает фраза: Kiel belaj, kiel freŝaj estis la rozoj? Думаю, что читатель все-таки догадается, но наверняка не сразу: «Как хороши, как свежи были розы...»

Заменгоф опубликовал свой учебник 1887 года под псевдонимом, которому суж­дено было стать названием самого языка: Д-р Эсперанто, то есть Надеющийся. Если чьи-то надежды в интерлингвистике и сбылись, то именно его: лингвопроект Заменгофа быстро завоевал популярность и сделался более чем просто проектом. В наши дни из всех искус­ственных международных языков один лишь эсперанто насчитывает более миллиона гово­рящих, один лишь он располагает внушитель­ным корпусом литературных произведений, в том числе оригинальных, и, видимо, только ему выпало стать для многих людей не вто­рым, а первым, родным языком: когда муж и жена – эсперантисты из разных стран, то их дети часто именно на эсперанто и произ­носят свои первые слова.

Но вот беда: лучшее – враг хорошего. На рубеже веков появляется множество но­вых проектов, частью призванных усовершен­ствовать эсперанто (как, например, язык идо, само название которого на эсперанто означа­ет «потомок»), частью же совершенно новых, в большинстве своем еще более «натурали­стичных». Так, в 1903 году итальянский мате­матик Дж. Пеано выступает с проектом Latino sine flexione – «латынь без оконча­ний» (более поздний вариант этого языка по­лучил наименование Interlingua). Еще одна «интерлингва», довольно похожая, была раз­работана в США в середине века. Вот образ­чик текста на языке Пеано: Interlingua non habe grammatica. Omni homo pote lege et scribe Interlingua cum auxilio de solo vocabulario. Не правда ли, в этом отрывке не так уж трудно сориентироваться? Каждый ведь знает «до­вольно по-латыне, чтоб эпиграфы разби­рать». Вы, несомненно, уже всё поняли: «Ин­терлингва не имеет грамматики. Каждый че­ловек может читать и писать на интерлингве с помощью одного лишь лексикона».

Языки такого типа уступают эсперанто в регулярности, но зато их слова у всех на слуху. Вот, например, прилагательные (в аме­риканской интерлингве): francESE – фран­цузский, nationAL – национальный, heroIC – героический. Может быть, это и не­удобно, что у них разные суффиксы (в эс­перанто соответствующие слова оканчивают­ся одинаково: francA, naciA, heroA. Но ведь именно в такой или похожей форме эти слова уже знакомы всем, кто знает один-два запад­ноевропейских языка, между тем как эспе­рантские прилагательные надо еще специаль­но запоминать.

Что же получается: начали с «философс­ки» сконструированных, но непрактичных ап­риорных лексиконов и грамматик, а пришли к апостериорным, даже «натуралистичес­ким», малоотличимым от естественных, по­чти со всеми традиционными несообразно­стями этих последних. Так стоило ли огород городить? Может быть, лучше позаботиться о том, чтобы повсеместно было как следует налажено преподавание таких действительно международных языков, как английский?