Граница любви

Романтический сюжет русской литературы ранее выявил такую закономерность, что опытный сердцеед легко соблазняет неопытного человека, подпадающего под власть страсти первого чувства. Сердцеед не может уже испытывать такие чувства (не находит их в себе, сил на такие чувства) как первая любовь, однако он может питаться такими чувствами партнера, который под его воздействием в него влюбляется.

Сердцеед сам когда-то попал под такое влияние и испытал первую любовь, но со стороны его партнера или партнерши это было использование.

В случае Ирины и Литвинова разыгрывается драма нового уровня, она опирается на нереализованный потенциал первой любви в прошлом. Эту любовь оба всю жизнь хранили, она управляет поступками обоих. В Ирину по-прежнему продолжают влюбляться молодые люди, и это ее бегство от света. Но с Литвиновым она идет к первой любви. Аналогично и он вспоминает и влюбляется вновь, несмотря на обязательства перед Татьяной.

В романе четыре любви: Ирина вначале влюбляется в Москве в Литвинова, а он до этого в нее. Не имея шансов на ответ, он отказывается от нее. Это скорее любовь первая, или назовем ее естественной. Важное качество этой любви – счастье того, что она есть. И ему ничего не надо, но при этом отторжение бьет, и лучше отказаться, чем терпеть. Литвинов не стремится ее добиться, он просто счастлив, что она есть, и проще переживать такое чувство в ее отсутствии. Само присутствие Ирины не только убивает жизнь Литвинова, но и уничтожает его чувство. Первая любовь Литвинова несовместима с любовью страсть, хотя она и выглядит внешне как страсть. Тургенев в этом чувстве показывает новый уровень любви, отличной от страсти. Литвинов любовь «третьим способом». Это уже не первая любовь, которая мирится с утратой любимой, ради интереса самой любимой, и Литвинов не способе на второй тип страсти, использование влюбленной в него Татьяны.

Ирина же влюбляется, когда понимает, что она его теряет. Она влюбляется вторичной любовью. Эта вторичная любовь может быть названа наведенной. Она возникает извне, она наводится так, что опытный партнер пользуется чувствами менее опытного, загорается подобной страстью. Наведенная, вторичная любовь суть любовь ‑ игра, она не естественная, а привнесенная, она питается страстью другого человека, любованием собой в отражении этой страсти. Наводка может быть создана ревностью, отказом, нежеланием потери, оценкой партнера как лучшего из всех. Все это не естественное чувство именно к нему, потому что это он, а любовь «потому что» и «за что-то».

Вторичная любовь Литвинова ‑ это возможность использования им чувства Татьяны, что для него несовместимо с честью. В центре романа его третья форма любви уже не естественная, она основана на воспоминании. Именно про эту любовь говорит Пушкин. Для Пушкина большая часть любовных историй – это не страсть здесь и сейчас, а воспоминание. Переоценка. К этому типу близко чувство Ирины, в первый раз, в Москве. Литвинов бережет свое чувство и хотя уже построил новую жизнь в обход той любви, но ее помнит, и она желанна. Второй тип любви, любовь-игра, со стороны Ирины во второй раз. Для Тургенева критерием, когда выясняется дефективность этой любви, является ситуация отказа Ирины бежать с Литвиновым. Литвинов при этом хоть и потерял голову, но ведет себя удивительно мудро, предлагая критерий выбора, доказывающий, что им играют. Ирина любит, но любовью пресыщенного существа, назовем это любовью ‑ игрой. Это состояние, когда человек любуется в чувстве другого самим собой. Это любовь разочарованного в жизни существа, которое не может принять мир окружающий как свой и которому необходимо доказательство не мира, а себя как ценности.

Итак, максимальное противопоставление (а это методология Шеллинга, которую в художественной форме заимствует Тургенев) между естественной любовью и любовью-игрой. Носителем синтетической любви, объединяющей первую и честь, является Литвинов. Но на это чувство, совершенно отличающееся от первой его любви, Ирина ответить не может. Таким образом ответить на третье чувство может только Татьяна. Естественная любовь вновь Тургеневым только конструируется между Литвиновым и Татьяной, а не описывается. И эти отношения показывают, что сама естественная любовь делится на два полярных типа. Любовь-страсть и любовь-доверие. Причем к любви-доверию способен не всякий. Доверие необходимо для устойчивости самого чувства. На базе синтеза страсти и доверия рождается новое чувство, которое и стремится найти Тургенев.

Первый тип (любовь-страсть) делает человека слепым. Неопытный человек сгорает в ее огне, чем и обусловлена неудача первых опытов. Человек, погрузившийся в любовь-страсть, не может ждать, не может жить нормальным ритмом, он стремится поглотить весь мир, и в какой-то момент любовь дает ему такое могущество, но затем наступает разочарование, причем причина разочарования в истощении чувств и души. Это разочарование вполне может слабую душу повести по пути использования других людей, для личного удовольствия.

Второй тип (любовь-доверие) – тихое и покойное состояние, которое, как кажется, течет медленнее, чем обыденная жизнь, в то время как любовь-страсть течет быстрее, намного быстрее.

Для Тургенева важно исследование столкновения любви-игры, которую могут себе позволить умные люди света, и любви-страсти, которая доступна только честным людям. Человек света всегда обманет честного. Честный для него выступает как неопытный, как младший. Любовь-страсть подчиняется любви-игре, это подчинение опытному неопытного. Этому подчинению можно противопоставить любовь-доверие. И страсть и доверие возникает на базе первого чувства, на базе естественной любви. В случае соприкосновения с игрой первое чувство взрывается и становится страстью, которая необузданностью доказывает влюбленность человека неопытного. В случае соприкосновения с доверием первое чувство не становится страстью, течет медленно, естественным темпом, развивая человека.

Для сопоставления двух типов любви (страсти и игры) собственно в русской литературе и создаются романы. Онегин и Татьяна – это полюс двух этих типов. Онегин, который полюбил Татьяну замужнюю, любит ее наведенной любовью, но при этом он вспоминает Татьяну деревенскую. Максимально первый тип любви рассмотрен в сентиментализме Жуковского, Бестужева-Марлинского. Второй тип (естественная любовь, ставшая страстью под воздействием игры) – у Лермонтова. Пушкин склонен к их сопоставлению, но не как взаимоисключающих друг друга типов, а в поиске соединения. Тургенев ищет этот синтетический тип. В этом синтезе позиция Тургенева нова, он считает, что игра – способность слабого и бесчестного человека, который использует естественную любовь неопытного. Так что синтеза естественной любви и игры быть не может, сама по себе страсть – уже результат воздействия игры на естественное чувство. Точнее любовь-страсть – это состояние использованной игрой естественной любви. При этом естественная любовь извращается, уничтожается любимым человеком и уничтожает влюбленного человека. Так что несовместимость любви-страсти и любви-игры – есть тупик, невозможность для развития любви-страсти по другому пути естественного ритма.

Из идеи несовместимости любви-игры и любви-страсти возникает гипотеза, что человек или мудр в плане расчетливости, или слеп в страсти. При этом любовь-доверие, главное открытие Тургенева, не берется во внимание. Интуитивная мудрость приходит позже с опытом. И первая любовь это состояние исключает. Глотнув нектара любви, юноша или девушка жаждут испить чашу сразу, поэтому первая любовь медленно зачинается, но стремительно сжигает.

В любви-игре преобладает виртуальное проживание ситуаций, их нереальное игровое бытие заменяет отсутствие реального контакта. Чаще всего выход из этого пространства к реальности приводит к катастрофе. Но опытный человек, даже понимая это, способен длить это состояние у неопытного партнера. Таким образом, опытный человек строит собственное чувство в любви-игре на основе рефлексии. Это рефлексивное в своем основании чувство. Любовь-страсть исключает рефлексию. Рефлексия и страсть в доверии уравновешены. Если преобладает рефлексия, то чувство отстает от жизни, если преобладает страсть, то чувство обгоняет жизнь. Без рефлексии страсть разрушает течение жизни, она подобна тайфуну, буре, без страсти рефлексия становится идеальной игрой. А в такой игре человек ощущает нереальность. Ибо любовь-игра, несмотря на нереальность происходящего, питается возможностью того, что это придуманное может сбыться, может действительно произойти.

Таким образом, чувство естественное может формироваться рефлексией (основанием любви-игры). Отметим, что такое равновесие, неустойчивое, но желательное – мечта Ирины, а Литвинов на такое равновесие не идет. Вопреки равновесию рефлексии и чувства Тургенев вводит доверие, которое является иным основанием равновесия чувства и жизни. При этом доверие не исключает рефлексии, но добавляет устойчивость чувству, позволяет чувству стать естественным, а не гоняться за миражами слабого человека. Доверие становится базой устойчивости чувства, оно отражает веру на уровне индивидуального существования. Истинно верующий должен любить посредством синтеза чувства и доверия. Рефлексивная любовь-игра – признак отсутствия веры и силы человека. Способность к доверию отличает Ирину от Татьяны и Литвинова, она же отличает Литвинова от русских разночинцев Баден-Бадена и генералов. Итак, люди, склонные к любви-доверию отторгают любовь-игру и, наоборот.

Привлекательность любви-игры состоит в том, что тут возникает псевдосинтез. Во-первых, есть рефлексия, есть придумывание, во-вторых, есть страсть, особенно если она наведенная и вторичная только со стороны второго партнера. События для игрока происходят в придуманном мире. Они подпитываются страстью партнера. Такой «опытный» игрок способен придумывать самые невероятные истории и верить, что при желании его партнер это реализует.

Но в данном случае синтез достигается разделением компонентов между разными партнерами ‑ один вносит страсть, другой рефлексию. Между самими страстью и рефлексией равновесия нет. Оба становятся поэтому зависимыми друг от друга. Ибо при утрате страсти рефлексия становится нереальной, при утрате рефлексии все сгорает.

Любовь-доверие ‑ это синтез страсти и рефлексии в одном и в каждом партнере. Можно, конечно, проектировать модели, когда один любит доверием, второй страстью. Но, не углубляясь, следует понять, что партнеры в любви-доверии равноценны, самодостаточны и, вообще, не нужны друг другу. Такой независимостью и достигается свобода их рядом друг с другом. Они вместе не в силу необходимости, а в силу свободного выбора. Любовь-доверие предполагает развитие и расширение устойчивости людей, любовь-игра, как и любовь-страсть, – наоборот, неустойчивость, саморазрушение.

Первый тип любви, или естественная любовь, подпадая в зависимость от второго типа любви-игры, развивается в страсть, с преобладанием страсти. Человек на этом пути утрачивает саму страсть, и делается опытным, когда в нем начинает преобладать рефлексия. Преобладание рефлексии означает одновременно утрату страсти и необходимость влюбленного неопытного партнера.

Естественная любовь может подпасть в зависимость от любви-доверия, в этом случае цельность достигается верой и доверием, а не рефлексией. Доверие – основание устойчивости, которая не исключает рефлексии, а так как ритм любви-доверия естественен, то и сгорание страсти не происходит. Она подпитывает человека и не исчезает, а длится всю жизнь.

Отсюда понятно, что любовь-страсть и любовь-игра ‑ это чувства, которые истощают человека, а любовь-доверие – это чувство, которое может развивать человека, которое предполагает длительность и развитие, которое самодостаточно. Раз возникнув, это чувство имеет все шансы существовать всю жизнь. Что касается любви-игры и любви-страсти, то они неустойчивы, они возникают редко и ненадолго. Мир же любви-доверия постоянен. Поэтому для учащения любви-игры и для ее устойчивости необходимо слияние двух типов в пары. Любовь-страсть предпочитает найти любовь-рефлексию, а любовь-рефлексия – любовь-страсть. Так найдя свое иное, они на время образуют псевдосинтез.

Вообще состояние первой любви, которого человек достигает уже опытным, уже понимая, что делать, не торопиться, не сжигать чувство, – это состояние изначальной мудрости, которого большая часть людей не достигает. Необходимо перевернуть воспитание и общество, чтобы дать людям такое счастье истинной, естественной любви-доверия.

Почему этот тип можно так назвать? Потому что это доверие к себе самому. Это спокойствие по поводу того, успеешь или нет. Это доверие к собственным духовным силам. Доверие такого типа оборачивается и в уверенность в партнере, и поэтому столь трудно понять и принять его измену, это разочарование одновременно в себе самом.

Таким образом, Тургенев в «Дыме» открывает закон любви русского человека. Во-первых, это три разных типа любви, к каждому из которых способны разные типы людей, и не все люди способны ко всем типам любви.

Во-вторых, к любви-доверию, которую уважает большая часть людей, способны только честные. К любви-рефлексии, или любви-игре, способны только умные и опытные люди, которые могут обманывать себя и партнера ради удовольствия. Имеется тенденция соединения любви-страсти именно с любовью-игрой, или любовью-рефлексией. В этом случае между партнерами есть существенное неравенство, но пара в целом уравновешена.

В-третьих, только те, кто, несмотря на страдания, не бежит от любви, не разочаровываются, способны подняться к любви-доверию, которая представляет собой более высокий уровень духовного существования чувства и дает истинное чувство и синтез.

В-четвертых, любовь-страсть сжигает сама себя, любовь-игра устает от себя самой, а любовь-доверие растет как живое целое, и только она способна изменить человека, открыть перед ним новые горизонты. Те избранные, кто достигает третьего типа чувства, понимают ущербность двух первых. Тургенев, таким образом, предполагает решение вопроса духовного становления русского человека в любви. Любовь, по мнению многих русских мыслителей, отличительная черта русской культуры, ее цементирующий раствор, в отличие от рациональности немецкого общества, выгоды английского и тому подобного способа существования организации и самоорганизации конкретной нации. Русская нация, как хотелось и виделось, например, славянофилам, организована через любовь. Соборность это и подразумевает. Очевидно, что русскому свойственна любовь-доверие, а любовь-игра – свойство эгоиста. Для человека, который прорывается в мир любви-доверия, все прошлое кажется дымом.

В заключение можно добавить принцип несовместимости на длительное время разных типов любви. Так, для человека любви-страсти необходим цикл перемен, постоянные изменения, иначе происходит затухание. Для человека любви-игры характерно разочарование, связанное с пресыщением искусственностью, и стремление иногда проверять возможность игрового мира в его перспективной реализации. Для обоих характерна ровность. Человек любви-доверия будет раздражать как игрока, так и страстного. Первого, потому что непослушен, второго – потому что кажется равнодушным.

Можно сопоставить авторскую позицию с позицией Л. В. Пумпян­ского. В данном случае имеются в виду статьи «Романы Тургенева и роман “Накануне” (историко-литературный очерк)» и «”Дым” (историко-литературный очерк)», а также «”Новь” (историко-литературный очерк)» (Пумпянский Л. В. Классическая традиция. М.: Языки русской культуры, 2000 – 864 с. Статьи соответственно на стр. 381‑403, 464‑481 и 482‑505).

Пумпянский подчеркивает, что роман «Дым» означает отход Тургенева от структуры его раннего «героического» романа, в котором любовная и политическая линия сплавлены. Это касается спора Лаврецкого и Паншина для завоевания внимания Лизы в «Дворянском гнезде», речи Рудина перед Натальей и ее влюбленности в него. Идея и поведение Инсарова перед Еленой в «Накануне», а также ожидания Одинцовой нового признания от Базарова в «Отцах и детях». След последнего ожидания можно видеть в том, что после смерти Базарова Одинцова выходит за молодого генерала-реформатора, придерживающегося либеральной позиции.

Ранние романы Тургенева выдвигали проблему существования человека-идеи, героя, в котором любовь и идея соединяются. Этот герой центрирует на себе весь роман. Начиняя с «Дыма», главный герой не центрирует, а соединяет. События относятся к нему не как к центру, а как к присутствующему, т. е. случайно. Более того, герой оказывается втянутым в разные события, что отражает противоречивость и разнонаправленность потока его жизни.

Методологически тут ощущается переход Тургенева к новым веяниям, когда в романе прописывается не только позиция главного героя, но и позиция его собеседников. Такой роман-эпопея, когда читатель получает возможность побывать на месте всех персонажей, понять каждого, для Тургенева не характерен из-за манеры его письма. Удивительным образом он вызывает у читателя сочувствие к описываемому герою. Но когда Тургенев переходит к другому герою и в центр его описания попадет другой, то на первого героя формируется взгляд со стороны, и в этом стороннем взгляде первый герой выглядит не очень хорошо. Так что контраст восприятия героя как центрального и героя со стороны дан не одновременно, но разнесенно. В этом смысле Тургеневу не свойственен диалоговый режим описания. Иными словами, роман, объективный к разным взглядам на событие, полифонический роман, Тургенев не смог создать.

Предположение о том, что в основании тургеневского романа лежит особенный тип героя важно для Пумпянского, так как оправдывает его романы в контексте революционного направления развития русской литературы. Это понимание кладется в основание трактовок тургеневского творчества. Ключевой идеей романов Тургенева, вытекающей из этой концепции, становится выявление нового типа человека, который преобразует Россию. По сути, такая концепция вписывает творчество Тургенева в революционную трактовку русской литературы. Пумпянский первый дает ее, а последующие исследователи уточняют. Тургеневский герой становится промежуточным между героями типа «лишнего человека» и героями Чернышевского, Герцена и революционных демократов к Горькому. Здесь также интересен ряд противороманов, порожденных романом Чернышевского: «Марево» Клюшникова (1864), «Некуда» Лескова (1865), «Обрыв» Гончарова (1868), «Панургово стадо» Вс. Крестовского (1869), «Бесы» Достоевского (1871‑1872), «Кровавый пуф» Крестовского (1875).

Пумпянский пытается понять суть событий 1862 г., которые собственно и запускают хождение в народ молодежи из интеллигенции. Он описывает следующие события, о которых Тургенев, очевидно, из цензурных соображений умалчивает:

16 мая ‑ пожары на окраинах Петербурга, которые длились до 1 июня. 28 мая – пожар в центре города;

3 июня ‑ начало закрытия воскресных школ;

6 июня ‑ закрытие шахматного клуба, прикрывавшего революционные сходки;

8 июня ‑ закрытие воскресных школ при войсках;

14 июня ‑ закрытие общества вспоможения студентам;

в июне на восемь месяцев закрыты «Современник» и «Русское слово»;

12 июля ‑ арест Чернышевского.

Тут имеется две линии противников Чернышевского. Во-первых, событийная, связанная с бунтом студентов, и к ней принадлежит самая сильная позиция Достоевского, «Преступление и наказание» которого описывает одного из таких студентов. Во-вторых, это линия сюжетная, когда те же сюжеты раскрываются с иных точек зрения, на этой линии самой сильной позицией является «Некуда» Лескова. Тургеневские романы противостоят Чернышевскому в меньшей степени, хотя влияние и событийное, и сюжетное ощущается, они также вбирают в себя противостояние линии Герцена, который отчасти и спровоцировал своей статьей в «Колоколе» поход в народ. Тургенев за границей больше сталкивался с влиянием Герцена, и противопоставление революционной линии у него идет по пути понимания бессмысленности хождения в народ.

Таким образом, мы имеем две линии революционного движения, связанные с Чернышевским и Герценом, а также две линии наступления на стихийное движение в столице, а на следующий год и в деревне. В этой системе координат критики и пытаются расположить идейную позицию Тургенева. Но если подразумевать его проект усадьбы, понятно, что у Тургенева собственная позиция.

Пумпянский также отмечает огромное воздействие второй формы романа, беллетристического, на западноевропейских писателей. Видимо, недовольство новой формой романа, когда герой сцепляет линии романа не идейно, а присутствием, связано с попыткой привести творчество Тургенева к шаблону описания нового типа лишнего человека. Ведь тогда получается, что от Онегина к Раскольникову идет практически непрерывная линия развития новых людей, которые вначале не знают, что делать, потом ошибаются и, наконец, делают революцию. Парадокс в том, что эта линия действительно существует, однако связки и поиски сложнее простого прогресса. Поэтому схема Пумпянского имеет смысл, но относительный, как первое приближение.

Тургенев, безусловно, понимал эту линию преемственности русской литературы и относился к ней сознательно. Вопрос в другом, насколько он пытался реализовать свой проект в хозяйственном или литературно-идейном контексте. Ответ на это следует искать в более детальном исследовании. То есть насколько действительно заимствуется антропологическое проектирование Тургенева в западной и русской литературе через заимствование форм романа.