2.4.2. Варианты возрастной схемы общины

В общине существуют отклонения, связанные с характером людей, они приводят либо к конфликту, либо к продлению некоторых возрастов за счет других. Например, особенностью русской общины являлся дефицит мужиков, из нижеизложенного станет понятно, в каком плане существовал этот дефицит. В силу этого, ниша мужика считалась особо престижной, и мужиками оставались сравнительно долго: парни стремились стать таковыми раньше и мужик дольше не хотел становиться стариком. Возраст мужика реально расширялся.

Наконец, существуют разновидности самих возрастных норм, это своеобразно для каждого возраста и связано со временем существования общества, с положением общины, а также с характером людей (например, из стариков получались старцы, мудрецы, батюшки, дедушки, скоморохи, волхвы, юродивые, нищие и другие).

В чем суть разделения общины на возрасты? Схема, с учетом всех ее условностей, дает определенный стержень для анализа психического типа воспроизводства человека в общинном мире, для понимания эволюции человека как в правах, обязанностях, чувствах, эпосе, так и во времяпрепровождении, форме отдыха, песнях, заботах.

Возрастное деление воспроизводится сказками, обрядами.

Мужик, как возраст, в русской общине играет особую роль в силу его актуальности и одновременно дефицита; особый его авторитет в общине приводит к его исчезновению из общины, что неизбежно сказывается на ее психологии. Кроме факта, что парень стремится поскорее стать мужиком, а мужик хочет подольше в этом возрасте оставаться, есть еще внешний фактор: мужик – ратник, который живет в мире воинов. Сам же дефицит мужиков создает обилие их физически – все стремятся ими стать, но этот же дефицит порождает своеобразные амбиции, позволяющие мужику выбор, и он выбирает отнюдь не общинное житье. А если общинное, то ему уделяют избыточное внимание, которое существенно меняет исходную норму.

Иными словами, возникает парадоксальная ситуация: когда мужиков больше, чем надо, но потому, что они отсутствуют. Мужики находятся в привилегированном положении, что вообще приводит к функциональному их отсутствию. В частности отсутствие связано с функцией кормильца семьи. Такое состояние общины можно было бы назвать «псевдомужицким».

Русский мир допускает свободу мужика, в этом и сила и слабость русского мира. Сила в том, что мужики могут объединиться для достижения некой цели, слабость – в неустойчивости, недосказанности традиций, поэтому русская культура необычайно активно вбирает инородные компоненты. Слабость и в том, что объединение и реакция замедленны. Видимо, свой отпечаток в укреплении псевдомужицкого состояния на русскую общину накладывает государственность.

Какие еще состояния общины можно себе представить? Широкое развитие системы пожизненного найма в Японии наводит на мысль, что существующее там общество соответствует общине с преувеличенным авторитетом старика, это проявляется даже в том, что там сказок про стариков больше и принципиально иной менталитет.

Старика, по-видимому, лучше исследовать в японском варианте общины и сказки, а там характерно использование стариков для обучения нового поколения мужика как посредника; мужик четко определен отношениями плотного межличностного контакта.

Старик использует мужика для обучения нового поколения и достигает этого знанием норм, которые, как и сам японский язык, можно изучать, но выучить невозможно. Таким образом, плотность общества, связь поведения с нормами, зависимость их от истории отношений необычайно повышают значимость опыта старика, становящегося мудростью общины.

Значимость старика олицетворяет силу общины. В самом деле, если он знает много, то его опыт позволяет лучше организоваться, привлечь соседние силы. Знание, полученное на основе богатого опыта, мобилизует, позволяет отвести беду, спасает. К такому старику идут за знанием, у него есть чему учиться, причем учиться «не ногами махать», а тому, что в жизни важнее. Если старик может лучше организовать силу, значит, у него и опыта больше, у него и большему можно научиться.

В таком обществе абсолютно нет сравнения, есть старики, которых сравнивают между собой, и результатами их жизни соизмеряют силу общины.

Каждый член общины соизмеряет себя со стариком: вот он предел, рядом с тобой. Это не какой-то абстрактный идеал или противник, к которому надо скакать, которого надо искать, он рядом и может также использовать твой опыт, так что и знания передаются не как набор правил, а как искусство воспроизведения этого опыта.

Жизненноважный опыт старика готовит его преемников по-дру­гому; вообще, старик как воспитатель не обучает по принципу «делай, как я», у него исходно есть дистанция с учеником, который должен научиться смотреть на вещи так же зорко. Старик учит не силе рук, а силе глаз. Очевиден совершенно иной менталитет такого старика, кульминационное его значение – в ритуале.

К чему в такой системе стремится мужик? Не волюшку ищет в чистом поле, а стремится научиться тонкостям церемоний, достичь могущества старика и превзойти его, у мужика, как и у других возрастов, появляется импульс движения. С другой стороны, старик в этой ситуации более строг в своей жизни, более мобилизован в том же направлении, и все общество в целом направлено иначе, чем общество свободного мужика.

Собственно мужика в такой системе быть не может, так как мужик – это самодеятельный субъект; у него могут быть силушка, волюшка, бунт, но не может быть такой задавленности и дисциплины, как у самурая.

Мужик в японской традиции общины подчиняется старику. То же можно сказать и о других возрастах. Между возрастами устанавливается строгая иерархия. Подобная структура общины жестко регламентирует жизнь каждого. Это состояние можно воспринимать либо как архаическое, либо как вынужденное природно-этническими особенностями.

Для западного поля общины характерно усиленное значение парня, большое значение обряда инициации, ведь все подвиги герои в основном совершают ради прекрасной дамы, завоевывая ее внимание. Такой принцип поведения исходно характерен для юноши, ведь психология мужика не может быть так построена из-за того, что мужик уже женат и его обременяет забота о семье, а тем более психология старика, он демонстрирует интерес иного толка. Японский вариант общины мы бы назвали «стариковским», а западный – «юношеским».

Опишем теперь модель поведения парня на примере героя западного эпоса. Первое существенное отличие: тут выступает диалог героя с подвигом; герой знает, чем кончаются все подвиги, его восприятие и память насыщены в основном подвигами. В этом плане у слушателей и исполнителей действительно возникает специфическое восприятие саги, баллады, легенды.

Герой западного эпоса передает мысли и чувства как певца, так и слушателя (в плане отношения к подвигу), мельчайшие моменты переживания поступка, в то время как результат известен всем. Это создает уникальную, культурную ситуацию, когда каждый человек всецело оказывается в своем мире: несмотря на плотность населения, каждый ищет собственную нишу; несмотря на очевидность поведения, оно выступает как самодостаточное. Герой часто сам проговаривает, что его ждет; певец понимает, что сюжет песни слушатели знают, они ждут его варианта интерпретации. Можно сказать, что право предпослано общиной. А может это уже результат особого характера западной цивилизации в его действии на общину?

Уровень архетипа культуры не акцентирует то, что сюжет берется готовый или чужой. В восприятии же песни важнейшую роль играет не передача информации, а трансляция этого уникального переживания и сопереживание герою. Вышеизложенное позволяет сравнить геройство и его восприятие слушателем как воспоминание о собственном подвиге ради прекрасной дамы, о собственной молодости.

Мужик в этой системе должен обращаться в свое прошлое, это создает индивидуальность восприятия, не свойственную другим культурам и ведущую к психологии частного владения.

Сама культурно-культовая ситуация предполагает именно персональное, индивидуально-неповторимое переживание.

При составлении типов общины выявилась даже языковая разница между западным и русским вариантом: дева – это у нас, а дама – на Западе, где проявившиеся половые признаки уже делают женщиной (и равной независимо от возраста); в русское «дева» вкладывается иной смысл, вкладывается состояние, которое пройдет.

Для полноты восприятия можно сконструировать модели общины, которые ориентированы на остальные возрасты. Однако нам кажется, что другие варианты проистекают не из, а вопреки самой общине.

В самом деле, если в центре внимания библейской культуры стоит дитя, которое еще не согрешило, и важно его как можно дольше оберегать от соблазнов, то в этом видится влияние тяжести библейского знания истинной веры, психического эквивалента мессианства, а не функционал общины. Мессианство – библейская ноша веры, а не функция общины.

Можно образно выразить соотношение возрастных вариантов общины.

Общим персонажем каждого мира, происходящим из ритуала, является змей. Змей олицетворяет землю. На нем покоится мир, в то же время змей – это повелитель подземного царства.

Этот образ имеет разные воплощения в сказках разных вариантов общин. Например, в русских сказках это и Ящер, и Змей на Калиновом мосту, и Змей Горыныч. Вместе с тем существует преобладающее понимание змея, характерное для возраста и возрастного типа общины.

Так, для библейской культуры змей ассоциируется с образом Змия-искусителя. Змий соблазнил Еву, что привело к изгнанию человека из рая.

Для западной культуры змей ассоциируется с червем. Рыцарь отправляется на сражение, дабы победить червя, который отрицателен и должен быть уничтожен.

В японской культуре змей ассоциируется с драконом. Это, по сути, старик, который превосходит силой всех. Мужик растет до того момента, пока не превосходит дракона, после этого он сражается с драконом, убивает его и сам становится драконом.

В русской традиции есть образ змееборца, но наиболее характерным является образ Змея Горыныча. Этот образ мы подробнее раскроем в интерпретации сказки в мифе о змееборце.

Рассматриваемые варианты важны в плане наличия в каждом особой воспитательной программы и своеобразной системы трансляции самой культуры. Система японского типа ориентирована на старика, русского – на псевдомужика, западного – на парня, библейского – на дитя.

Кроме того, есть аналог предложенной схемы – схема в женском обличии. Для этой схемы мы бы выбрали названия: предок – дитя (девочка) – девушка (дева, царевна, падчерица, невеста) – баба (жена) – старуха (ведьма, хранительница) – прародительница.

Аналогично нормам в мужской схеме существуют варианты женской. Однако качественным отличием этой схемы от мужской является, с одной стороны, ее подчиненность мужской во всех элементах, вплоть до старухи, в которой женщина словно берет реванш, занимает доминирующее положение, становится костяком воспроизводства рода (не случайно природа – мать, и ее символ – Баба-яга).

Несмотря на варианты, мы бы подчеркнули различное соотношение мужчины и женщины в их представлении об общине, это идет от разделения труда, неравномерного разрушения функций полов в наше время. Отчасти от феномена двоякого воспроизводства населения, свойственного русским: в общине и на службе у князя (надстройка над общиной). Мужик может быть таким в общине, а может быть воином у князя.

Воспроизводство общины шло не только количественно, оно имело и качественное выражение. Человек должен был осуществить выбор между мирами: быть в норме общины или не быть в общине; те, которые не хотели оставаться в заданной колее мира общины, уходили. Это были самые активные люди, и они формировали мир иного типа.

Роль старика в плане качественного воспроизводства общины оказывается предопределяющей. В самом деле, представьте себе разделение славянского мира на две половины: мир природы и мир войны, в первом случае старик пашет, и его подвиг заключается в том, чтобы кормить и растить детей; во втором – старик – бывший воин, повидавший чужие земли, побывавший в многочисленных приключениях.

Содержание двух рассказов стариков разное, но при этом именно старик, оставшийся в общине, то есть полюбивший этот труд и эту жизнь, может привить следующему поколению любовь к этому. Это автоматически отстраняет стариков усталых и поломавшихся, как, впрочем, и во втором случае: далеко не все старики доживают до старости, чтобы рассказывать о своих подвигах.

Правитель царства мертвых в первом случае один, во втором иной. Аналогичен и пример с Баяном – певцом священных гимнов. С одной стороны, это предок – покровитель рода, пращур. А жизнь общины течет размеренно: напряженнее, когда тепло, и сонно – зимой.

С другой стороны, это бог войны или шаман-воин, его поступки ярки, заметны, отделены от природы, бросаются в глаза. Концепция заимствования шамана как воина и переход этих качеств в Одина, а затем аналогично в русский пантеон может быть связана с влиянием гуннских захватов, впечатлением от гуннских воинов.

В русской общине мужик вытесняется мужиком-ратником. Старик, как носитель менталитета и духа общины, сменяется старухой в силу разделения общины и военного сообщества.

Из всего сказанного вытекает двойственность русской общины, заложенная в самом древнем ее слое, в пращурах.

Получается, что община важна для воспроизводства населения, пропитания, это та основа, которую нельзя убрать, без которой и другого не будет, но уже исходно в ее психологию заложена подчиненность русской общины.

Община, производящая все необходимое для мира русского человека (в том числе и будущих мужиков), как мать русской культуры предполагает нечто над ней стоящее, и это настоящее может меняться: языческое, шаманское, княжеское и царское. Это позволяет говорить об особом этническом качестве русской общины, которая при разных надстройках сохраняет равновесие по отношению к типу культуры воспроизводства.

В русском этносе механизмы общинного воспроизводства оставались неизменными, несмотря на смену культур, поэтому он с каждым историческим витком оказывался все более усложненным, многоуровневым. Эти противоречивые уровни-надстройки общины начинали между собой все более жестокую схватку, уже не заботясь о собственной жизни – об общине.

Следовательно, община русская задает нам двойную загадку: как воспроизводила она русский народ и как выступала основой для смены надобщинных систем, в частности мегамашины. Воспроизводство населения в общине менялось во времени, в истории: разрушение-метаморфоза общины в православии; община крестьянская, христианская и языческая – различные варианты воспроизводства.

Тем более важно исследование этих феноменов, если мы касаемся механизма трансляции культуры в настоящее время. Однако такое исследование, сливающееся для нас с конструированием общинного способа трансляции и воспроизводства русского этноса, – дело будущего.

Рассмотрение разрушения исходной формулы общины дает нам возможность простроить ряд образцов иного, сословного мировосприятия: барское, дворянское, просвещенческое и, таким образом, подойти к оценке современности. Но при этом община продолжает играть главную роль в воспроизводстве русских.

История общины становится важнейшим ключом к расшифровке сказок, которые дают богатейший материал по реставрации психик и способов поведения.

Уже первичное соприкосновение с возрастной структурой позволяет усомниться в верности исходной схемы сказки по модели В. Я. Проппа. Сказки должны существовать для разных возрастов – вот что привносит исследование общины. При этом, по сравнению со сказками других народов, мы сталкиваемся с таким феноменом: в русских сказках наибольшему забвению подвергается возраст мужика, в связи с тем что для воспроизводства этого типа поведения используются не сказки, а былины, эпос. Разделение: мужик в былине на войне, а в общине старуха – показывает суть псевдомужика в русском воспроизводстве.

Аналогично в русских сказках принижена роль старика. Воспроизводящая роль сказки очевидна, однако для ее полноты должны существовать сказки для всех возрастов; мы же имеем некоторый отбор, который одни мотивы сохранил, другие же – не сохранил или заменил. Поэтому сказка (как она предстает в сборниках) состоятельна только для дитя со стороны воспроизводящей своей функции. Следовательно, мы должны зафиксировать распад воспроизводящей функции сказки.

Верификация схемы В. Я. Проппа через образ возрастов общины приводит к мысли, что сказки, которые дошли до нас, отобраны и модифицированы. Возможна ли реставрация архаичной сказки?

Без такой реставрации сказочная традиция утрачивает основную функцию – воспроизводства. Ибо, по концепции Проппа, сказка имеет много общего с обрядом инициации, который ведет к свадьбе.

Итак, новый подход к функционалу и схеме сказки – соответствие воспроизводства человека возрастам общины. Дальнейшее исследование общины должно пойти по линии структуры ее внутренних границ, характера ее внутреннего мира. Важнейший момент общины – распределение по возрастам – дает вариант этнического воспроизводства, в котором для всех возрастов есть место.

Попытаемся рассмотреть это под углом зрения концепции Л. Н. Гумилева. Гипотеза о сказках для разных возрастов толкает нас к идее сосуществования в общине нескольких систем воспроизводства, когда вполне возможно в маленьком ее миру человек мог прожить несколько жизней: как ребенок он имел одну психологию, как старик – другую, кроме того, была еще коллекция психик потусторонних жителей. Яркость и многообразие мировосприятия делали жизнь богаче.

Эта модель поможет раскрыть механизм и психическое содержание гомеостатичного способа воспроизводства этноса. Ибо, по Гумилеву, этнос тоже проходит в своей эволюции несколько этапов психического состояния. Сам этнос объединяет некая психическая однородность поступков и мировосприятия; если это пространство нарушено, мир этноса распадается. Даже если идет нарастание конкуренции и самые активные пассионарии истребляют друг друга, они сами себя относят к одному этносу.

Как соотносятся возрасты этноса и возрасты его носителей? Мы считаем, что по мере отхода от первичного воспроизводства и соответствующей психики начинается взрыв единой системы, что приводит к преобладанию одного из возрастов. Люди этноса живут уже не пакет жизней, а одну из них; проигрывая в психическом многообразии и богатстве, они выигрывают в другом.

Подобный всплеск одного из возрастов чреват появлением ошибочного мировосприятия, неустойчивой системы трансляции, которая основана уже на производящей экономике, и то, что (на другом уровне) уже было в мифологии, этнос молодых начинает познавать себя через свои ошибки. В то же время усложняется мифология подвига, парня, как бы возникает предпосылка романа и фантастики.

Возникает парадокс: они находят решение ценой своей жизни, в то время как решение это уже было в сказке, мифе. И это происходит потому, что молодой этнос просто не может понять прежние поколения, как и его не могут понять потомки.

Цепь возрастного воспроизводства разрывается как непосредственная, а платой за это становится ее воспроизводство в историческом масштабе.

Получается поразительная картина – триада возрастов человека, рода и этноса (этноса и мира), сосуществовавшая в нескольких возрастных системах в гомеостазисе общины, разрывается. Затем каждая система разворачивается в отдельности по сходному, синхронному сценарию, в разных масштабах: 900 лет для этноса, 90 – для человека, 20 – для поколения.

Итак, этнос начинает проживать возрасты, которые были в общине в жизни каждого поколения. Каждый индивид этого этноса живет по преимуществу одним возрастом, а при переходе на новую этническую стадию другим; значит, есть период истории, когда детская психика с ее непосредственностью, любознательностью была этническим стержнем; затем юношеская – со стремлением преобразовать, самоутвердиться, с ее максимализмом, буйностью.

Этнос этого периода давал возможность людям жить в этом состоянии долго, так как реально этнос начинал осваивать территорию, от него действительно требовались строительство и захват, самоутверждение на всю жизнь.

Затем наступала фаза, когда в этносе преобладали мужики. Главная проблема на этом уровне понимания – неустойчивость механизма развития. Каковы закономерности, необходимые атрибуты и тенденции ее протекания? Какова природа этой неуравновешенности? Причем вполне возможно, что этот процесс специфичен у разных этносов, но вместе с тем поражает, что все они проходят один и тот же цикл, который был заложен в общине. Возможно, выяснится зависимость между обрядами соответствующего возраста в общинном механизме и проявлением этноса в этом возрасте. Пока же отметим, что у какого-то народа может существовать механизм воспроизводства, собирающий преимущественно черты одного возрастного цикла, у другого иного.

Итак, община уже сошла со сцены, так как возраст этноса вырывается из масштаба человеческой жизни, но мистически все это повторяется в становлении этноса. Отсюда один из косвенных выводов: психология мертвых могла сохраниться только в архаической форме, так как латентная психика не является в преобразованиях, наименее отражается в историях, и поэтому предыстория может психически даже связаться с историей общины. Хотя община и на самом деле становится родителем нового качества жизни: все, что в будущем в этносе выплеснется, уже заложено в общине. Так, благодаря мнению и восприятию потомков, община связывается преимущественно с психологической парадигмой смерти. Ибо все другие возрасты уже вне общины проявились иначе, есть образцы иногда общине альтернативные, а вот для возраста смерти образцов ярких нет, так как нет стадии мертвости у этноса.

Подведем итоги.

Во-первых, гипотеза возрастов общины позволяет предположить сосуществование в одном и том же материале сказки и мифа нескольких пластов возрастного восприятия и нравоучения. Прародители сказок «запрограммировали» многовариантное, в зависимости от возраста, восприятие сказки. Сказка была всеобщим моментом культурного бытия общины, совпадавшей с этносом.

Восприятие происходит для разных возрастов совершенно по-разному, сказка дает возможность диалога возрастов, обрядового контакта и резкого перехода между ними. Такая ситуация культурного бытия сказки могла быть только в этносе, находящемся в гомеостазисе.

Подобная концепция позволяет по-новому сформулировать загадку структуры сказки, ибо феномен разновозрастного восприятия сказки должен быть связан с ее структурой в ее архаической форме, когда сказка реально была носителем воспроизводства нескольких параллельных систем воспроизводства, а возраст сопоставлялся с человеком, жизнь которого была эпопеей, несколькими жизнями.

Во-вторых, возрасты этноса в развернутом виде сходны со сказочными и с возрастами исходной общины. Это делает сказку образным источником этнического переосмысления истории.

В-третьих, сказка сохраняет только тот возраст, который в истории этноса не проявляется (возраст смерти), что и становится ее содержанием после ухода исходной общины в историю. Это приводит к задаче будущего восстановления архаической формы общины с помощью анализа сказки и последующих исторических проявлений возрастов этноса, которые снимают соответствующие структуры воспроизводства у общины.