§ 17. Критерии истины

Всего незначительнее философские результаты послеаристотелевско-го времени оказались в области логики. Столь крупное творение, как "Аналитика" Стагирита, давшая мастерское систематическое выражение принципов греческой науки, должна была, естественно, в течение долгого времени сохранить господство над логическим мышлением и действитель­но сохранила его вплоть до конца Средних веков и даже долее, фундамент этой системы был столь прочно заложен, что в первое время никто не думал что-либо улучшать в ней, и школьной деятельности оставалась лишь разработка отдельных частей, причем, конечно, большую роль играло уже и тогда часто подвергавшееся осмеянию эпигонство.

1. Уже перипатетики старались систематически разработать в этом направлении аристотелевскую Аналитику при помощи обстоятельного анализа, частичной переделки, более обстоятельного разделения, более соответствующей школьным потребностям формулировки. Эвдем и Тео-фраст произвели исследование о гипотетических и разделительных суж­дениях и об обусловливаемом нахождением их в премиссах расширении силлогистики. Стоики примкнули к этим стремлениям: новые формы суж­дения (αξίωμα), как сложные, они противопоставили простым (кате­горическим), развили в подробностях вытекающие из них следствия, но

169

особенно рельефно выдвигали качество суждений и выводили законы мышления в измененных формах. Вообще же они обратили логические лравила в сухой схематизм и чисто школьный формализм, который все более и более удалялся от основных идей аристотелевской Аналитики, превращаясь в ряд мертвых формул. Объектом бесплодных ухищрений этого времени служило особенно разрешение софистических ловушек, в которых реальное содержание безнадежно запутывалось в противоречиях формы.

Лишь в этих школьных обработках созданная Аристотелем наука логики получила чисто формальный характер, сохранившийся за нею до времен Канта. Чем педантичнее производилась при этом разработка под­робностей, тем более на место уразумения живого мышления, к которому стремился сам Аристотель, растягивалась педантичная сеть правил, пред­назначенная главным образом для того, чтобы улавливать мысли и анализировать их формальную безупречность, но негодная для оценки твор­ческой силы научной деятельности. Учение о доказательстве и опровержении стояло на первом плане уже у Аристотеля, теперь же одно только оно и остается: теории исследования древность не дала нам. Ибо слабые попытки к этому, встречающиеся в сочинениях одного из позднейших эпикурейцев, филодема, об индуктивных заключениях и заключениях по аналогии, стоят сравнительно одиноко и не принесли никаких сколько-нибудь значитель­ных результатов.

2. Более существенного можно был ожидать от учения о категориях, разработке которого стоики придавали большое значение. Совершенно правильно, но не особенно плодотворно, было их указание на то, что высшая категория, по отношению к которой все другие представляют лишь частные модификации, есть категория бытия (το δν), заключающая в себе нечто (τι); точно так же и координация категорий, которую можно найти у Аристотеля по крайней мере в порядке перечисления их, была заменена систематической последовательностью, в которой каждая кате­гория точнее определялась следующей. Сущее, как непреходящий субст­рат всех возможных соотношений, есть субстанция (ύποχε'ιμενον); пос­ледняя представляет основу прочных качеств (ποιόν) и только в этом смысле она находится в состоянии изменения (το πώς έχον) и вслед­ствие этого также в соотношениях с другими субстанциями (το προς τι πως έχον).

Таким образом, учение о категориях превращается в онтологию, те. в метафизическую теорию общих соотношений реальных форм, и эта теория принимает у стоиков, согласно их общей тенденции (ср. § 15, п. 5), совершенно материалистический характер. В качестве субстанции сущее есть материя, не имеющая сама по себе никаких свойств (υλη), и присущие ей как в общем, так и в отдельности, свойства и силы (ποιότ-ητες-δο-νάμεις) суть тоже примешанные к ней (χρασις δι'δλων) мате­рии (воздушные течения). При этом субстанция и атрибуты рассматрива-

170

ются как с точки зрения общего понятия, так и с точки зрения единичных вещей, и относительно последних указывается, что каждая отдельная вещь существенно и вполне определенным образом отлична от всех других.

К этим категориям бытия у стоиков присоединяются те логические формы, в которых они выражали отношение мышления к бытию; в пос­ледних находит себе решительное выражение разграничение субъектив­ного от объективного, мало-помалу подготовлявшееся в развитии гре­ческого мышления. А именно: тогда как стоики признавали все предметы, с которыми приходится иметь дело мышлению, материальными, и сама мыслительная деятельность, равно как и словесные выражения ее, пред­ставлялись им материальными функциями, они должны были, тем не менее, допустить, что представления, как таковые (το λεκτόν), имеют нема­териальный характер. Но так как между бытием и сознанием проводилась резкая граница, то возникала гносеологическая основная проблема, как следует представлять себе соотношение и согласие между ними?

3. Этот вопрос был тем настоятельнее, что в промежутке времени быстро развился скептицизм, заняв сравнительно сильную позицию по отношению к догматическим системам.

Все равно, следует ли это приписать Пиррону или Тимону, но во вся­ком случае, в то самое время, когда развились и укрепились крупные школьные системы, получили систематическую законченность и все те аргументы, которыми уже софистическая этика поколебала наивную веру в возможность человеческого познания. Хотя этическая цель в конце кон­цов имела влияние и тут (ср. § 14, п. 2), однако этот скептицизм представ­ляет тщательно разработанную теоретическую доктрину. Он сомневается в возможности познания в обеих формах его как в качестве восприятия, так и в качестве рассудочного мышления, и подвергнув уничтожающему анализу каждый из этих обоих факторов, скептики прибавляют, что вследствие ненадежности их нельзя ожидать положительного результата и от их соединения.

По отношению к восприятиям скептики становятся на точку зрения протагоровского релятивизма, и уже в так называемых "десяти тропах", в которых Энесидем очень нескладно изложил скептическую теорию, эта тенденция получает широкое развитие. Восприятия имеют различный ха­рактер не только у различных разновидностей живых существ (1), не только у различных людей (2) в зависимости от их привычек (9) и всего их развития (10), но даже у одного и того же индивидуума в разное время (3), в зависимости от его телесного состояния (4) и от неодинакового пространственного отношения к предмету (5); восприятия находятся в зависимости также и от различий в состоянии объекта (7) и не могут заявлять притязаний на непосредственное воспроизведение вещей уже по той причине, что их возникновение обусловливается и состоянием среды,

171

как например воздуха, влияния которой мы не можем учесть (6), Человек поэтому совершенно не в состоянии достигнуть чистого познания вещей (8) и не имеет по отношению к противоречивому разнообразию впечат­лений никакого средства отличить истинные от ложных, Одно имеет не большее значение (ού μάλλον), чем другое.

Не менее восприятий относительны и взгляды (δόξαι) людей. В этом отношении в пирронизме сказываются влияния элеатской диалектики. Скептики указывают, что каждому мнению может быть противопоставлено другое, в пользу которого имеются не менее веские доводы, и это равно­правие доводов (ίσοσ&ένεια των λόγων) поэтому опять-таки не позво­ляет отличить истину от лжи; при такой противоречивости (αναλογία) одно мнение имеет, в свою очередь, не более значения, чем другое. Таким образом, все мнения - по заимствованному скептиками софистическому выражению - существуют лишь условно и в силу привычки (νόμψ τε χα! εϋει), не имея внутреннего основания (φύσει).

Еще энергичнее позднейшие скептики отрицали возможность научного познания; они указывали на затруднения силлогистического мышления и построенного Аристотелем на основании его метода, Карнеад, как кажет­ся, первый показал, что каждое доказательство, предпосылая для обосно­вания своих премисс другие доказательства и т.д., требует regressus in infinitum, - вывод, совершенно правильный с точки зрения скептика, в противоположность Аристотелю, не признававшего ничего непосредст­венно достоверного (άμεσον, ср. § 12, п. 4). Тем же аргументом воспол­ьзовался Агриппа, который формулировал скептицизм в пяти тропах го­раздо яснее и обстоятельнее, чем Энесидем. Он напомнил снова об относительности восприятий (3) и взглядов (1); он показал, что всякое доказательство ведет в бесконечность (2: ό εις άπειρον έχβάλλων), выяснив, насколько ошибочно исходить при доказательстве из посылок, имеющих лишь гипотетическое значение (4), и наконец, как часто даже в науке предпосылается в качестве основания премисс то, что должно быть еще доказано (5: ό διάλληλος - диаллель). В последнем отношении он указывал еще и на то, что при силлогистической дедукции частного поло­жения из общего, последнее может быть истинным только в том случае, если оправдывается первое.

Так как сущность вещей недоступна человеческому познанию, то стоики требовали, чтобы человек по возможности воздерживался от суж­дений (εποχή). О вещах мы не можем сказать ничего (αφασία); мы можем лишь установить, что одно нам представляется так, а другое иначе, а этим мы сообщаем (так учили уже киренаики, § 8, п. 3) лишь о нашем собственном моментальном состоянии. Даже скептическое утверждение о невозможности познания (во избежание противоречия, к которому привело бы теоретическое признание и обоснование даже отрицательного

172

положения) является больше верованием, чем знанием, в большей сте­пени воздержанием от утверждения, чем утверждением.

4. Всего рельефнее скептическая критика выразилась в положении, что по отношению к иллюзиям, которым во всех своих представлениях подвержен человек, какого бы происхождения они ни были, не существует никакого простого, надежного признака для распознавания истинности их, никакого критерия истины. Если поэтому догматические школы, исходя уже из сократовского мотива, что добродетель без знания невозможна, убеждались в реальности познания, то перед ними ставилась задача ука­зать такой критерий и отстоять его от скептических нападок. Это и сде­лали, действительно, эпикурейцы и стоики, хотя их материалистическая метафизика и находящаяся с нею в связи сенсуалистическая психология послужили причиной значительных и, в конце концов, непреодолимых трудностей.

Действительно, психогенетическое учение обеих школ исходило из положения, что содержание всех представлений и познаний возникает исключительно из чувственного восприятия. Происхождение же послед­него эпикурейцы объясняли при помощи демокритовской теории идолов (§ 10, п. 3); эта теория придавала, как известно, даже чувственным иллюзиям, снам и т.д. характер восприятий соответствующей действитель­ности; создания комбинирующей фантазии тоже можно объяснить соче­таниями, которые объективно происходят между изображеньицами. Стоики тоже считали восприятие материальным процессом, впечат­лением, которое производят на душу внешние предметы (τύπωσις) и воз­можность которого при всеобщем смешении всех тел казалась им сама собой разумеющейся. Это грубо чувственное воззрение они выражали в часто повторявшемся с тех пор сравнении, что душа первоначально пред­ставляет собой tabula rasa, неисписанную вощаную дощечку, на которую внешний мир с течением времени заносит свои знаки. Изящнее, но не столь определенно, хотя все еще чисто механически звучит выражение Хрисиппа, который назвал восприятие качественной переменой (έτε-ρο'ιωσις) души, ибо во всяком случае представление (φαντασία) остает­ся и в его глазах материальным действием объекта (φανταστόν).

Исключительно постоянством этих впечатлений или их частей, равно как и их комбинаций, обе школы объясняли и существование понятий и общих представлений (προλήψεις, ay стоиков κοινά! έννοιαι). Поэтому они оспаривали, подобно киникам, платоновско-аристотелевское учение об идеях и формах, в особенности допущение самостоятельной деятель­ности или способности построения понятий, и сводили даже наиболее общие и абстрактные понятия к этому механизму элементов восприятия (которого они, впрочем, по-видимому, не подвергали точному анализу). И если стоики противопоставили этим безыскусственно и непроизвольно (φυσικώς) возникающим общим представлениям опыта (εμπειρία) мето-

173

дически и сознательно разработанные понятия науки, то содержание пос­ледних должно было возникать тоже из чувственных ощущений. При этом обе школы придавали в возникновении понятий особое значение со­действию языка.

Поскольку же общее содержание впечатлений и, вместе с тем, при­рода мышления равны у всех людей, должны были при таких условиях, благодаря психологическому механизму, образоваться повсеместно одинаковые общие представления как в теоретической, так и в практичес­кой области, Этот вывод сделали главным образом стоики, которых вся их метафизика наводила на мысль об общности душевных функций, так как все они происходят из божественной пневмы. Они учили поэтому, что в тех представлениях, которые развиваются с естественной необходи­мостью одинаково у всех людей, следует искать достовернейшую истину; из этих κοινά! εννοιαι или communes notiones они охотно исходили также и в научных доказательствах. С особенным удовольствием они ссы­лались на consensus gentium, согласие всех людей - аргумент, значение которого скептикам не трудно было поколебать указанием на отрицатель­ные свидетельства опыта.

Поэтому, если в позднейшей эклектической литературе эти общие представления стали называться прирожденными (innatae), если особенно Цицерон видел в них не только то, чему природа равномерно научает всех, но также и то, что она или Божество внушило первоначально каждому, дав ему разум, то это уже не было в духе стоиков. Цицерон утверждает это не только об основных понятиях нравственности и права, но и о вере в Бога и в бессмертие души. Богопознание, в частности, является при этом лишь размышлением о своем истинном происхождении. Благодаря этому учению между платоновской и стоической теорией познания был перекинут пре­краснейший мост, и под стоическим наименованием χοιναί εννοιαι вплоть до наступления нового периода философии распространялось рационалистическое учение о познании; последнее получило, благодаря этому, тот побочный психологический смысл, что разумное познание состоит из прирожденных понятий.

5. Но если первоначально в психогенетическом отношении стоики сводили, подобно эпикурейцам, все представления к чувственным впечат­лениям, то одни лишь эпикурейцы сделали из этого последовательный вывод, что отличительный признак истины составляет исключительно чув­ство необходимости, с которой восприятие проникает в сознание, -неоп­ровержимая очевидность (ενάργεια), свойственная восприятию дей­ствительности в функции чувств. Каждое восприятие, как таковое, истинно и неопровержимо: оно представляет собой, так сказать, самостоятельный атом мира представлений, будучи несомненно в самом себе, независимо и непоколебимо никакими доводами. И если об одних и тех же предметах существуют, по-видимому, различные и противоречащие друг другу

174

восприятия, то ошибка лежит в соответствующем мнении, а не в восприятиях, разнообразие которых свидетельствует о том, что им соот­ветствуют различные внешние побуждения: относительность не есть поэтому возражение против истинности всех восприятий.

Между тем об этом непосредственном содержании чувственных впе­чатлений мнения (δόξαι) постоянно и необходимо расходятся, ибо требу­ющееся для поступков познание нуждается также и в тех сведениях, кото­рых непосредственное восприятие не дает, а именно, с одной стороны, в сведениях о причинах явлений (άδηλον), с другой - с вытекающей из них вероятности для будущего (προσμένον). Но и для всех этих дальнейших функций психического механизма, по мнению эпикурейцев, нет опять-таки никакой иной гарантии, кроме восприятия. Ибо если понятия (προλήψεις) суть лишь сохранившиеся в памяти чувственные впечатления, то очевидность последних является в то же время их собственной, недоказу­емой и неопровержимой опорой, и гипотезы, υπολήψεις, как о не-воспринимаемых причинах вещей, так и о будущих событиях, имеют своим критерием исключительно восприятие, поскольку последнее под­тверждает их или, по крайней мере, не противоречит им: первое относится к предсказанию будущего, последнее к объяснительным теориям. О само­стоятельной убедительности мышления у стоиков нет и речи. Основатель­но ли наше ожидание какого-либо события, мы можем, по их мнению, узнать лишь тогда, когда событие наступило. Это равносильно отказу от всякой действительной научной теории.

6. Отсюда видно, что эпикурейцы могут считать свою собственную атомистическую метафизику лишь неопровергнутой фактами, но в то же время и недоказанной, гипотезой, - гипотезой, которой они, действитель­но, пользовались лишь в целях устранения других, по их мнению, сомни­тельных в этическом отношении теорий. Их догматизм, таким образом, лишь проблематический, и их теория познания, поскольку речь идет о рациональном знании, носит сильную скептическую окраску: поскольку же они признают только то, что представляется восприятию "фактом", но подобные факты считают вполне достоверными, их точка зрения является точкой зрения позитивизма.

Еще последовательнее и без этическо-метафизических симпатий Эпикура этот позитивизм был разработан в воззрениях позднейших, склонных к эмпиризму, врачебных школ древности; хотя во взглядах на познание всего воспринимаемого и на все рациональные теории школы эти примыкали к скептикам, но в признании чувственной очевидности восприятий они были согласны с эпикурейцами. Основой врачебного искусства здесь выставляется наблюдение (τήρησις), и сущностью теории они считают лишь наблюдение, сохранившееся в воспоминании, но особенно настойчиво они принципиально отрицают этиологические объяснения.

175

В связи с этим находится то обстоятельство, что и позднейшие скептики в обстоятельных исследованиях тоже трактовали о понятии причинности и открыли трудности последнего, Уже Энесидем установил целый ряд подобных пробелов, а у Секста Эмпирика они получают еще более широкую и обстоятельную разработку. При этом не только указы­ваются недостатки этиологических теорий, сводящих известное к столь же необъяснимому, неизвестному, безо всякого достаточного основания обо­собляющих среди многих возможностей лишь отдельные, не подверга­ющих данные опыта достаточно тщательной критической оценке и объяс­няющих, наконец, недоступное восприятию по какой-либо известной из восприятия, простой, а потому и кажущейся само собой разумеющейся схеме, но сверх того Секст Эмпирик выясняет также и все те общие трудности, которые мешают получению наглядного представления о причинном соотношении. Процесс воздействия, перехода движения от одной вещи к другой, не может быть объяснен ни предположением, что воздействующее (в качестве силы) имматериально, ни противоположной гипотезой; соприкосновение (αφή), которое признавалось (уже Аристоте­лем) conditio sine qua поп причинного воздействия, тоже не делает его понятнее. Равным образом хронологическое соотношение причины и действия определить крайне затруднительно. Но важнейшим во всех этих рассуждениях является указание на относительность соотношения причинности: ничто не представляет само по себе причины или действия; они являются таковыми лишь по отношению друг к другу; αίτιον и πάσ­χον - коррелятивные понятия, которые не могут получить абсолютного значения. Этим уничтожается (стоическое) понятие деятельной по своей природе причины, понятие творящего Божества.

7. В другом направлении искали замены рационального познания, на достоверность которого они тоже не полагались, скептики академии. А именно: так как в практической жизни воздержание неосуществимо и человек неизбежно должен действовать, а для этого требуются руково­дящие представления, то уже Аркесилай доказывал, что представления, даже в том случае, если им отказывают в полном признании, могут воз­действовать на волю, и что в практической жизни приходится довольство­ваться известным доверием (πιστις), причем отдельные представления по сравнению с другими могут считаться вероятными (εϋλογον), целесооб­разными и разумными.

Стремясь точнее определить степени этой "веры" в их логических со­отношениях, Карнеад разработал подробнее теорию пробабилизма. Наименьшая степень вероятности (πι&ανότης) есть та, которая при­суща (в качестве неясной и неполной формы чувственной очевидности -ενάργεια) отдельному, не стоящему ни в какой связи с другими, предс­тавлению; более высокая степень вероятности принадлежит представ­лению, которое без всякого противоречия может быть приведено в соот-

176

ветствие с другими (απερίσπαστος), к разряду которых оно принадлежит; наконец, наивысшая степень вероятия достигается в том случае, если удо­стоверено (περιωδευμένη), что вся система связанных подобным обра­зом представлений не содержит никаких противоречий и подтверждается опытом. Эмпирическое доверие приходит, таким образом, от чувственно-обособленного к логической связи научного исследования. Но хотя в пос­ледней форме оно вполне удовлетворяет потребности практической жизни (как предполагал Карнеад), оно все же не в состоянии дать вполне надеж­ное убеждение.

8. Стоики, со своей стороны, употребили все усилия, чтобы создать для своей метафизики, которой они, по этическим соображениям, при­давали столь высокое значение, гносеологическую основу и спасти от покушений психогенетического сенсуализма рациональный характер науки, Уже их учение о мировом разуме требовало принципа, что равное узнается равным, познание внешнего логоса - внутренним логосом чело­века, его разумом, и этический антагонизм (или дуализм) между доброде­телью и чувственными влечениями требовал параллельного разграничения познания и чувственного представления. Поэтому, хотя весь материал знания имеет своим источником именно представления, стоики указы­вали, в то же время, на то, что в восприятии, как таковом, вообще не содержится никакого познания, что оно не может быть признано ни истинным, ни ложным. Истинность и ложность скорее всего предикаты суждений (αξιώματα), которыми что-либо высказывается (или отрицает­ся) о соотношении представлений.

Однако суждение стоики понимают - в этом они занимают новую и значительную позицию, к которой в древности приближаются в известной степени только скептики - не только в качестве теоретического процесса представления и комбинирования представлений, но они увидели в нем в качестве существенного признака своеобразный акт подтверждения (συγχατά&εσις), одобрения и уверенности, с которыми дух ассимилирует содержание представлений, схватывает его и в известном смысле делает его своим владением (καταλαμβάνειν). На этот акт усвоения стоики смотрят как на такую же самостоятельную функцию сознания (ήγεμονι-χόν), как проявляющее в аффекте подтверждение влечений. Возникно­вение представлений, подобно возбуждениям чувств, есть необходимый, совершенно не зависящий от человеческого произвола, процесс (άκού-σιον), Но подтверждение, при посредстве которого мы превращаем пер­вые в суждения, а другие - в аффекты, есть независимое от внешнего мира (έκούσιον) решение (κρ'ισις) сознания.

У мудреца это подтверждение, благодаря тождественности индивиду­ального с общим логосом, выпадает на долю лишь тех представлений, которые истинны, так что, схватывая содержание этих представлений, душа вместе с тем схватывает и действительность. Такое представление

177

стоики называли φαντασία καταληπτιχή; они были убеждены, что подобное представление должно вызывать в непосредственной очевид­ности подтверждение разумного человека. Поэтому, хотя само подтверж­дение (συγκατά&εσις) признается деятельностью мыслящей души, объек­тами последней являются столь же отдельные восприятия, и опирающиеся на них функции рассудка: понятие, суждение и умозаключение.

Таким образом, под φαντασία χαταληπτική стоики подразумевали то представление, посредством которого дух схватывает действитель­ность, и которое для него стало столь очевидным, что, подтверждая, он усваивает его; это было верное выражение требования, которое они предъявляли к истинному представлению; но такое определение совер­шенно не годилось для цели, для которой оно предназначалось, т.е. для распознавания истины. Ибо субъективный элемент этого определения, подтверждение, как совершенно правильно возражали скептики, в качес­тве психологического факта можно было удостоверить для целого ряда явно ложных представлений.

Таким образом, антропологическая двойственность стоического уче­ния проявляется и в этом центральном понятии их теории познания. Как их метафизика не могла объяснить, каким образом отделившаяся от мирового разума душа подпадает под власть чувственных влечений, столь же мало понятно и то, что теоретическое подтверждение иногда выпадает на долю ложных представлений. Обе эти трудности имели общую причину. Вместе с Гераклитом стоики отождествляли, несмотря на то, что понятия с течением времени значительно обособились, нормативный и факти­ческий порядок Вещей. Разум был для них в столь же значительной мере тем, чем он должен быть, как и тем, что он есть: он был одновременно νόμος и φύσις. И эта противоположность, которая резко обнаруживалась в их учении о свободе и их теодицее, была проблемой будущего.

178