Динамическая характеристика нового чувства

Любовь-страсть, как говорилось выше, течет быстрее, чем обыденная жизнь. Обыденная жизнь течет в современном мире иногда медленнее, иногда быстрее, чем естественная, т. е. та, которая наиболее комфортна. Любовь-доверие у Тургенева ассоциируется с покоем, т. е. течет медленнее естественной жизни. Поэтому страсть обладает динамикой, истощающей чувство, а доверие – наоборот, стабилизирующей динамикой. Эффект стабилизации связан не столько с событиями, сколько с подспудными процессами. Доверие в отличие от страсти действует тайно, оно успокаивает, в то время как страсть возбуждает, требует постоянного подтверждения, постоянного очарования, постоянного перехода меры границы обычного. Доверие же превращает обычное, не меняя его, в символически новое. Поэтому страсть, кажется, меняет все и впечатляет, точнее, убеждает в чувстве, а доверие не меняет внешне ничего, но делает человека иным. Страсть скорее доказывает нечто иное, доверие же делает все иным. При этом при страсти человек начинает быстро двигаться и двигаться иначе, разрушая обычное, прошлое окружение, а в доверии человек не разрушает, а переосмысливает.

Любовь-жертва отталкивается от доверия. До этого Тургенев доверие не раскрывал. Но видимо вслед за славянофилами признавал возможность иного типа любви, любви спокойной и медлительной, которая так же, как и страсть, основана на радости от бытия другого вообще и, тем более, его бытия рядом и служения любимому.

Любовь-страсть возникает как взрыв, неожиданно, и вначале она поражает и непредсказуема. Предсказуемость ее в дальнейшем исходит из того, что она уже переходит границу обыденного. Удивительным образом страсть ломает окружающий мир, страсть не может существовать потому, что не принимает никакого мира. Тот мир, в котором она возникает, ею самой ломается, и она лишается собственного основания. Любовь-жертва развивается вначале медленно, поэтому трудно сказать, когда она возникает и начинается. Ее начало размазано, неопределенно, но в то же время можно четко проследить, как она возникает. Жертва исходно четко понимает, для чего, за что она готова произойти. Жертва всегда видима, в отличие от предмета любви-страсти. Поэтому и человек может легко вспомнить, за что он любит, кого и как он любит, а главное, видит, как изменяется его отношение к миру и человеку. Любовь-жертва остается все время осмысленной.

Дальнейшее развитие любви-страсти сосредотачивается на поисках критерия ‑ сделай это, и это убедит в любви, нужны новые и новые жертвы, страсть жертвует миром, основанием, но, когда приходит время действительного подвига, она вдруг оказывается бессильна. И сам человек чувствует себя неполноценным, когда понимает, что жертвы, которые он просил и приносил, – несущественны, а главного он сделать не способен. Развитие любви-жертвы, наоборот, идет по пути нормального бытия, при постоянной готовности. Человек внутренне собран и делает все для того, чтобы сохранить себя для подвига. Если происходит ситуация выбора, человек не сомневается.

Сопоставление этих динамик четко проявляется в ассоциации: любовь-жертва очень близка любви родителей к детям, а любовь-страсть – иное отношение к семейному миру. В семье, когда сын или дочь уверены в любви родителей, они и живут по принципу и динамике жертвы. Родители будто не замечают детей, но, если встанет вопрос, не сомневаясь, все отдадут и всем пожертвуют. Любовь-страсть более эгоистична, она требует признания себя самого другим.

Это сопоставление проясняет самоубийство Нежданова. Он попадает в мир любви-жертвы, но способен только к любви-страсти. Он готов собой пожертвовать, он честен, как и люди любви-жертвы, но он по собственной динамике сомневается, и, когда приходит время действия, он к жертве не способен. Страсть в его лице – это неполноценная жертва. Характерно, что он дворянской крови и сам постоянно думает о своей полукровности.

Существенное качество менталитета дворянина состоит в проживании в усадьбе. Усадьба становится существенным внешним фактором воспитания и проживания дворянина в России. В усадьбе дворянин сам себе хозяин, он отгорожен от внешнего мира. Эта отгороженность есть, с одной стороны, негативное определение условности любви-страсти и, во-вторых, основание стабильности.

Базаров, попадая в порядок усадьбы Одинцовой, не может создать новый порядок. Базаров – человек чистой страсти, но без традиционных для страсти ограничений. Усадьба становится внешним стимулом и внешним ограничением, которое ограждает страсть от игры, от света. Дворянин, по сути, прячется в мир усадьбы. Его жизнь протекает в двух мирах: в мире света и мире усадьбы. В мире усадьбы дворянин внешним образом ограничен от света и игры, благодаря чему возможен переход от страсти к доверию. Усадьба – необходимое внешнее условие превращения дворянина в человека доверия. Это доверие закреплено во внешнем для человека порядке, традиции, которая меняется сложно и медленно. И как менять этот порядок, Базаров не знает, хотя Одинцова готова его менять.

Соломин говорит о том, что дворянин ‑ тот же чиновник, это касается и его проживания в усадьбе. Дворянин прячется в традицию. Люди нового типа не обладают внешними орудиями защиты своего чувства, что порождает чувство особенного, защищенного не внешним, но внутренним способом. Чувство дворянина не способно противостоять обману и игре, т. е. свету с его правилами, тем самым свет привязывает страсть к своему миру и использует ее. Любовь-жертва – сознательный выбор иного по отношению к миру купцов и свету существования. Она обладает внутренними орудиями самозащиты.

Базаров дан Тургеневым как экспериментальный тип, усадьба Одинцовой и сама Одинцова им предполагается как возможность иного развития и жизни человека. Таким образом, возможность саморазвития, которое не реализуется в романе «Отцы и дети», по замыслу Тургенева, из-за смерти главного героя. Хотя возможность остается. Критики Тургенева не увидели этого главного направления поиска.

Дальше поиск Тургенева перемещается с внешнего мира на внутренний, когда человек способен без усадьбы сам противостоять миру света. Тургенев сам отказывается от собственного проекта.

Романы Тургенева проясняют новые аспекты жизни его героев, они сохраняют между собой своеобразную исследовательскую преемственность. Если в начале Базаров в качестве типа нового человека дан как «черный ящик», т. е. Тургенев не проникает в его мысли и ход душевного развития, то Нежданов – это тот же Базаров, но его мысли даны. Понимание внутреннего мира героя Тургеневым двигает его самого дальше. Как только писатель понимает, чем живет его тип героя, он двигается дальше. На сцене появляется новый герой, которого тоже надо распознать, но который вначале таинственен, и вновь возникает новая загадка и утопия. Соломины приходят на смену Базаровым – Неждановым ‑ Литвиновым.

Итак, ключевое различие между страстью и жертвой состоит в двух моментах: во-первых, страсть нуждается во внешнем мире, защищающем ее от света, и она бессильна против света. Жертва же имеет в себе самой орудия защиты. Во-вторых, страсть и жертва имеют обратную динамику развертывания. Страсть протекает быстрее, чем естественный, комфортный для человека темп проживания, а жертва – замедленный. Поэтому жертва ближе к любви-доверию. Страсть не может быть осмыслена и осознана, жертва не утрачивает осознания и осмысленности. Страсть тратится и, в конечном счете, в решающий момент не способна к подвигу, а тем более к строительству нового, она порождает разрушения и внутреннего, и внешнего мира героя. Жертва же готова к подвигу и способна к медленному строительству.

Тургенев сопоставляет несколько переходных типов любви-жертвы-страсти. Это Нежданов, который понимает, говоря нашим языком, что способен к не любви-жертве, а только к любви-страсти. Маркелов, не получив реализацию собственной страсти, осуществляет подвиг во имя любви, но не жертву, хотя его подвиг выглядит как жертва.

Парадокс любви-жертвы, таким образом, заключается в том, что готовность к жертве – это то самое внутреннее орудие защиты любви от света, мира и игры. На самом деле, жертва есть ограничение себя собственным миром, и она не осуществляется как самоуничтожение. Жертва заключается в преодолении старого мира для нового, но так как новый мир лучше, то не воспринимается жертвой. Так что готовность к жертве героев Тургенева ограждает их от необходимости приносить жертву.