В поисках истинных имён?

Человек одинаков во всех народах, различны лишь имена; душа одна – различны голоса... Тертуллиан

XVII век – рациональный, время становления новых экономических отно­шений (и что бы мы ни говорили, имен­но потребности практики диктуют об­щую направленность духовных исканий. Конечно же, существует и обратная за­висимость, не столь, впрочем, явно про­слеживаемая). Век XVII – это и век формирования национального самосоз­нания европейских наций, широкого рас­пространения книгопечатания и просве­щения, которое перестает быть исключи­тельным делом церкви. Именно в этом веке закладываются основы всех так на­зываемых положительных наук, языко­знания и новой философии.

Нам же интересны две разнонаправ­ленные тенденции в языковой жизни Европы. С одной стороны, это утвержде­ние роли национальных языков как «правильных», полноправных языков. С этим связана, кстати, активная, целе­направленная деятельность человека по совершенствованию языка, если хотите, внесение искусственных элементов в язык. Лингвисты согласны с тем, что ни один литературный национальный язык не является на 100 % «естествен­ным», а содержит определенный про­цент искусственных элементов. Кстати, если вспомнить значение слова-лингвонима «санскрит», то легко увидеть, что исправлять Создателя человек начал уже во время оно (санскрит – от слова «samskrta», то есть «обработанный, до­веденный до совершенства») . Сравнитекодифицированный вариант любого языка с тем, что вы слышите нас улице (даже по ТВ), и вы сами сделаете вывод об «естественности» первого.

Вторая тенденция состояла в следу­ющем – латынь все более и более отте­снялась на периферию, ее роль как уни­версального языка ученой Европы суще­ственно уменьшилась (что было связано со становлением национальных языков). Однако при этом существенно усилилась потребность в средстве межнациональ­ного научно-культурного общения.

Лингвистика как наука еще только зарождалась, поэтому все сколь-нибудь значимые лингвистические идеи века (как, впрочем, и предшествующих веков) появились в лоне философии, предста­вленной такими именами, как Ф. Бэкон, Р. Декарт, В. Лейбниц и др. Названные философы действительно были новато­рами, внесшими новую струю в духо­вную жизнь Европы, но представлять дело так, будто бы они никак не связаны со своим временем (своего рода «deus’ы ex machina»), было бы совершенно аб­сурдным. И Декарт, и Бэкон, и Лейбниц основывали свои штудии на критичес­ком усвоении знания предшествующего этапа развития европейской научной мысли. (Подчеркну, это были «хорошо знающие» люди.) Никак не могли ука­занные ученые «продолжить дело, на­чатое философами древности, поиск «ис­тинных имен вещей». Тут речь идет об известном диалоге Платона «Кратил», в котором выдвигаются и две теории про­исхождения имен: «фюсей» – «по при­роде», и «тесей» – «по установлению».

Но уже в «темные» Средние века бытовало более или менее четкое осоз­нание того, что нет и быть не может никаких «истинных» имен вещей, отра­жающих их сущность. Так, в IV веке Григорий Нисский, один из представи­телей патристики, писал: «Оглушенный благозвучием Платоновой речи, он (Евномий. – М. Л.) почитает приличным сделать догматом церкви его филосо­фию. Сколькими, скажите мне, звуками, по различию народов, именуется небо? Мы (греки) называем его «уранос», ев­рей – «шамаим», римлянин – caelum, и иначе сириец, мидянин, каппадокиец, мавританец, скиф, фракиец, египтянин; даже исчислить нелегко различия имен... Какое же, скажи мне, естественное имя их, в котором обнаруживается величественная премудрость Божия?» Если воп­росы этимологии, в смысле «истинности имен», и интересовали средневековых ученых, то только косвенным образом. Общекультурный подъем в Европе по­зднего Средневековья и Возрождения, интерес к логике (диалектике) и философии, расширение знакомства с трудамиАристотеля и других античных авторов изменили направленность мыслей тео­логов и философов.

Философов же XVII – XVIII веков «истинность имен», во всяком случае, вовсе не интересовала. Можно сослаться на авторитет Ф. Бэкона, который писал, что «...мы ни в коей мере не одобряем то скрупулезное исследование языка, кото­рым, однако, не пренебрегал даже такой выдающийся ученый, как Платон». Занимало же их вот что: логические ос­новы мышления и проблемы языка, естественным образом связанные с логи­кой, проблемы универсалий и т.п.

Таким образом, все предшеству­ющее развитие философии подводило ученых XVII века к более глубокому анализу логико-языковых проблем. Ана­лиз логических основ мышления был той путеводной звездой, которая осве­щала пути развития наук в этом веке. А науки накопили огромное количество данных, которые следовало системати­зировать, и на этом пути, возможно, получить новые знания. Кстати, еще в XIII веке Раймунд Луллий на основе классификации понятий выделил ряд, по его мнению, элементарных. Более того, Луллий создал так называемую логичес­кую машину, которая, как предполага­лось, даст возможность получать новые понятия, то есть новые знания. Философы хорошо сознавали, что знаки челове­ческого языка произвольны, что между словом и вещью стоит еще и идея (мысль, понятие, концепт и т. д.). Было и понимание того, что эти идеи могут (должны) быть одинаковы у всех людей и только языки по-разному их вербали­зуют. Иными словами, все люди мыслят одинаково (вспомним в этой связи со­временную теорию универсального се­мантического кода). Отсюда сам собой напрашивался вывод, что стоит проанализировать эти идеи, весь континуум че­ловеческих понятий, и можно будет дойти до элементарных. Далее окажется возможным показать, как из элементарных образуются более сложные, затем и новые. Идея семантических примити­вов Новейшего времени продолжает де­ло, начатое философами XVII века и ав­торами искусственных философских языков, и в целом является идеей проду­ктивной. По мнению современных ис­следователей, «в ряде разработок искус­ственных языков того времени (XVIII века. – М.Л.) перечислены типы произ­водных значений, близкие к современным аналогичным перечням».

Но вернемся в век XVII. Действите­льно, Ф. Бэкон писал о «философской грамматике», при этом учитывая пред­шествующий опыт философско-лингвистических теорий (спор «номиналистов»и «реалистов», опыт так называемых модистов и др.). Создайие философской грамматики мыслилось Бэконом следующим образом: «С нашей точки зрения, самой лучшей была бы такая граммати­ка, в которой ее автор, превосходно вла­деющий множеством языков, как древ­них, так и современных, исследовал бы различные особенности этих языков, по­казав специфические достоинства и недостатки каждого. Ведь таким образом языки могли бы обогащаться в резуль­тате взаимного общения, и в то же вре­мя из того, что есть в каждом языке самого лучшего и прекрасного, подобно Венере Апеллеса, мог бы возникнуть не­кий прекраснейший образец самой речи, некий великолепнейший образец того, как следует должным образом выражать чувства и мысли ума». Лучше не ска­жешь даже с точки зрения интерлинг­виста (то есть ученого, занимающегося проблемами международных языков. Не путать с носителями искусственных язы­ков, в частности, интерлингвы – IALA). Причем здесь намечается целое направ­ление лингвопроектирования, опираю­щееся на опыт языков «естественных», то есть апостериорное направление. Совершенно иной подход намечен Р. Декартом, который предполагал сна­чала произвести логическую классифика­цию понятий (мыслеидей) и отношений между ними. Затем облечь эту логичес­кую базу в языковые одежды. Граммати­ка же (то есть язык) – это уже вещь, впрочем, вторичная. Имея логически упорядоченный мир понятий, можно производить с последними определенные операции, для чего и нужно «означить» понятия. А каким образом это произой­дет, будут ли это цифры, буквы или иероглифы – принципиального значе­ния уже не имело. Разумеется, поскольку сами идеи логически упорядочены, сле­довало упорядочить и способы их внешнего выражения, отсюда и мысль о ра­ционалистическом языке, то есть языке с единообразными склонениями, спряже­ниями, отсутствием разного рода исклю­чений и т. д. Таким образом, у Декарта в принципе намечено два подхода: это язык философский (понятийный) и язык рационалистический (собственно язык). Создание философских языков сти­мулировало в дальнейшем многие отра­сли лингвистики и не только ее. Логичес­кие штудии Г.В. Лейбница легли в ос­нову кибернетики, сгодились и при разработке языков-посредников машин­ного перевода. Кстати, сейчас в Герма­нии (прагматичные немцы!?) ведутся ра­боты в рамках проекта «Вербмобиль» над созданием глубокого анализа логи­ческой семантики языка. Иронизируя над «рыцарями знаний»минувших веков, Е. Маевский упустил одну маленькую деталь из историй на­уки. Ведь наука XVII века исходила из положения о том, что природа абсолют­но неизменна, все в ней задано от нача­ла. Шел бурный процесс накопления эм­пирического материала, который еще предстояло осмыслить. Этот период, как известно, завершился классификациями К. Линнея. Таким образом, лингвонроектирование, точнее, создание философс­ких языков шло несколько, впереди есте­ствознания, отражая общие тенденции развития науки века. Верно отмечено, что философские языки были рассчитаны прежде всего для познания, являлись инструментом мышления. Вопросы удо­бства общения на них особо и не стави­лись. Но, право же, зачем упрекать Спа­ртака в том, что он не пользовался клин­ками золингеновской стали? Каждому времени – свои прозрения и свои заблу­ждения, свои интеллектуальные высо­ты... И Дальгарно вовсе не собирался с «учительским занудством» учить кре­стьянина жить. В определенной степени его философский язык был стимулиро­ван практическими потребностями учителя в школе для глухонемых детей.

Появляются проекты философских языков и в наше время. Классифициро­вать мир человек начал очень давно и бу­дет продолжать делать это вечно. Конечно же, Борхес прав в том, что любая классификации «произвольна и проблематична». Вспомним заодно и Оскара Уайльда, который считал (и был при этом совершенно прав), что «дать Опреде­ление – значит, ограничить». Но не сто­ит доводить дело ad absurdum. Да, любая классификация обладает определенной степенью жесткости, только Оруэлл здесь все-таки ни при чем. В «1984» дело обсто­яло, очевидно, следующим образом – искусственно ограничивался континуум понятий, из него специально извлекались нежелательные. Путем направленного воздействия изменялось содержание дру­гих. Если из текста в текст утверждать, что абракадабра это нечто в высшей сте­пени осмысленное, но соленое, то через определенный промежуток времени это и закрепится («Война – это мир» и т.д.). Вспомните оруэлловского филолога Сай­ма: «...задача новояза – сузить горизон­ты мысли». Задача же философского язы­ка из реальной истории – расширить эти горизонты, дать простор мышлению, скованному несовершенствами языка (как считали создатели языков классификаци­онного типа). Единственно Верное Уче­ние в реальной человеческой истории всегда излагалось на обычном, «естест­венном» языке и излагалось куда как доходчиво, не так ли? (Но на том же языке писались и апокрифы!)