2.4.4. Атрибуты свадьбы

Во время свадьбы происходит перераспределение сил живого и мертвого миров, перераспределение сил внутри мира общины. Выделим атрибуты свадьбы.

Во-первых, это пир, который позволяет изменить отношения между всеми. Ведь испокон веков на Руси пир служил способом решения споров и мирения. Человек, выпивший на пиру, видит всех, в том числе тех, с кем спорит, и тех, кому рад. Спор неизбежно должен вылиться в разрешение, даже в бой на пиру, когда спор разрешится и явится всем. Мир поможет решить спор в общине.

В таком смысле спор двух – это их дело, и хорошо, когда они разрешают его сами, но, если они не могут, община – последнее, что может позволить им остаться вместе. Община и увидит: могут они жить вместе, не будут мстить, так как после пира они уже не уживутся.

Радость тоже привносится, люди обмениваются всем – пир становится эпохой, способом общения на уровне предельной откровенности. Такой механизм делает невозможным большое предательство и в обыденной жизни: все равно это станет известно. Так что пир – это как бы реставрация общинного духа, возрождение чего-то единого, раскрытие людей друг другу, шаг истории жизни.

Отсюда очевидно, что пир в случае радикального перемещения в общине необходим. Пир заряжает общностью и разрешает конфликты, а также устанавливает новый порядок. В этом плане очевидно, что на пиру присутствуют не только живые, на пиру присутствуют все.

Во-вторых, умыкание, продажа невесты, сбор денег – это граница с прошлым образом жизни и любви, изменение роли и нормы поведения. Сюда же относится и «горько», потеря жениха и невесты для их прошлых семей. Запрещение желать супругу другого.

В-третьих, друг-волк – это как бы олицетворение прошлого жениха, не случайно он друг, подобен, но при этом не женится, дух парня как бы отделяется от жениха, и дух девицы – от невесты; есть сразу два человека, которые находятся около границы свадебной смерти, одновременно с двух сторон.

В этом плане характерна сказка «Окаменевший», которая моделирует поведение дружки. На свадьбе молодые равны мертвым, дружка и подруга невесты все делают вместо них.

В-четвертых, атрибуты волшебные (типа щуки на столе), блины, по-видимому, они привлекают на праздник свадьбы все виды иных миров: подводный, небесный ночной – Месяца, небесный дневной – Хорса, подземный.

Так и свадьба должна пройти эти стадии, по сценарию Дня протекая по ступеням мира; ход Дня – главный режиссер и дирижер событий и их порядка. Вот солнце пришло, и с ним надо здороваться, вот месяц, вот вода, вот ночь и подземный мир, ибо свадьба должна быть засвидетельствована во всех мирах без исключения, как бы откликнуться в каждом. Причем этот контакт многолик: это не только подарки молодым и жертвы богам, это и состязания, и подражание соответствующим небесным свадьбам.

В-пятых, гости как необходимый отклик мира, а следовательно, и иномира, для кристаллизации новых членов в новом состоянии, в частности и семьи в общине, в целом.

В-шестых, атрибуты будущей семьи: жену заносят через порог на руках (если не входила в дом, то и не выйдет, аналог – вынос покойника), откусить пирог (сколько через молодых придет в мир живого из мира неживого) и т. д.

Подчеркиванием иного смысла в отношениях является обращением к предкам. Общественное (в смысле обращения ко всем мирам общины) обращение (акт свадьбы) связывается с рождением потомка в ином мире и появлением в семье через некоторое время. То есть обращение запускает жизнь нового человека. Свадьба – это своеобразное отражение будущего крещения дитя.

В-седьмых, состязания как атрибуты мира предшествующего, достижение своего положения в новом статусе. Воровство невесты одновременно и прошлое, и предостережение в будущее, демонстрация невозможности возврата назад, кодирование реального похищения в небесной свадьбе.

Если допустить, что люди, игравшие свадьбу, понимали атрибуты, которых названа только часть, и относились к этому серьезно, то можно полагать, что свадьба была основополагающим и фундаментальным рубежом в жизни. И неясно, какая из систем – христианская или языческая – в этом смысле лучше.

В самом деле: семья для общины что свадьба для сказки. Специфика свадьбы в сказке проявляется, с одной стороны, в том, что во многих сказках нет свадьбы, сюжет не доходит до нее вообще или только доходит до свадьбы как до положительного финала.

Интересно почему? Не потому ли, что речь идет о тех вариантах свадьбы, которые с ее исходным, языческим смыслом просто не вяжутся. По-видимому, фольклорная свадьба не имеет ничего общего со свадьбой карьерной, благодаря которой герой повышает свой статус.

Значит ли это, что сказки без свадьбы не для мужиков, а для детей и стариков?

С другой стороны, свадьба, как механизм сакраментальной связи с иными мирами, коренным образом расходится с христианскими понятиями о жизни и смерти, свадьба, как воззвание к богам языческим, очевидно, кощунство для христианина, который в нее вкладывает иной смысл.

Однако это расхождение на концептуальном уровне, на обыденном же уровне конкретный русский человек, благодаря слиянию ритуала языческого с православным, совмещает два мировосприятия, из-за чего языческое сохраняется до сих пор.

Семья для общины становится, таким образом, концом, свидетельством нового миропонимания, иной религии, наконец, хозяйственной альтернативой.

Отдельно стоит проблема соотношения смеха и любви (разных для всех возрастов), любви и смерти. Так, смех: для детей – это умиление живым и растущим, для парня – насмешка превосходства победителя, для мужика – это мат, для старика – ерничание, намеки и воспоминания. Существует ли смех для мертвых, что значит этот феномен? Может, одним из его видов является весна, лето и зима и их качества: новое, радость зрелости и торжество смерти. Вообще боги весны, лета и зимы должны смеяться по-разному.

Смех является немаловажным моментом антисмерти, одновременно сопровождением смерти. Как и любовь, для каждого возраста он специфичен, пока же эта специфика не разделена по возрастам; это задача будущих исследований.

Свадьба, как обряд и событие, еще раз показывает, что в мире часто кто-то приобретает, а кто-то теряет, ведь невеста, приходя в другой дом, уходит из дома родителей. Для родителей же жениха свадьба по сути звонок их старости и предвестие ухода молодых из их дома в свой.

Невеста вначале уходит в дом родителей мужа, это переходное состояние перед тем, как уйти вместе с мужем в свой дом. Окончательный уход совершается в переходе новой семьи во время новоселья, которое проводится после рождения первенца. Все заготавливается и вся семья собирается, чтобы за день поставить избу.

Возникает задача соотнесения атрибутики свадьбы христианской и свадьбы общинной.

Третьим местом является баня, причем нужно отделить баню от дома. Это совпадение есть и в обряде, так как вначале место для бани и жилища было одно, лишь позже они разделились, поэтому есть путаница в обрядах. Баня ведет к ритуалу, в котором проявляется синкретический тип отношений живого и неживого: как в сторону потомка, так как дитя рождается в бане, так и в сторону предка: баня – место для приготовления покойника в последний путь; кроме того, в бане обитают особые духи.

По строению баня – это модель могилы: земля сверху. То есть баня это ворота, в которых вход как туда, так и обратно. Синкретизм проявляется в том, что, если кто-то приходит, значит, кто-то уходит. Более поздние воззрения разносят эту зависимость так, что мир превращается в цепь однонаправленных мест обитания.

Баня связана с культом очага и культом предков, они связаны с огнем, поэтому привязываются к печи, но первый к печке дома, второй к печке в бане – каменке. Второй является более архаичным и связан с предками.

Обычай рожать в бане, «добывать» ребенка связан с восприятием бани как утробы мира, могилы, вместилища душ (места, куда они уходят и откуда приходят). Атрибутами бани являлись веник, дрова, огонь, мертвая и живая вода (молоко, кровь, вино), что еще раз подчеркивает отождествление бани с источником жизненной силы.

Младенец и мать находятся в бане 40 (иногда 9) дней, после истечения срока женщина идет в церковь и возвращается в свой мир. Дитя также не кладут в колыбель, не надевают на него в рубашку в течение этого срока. Омовение водой имеет магическую силу: возврат жизненной силы и приход ребенка.

Выявляется и связь бани с инициацией девушек, которые до свадьбы находятся под властью баки.

Таким образом, если мужчина инициируется лесными предками, то женщина – банными, родовыми. Баня становится важнейшим атрибутом семейной жизни, так как с ней связано рождение.

Баню топят для предков, на славянский Новый год. Так что, по-видимому, есть несколько иных миров, один из них – мир лесной, другой мир мертвых. Баня также ассоциируется с могилой, в ней хоронят (иногда некрещеных младенцев хоронили в бане).

Для сравнения топология иного мира в японских сказках: там есть мир небесный, откуда прилетают феи и их посланцы – птицы, мир морской, мир дракона, рыбы и кальмары – их посланцы. Мир лесной, откуда посланцы – барсуки, мир подземный, посланцы – муравьи и мыши.

Итак, предки бывают в бане из мира, вход в который через баню. Те духи предков, которые витают в лесу, – чужие, то есть в мире потустороннем есть граница между духами, и в бане сохраняется покой и надежда на возвращение сюда своих, а не иных. Баня сохраняет преемственность мира в ином мире. По-видимому, и предки довольны предопределенностью возврата.

Баня и кладбище должны быть дополнены серией особых переходных мест, через которые возможен приход потустороннего: колодец, пещера, подземелье, дупло, заколдованный замок, то есть развалины. Это показывает существование структуры мира иного в мире вокруг нас.

Магический смысл разных переходов в сосуществовании разных видов колдовства, например шамана и кузнеца. Только не надо думать, что один из них плох, а другой хорош; они самостоятельны, и поступают оба по законам, в принципе известным людям: за что-то накажет и кузнец, а при некоторых предосторожностях не тронет, поможет шаман.

Контакт с шаманом символизирует путь в царство мертвых, а кроме этого, уважение к тем, кто жил до меня на этой земле, хотя и не был моим предком. Таким образом, почтительное отношение к шаману несет в себе уважение к природе, которая не была пуста, однако она не подчинена роду.

Кузнец же касается смерти серьезной, он свой маг по поводу перехода в мир иной. Контакт с кузнецом касается возможности возврата и невозврата.

Контакт с шаманом есть контакт с природным. Русская версия шамана – волхв. Смерть тут насильственная, от противника, с болью, неестественная, что приближает шамана к инициации. Хотя возможно это более поздняя модификация. Кузнец часто противостоит Бабе-яге, помогая парню. Отметим, что в сказке архаической два колдуна – мировой и местный. Старик часто выступает как колдун деревенский, местный. Эта формула заимствуется в помощь отца, его дары на могиле.

Итак, мир смерти и жизни перевернуты друг относительно друга. Но подобное переворачивание есть и в возрастах. В самом деле, если для ребенка сказка идет от неумения до искупления, то для старика сказка идет, наоборот, от умения к немощи.

Наша интерпретация возрастов связана со спецификой русской общины, которую мы назвали «псевдомужицкой». А точнее, «двуликой», когда «ратать» и «ратить» – почти синонимы, но у мужика есть выбор.

Опишем теперь карту мира и смерти. Схема состоит из четырех поясов. В центре – круг дома-мира, это концентрация жизни общины, здесь мертвое является как предмет, но пространство заговорено от этого мертвого домашними ритуалами. Причем заговор действует так, что духи предмета помогают живому. Этот мир – деревня, дом. Баня же – место, где в мире есть иной мир.

Второй пояс – поле, мир природы, который кормит деревню. С этим миром у общины обряды круговые. В кульминации свадьбы у брачного ложа стоят бочки с медом, снопы, что олицетворяет передачу полем силы супругам. Не случайно это происходит осенью.

Свадьба аккумулирует в человека силу природы. Человек выступает как посредник между умирающей природой этого времени года и рождающейся следующего. Свадьба содержит этот круг отношений.

Третий пояс, пояс парня, как следует из структуры мира в сказке. Этот пояс содержит боль, нечисть, зверя, лес, болото, поток, море. В этом поясе мира многое зависит от поведения героя и человека. Здесь допустима встреча живого и мертвого, Баба-яга, и инициация происходит в этом мире; он чужд человеку, но не чужой. Мир этот содержит магию тотемов.

Четвертый пояс – пояс мертвого, «тридесятое царство». Этот мир так далек, что его по сути для человека при жизни нет, только после жизни; тут доминирует неживое, этот мир проникает к общину редко (заброшенный лес и заросшее поле, болото, поток, море), под небом его практически нет, как и в нем нет живого, только дух, который возродится. Поэтому мертвое должно быть на кульминации живого – на свадьбе (солома), тогда и в кульминации мертвого появится живое.

Зачатие ребенка во время свадьбы – это отношение к миру природы поля, и отношение к миру предков, то есть четвертого пояса.

Первый пояс – мара, второй – мир, третий – боль, мор, четвертый смерть.

Свадьба, таким образом, завязывает отношения всех поясов и их возрастов между собой. Свадьба максимально сохраняет это богатство отношений. Другие обряды должны были относиться к тем же мирам, так как переход обряда касается всех возрастов сразу. Однако другие обряды в большей степени разрушились противоречащей язычеству православной картиной мира. Православие искажает исходное общинное воззрение на природу.

На сказку максимально ложится связь с сакральным, потусторонним; можно предположить два фактора, действующих на нее по-разному.

Во-первых, сказка менялась поэтапно, утрачивая со временем атрибутику разных возрастов, причем максимальная утрата пришлась на сказки про мужиков и стариков, но утраты эти разного типа.

Во-вторых, отношение к смерти. Это отношение подвергалось изменениям каждый раз заново, и, по-видимому, люди, изменявшие эти компоненты сказки, понимали ее связи, это самый сложный и противоречивый пласт. Свое влияние на смерть в сказке оказывали воины, церковь, дворяне – все надсистемы, которые существовали над общиной.

В этом смысле в просвещенческий период развития русской культуры мы может зафиксировать смерть русской сказки и понимания мира и иного мира. Можно ли это связывать с потерей национальной самоидентификации? Это совпадение сказки как смерти и смерти сказки. Сейчас мы имеем осколки старого. Концепция восстановления сказки, как лучшего способа воспроизводства поколений, близка сердцу русского, связывающего со сказкой нечто большее, чем модель, подходящего к ней не просто как к механизму.

Максимальное противоречие сказок по возрастам проявляется для старика, который, будучи в общине, противоречил ее подчиненному положению, ибо старухе легче мириться, а если мирится с барином старик, это очень по-рабски (в русской сказке старик – это человек, смирившийся с уходом от ценностей мира, он уже «вне»). Но тем не менее все надстроечные системы, начиная с языческих, барских, политических, в первую голову противоречили старику, а хозяйственно семья подрывала основу многопоколенной общины.

Семья ядерная, как новый способ жизни народа, в корне противоречит мужику как месту в широкой общине. Свадьба также вступает в максимальное противоречие с новыми надстройками. Понимание результатов деятельности, смыслов жизни, а отсюда и смерти для мужика в общине и вне общины (в семье) коренным образом расходится.

Гипотеза о зарождении нового этноса в сказочной мистерии наталкивает нас на мысль, что новый будущий этнос, если он сейчас зарождается, должен будет зависеть от людей, которые проживают за свой век несколько жизней. То есть это критерий определения носителей будущего, неких мудрецов-предтеч. Ведь не может не быть мудрецом человек, живущий в параллельных мирах.