I Сложившийся таким образом культ конфуцианских уче-

ных чиновников, rpiiMOTooii-w.vHfiM/M, сыграл немалую роль в формировании н (акре п иппп в Китае специфической со-

• ппалытп прумури и и создании очень стабильной н кон-

сервативной конфуцианской цивилизации. Этот культ наря­ду со всеми другими конфуцианскими нормами, культами и институтами позволил сложиться в стране общепринятому представлению о китайской цивилизации и ее месте в мире.

Культ конфуцианской цивилизации

Именно конфуцианство со всеми его нормами и тради­циями, со всей его идеологией и санкционированными ц'щ формами социальной структуры обусловило постепенное воз­никновение и закрепление подлинного культа «Поднебесной», «Срединной империи», рассматривавшейся в качестве цент­ра Вселенной, вершины мировой цивилизации.

Культ китайской конфуцианской цивилизации, как прак­тического воплощения священной воли Неба, находил свое наиболее отчетливое выражение во взаимоотношениях ки­тайцев с внешним миром. Китай, подобно древнему Риму, уже по крайней мере с Хань считал только себя цивилизо­ванной страной, а своих ближайших и отдаленных соседей, весь остальной мир — варварами, не прикоснувшимися к ве­ликой цивилизации и потому вынужденными вечно прозя­бать в темноте и невежестве [228, 60—62; 387; 399; 565, 3—5].

Однако на этом представление конфуцианцев о мире не кон­чалось. В полном соответствии с их взглядами на роль Ки­тая в варварской периферии, т. е. на роль Китая в мире, счи­талось, что все некитайские народы — это не только варва­ры, но и, в силу своего «варварства», как бы «младшие братья» китайцев, потенциальные вассалы и данники китай­ского императора, «Сына Неба».

Любые взаимоотношения конфуцианского Китая с его соседями на протяжении почти двух тысячелетий всегда рас­сматривались только и именно сквозь эту призму. Как толь­ко представители какого-либо племени или соседнего госу­дарства прибывали в Китай, специальное управление, ведав­шее сношениями с иностранцами, рассматривало прибывших как данников. Назначался чиновник, ведавший сношениями с этим народом. Правителю народа иногда, в знак особой милости, присваивали какой-либо из китайских почетных титулов, а сам этот народ записывался в книги данников. Такие традиции существовали очень долго. Даже в 1793 г., когда в Китай прибыло первое английское посольство («мис­сия Маккартнея»), на кораблях, везших миссию по китай­ским водам, развевались флаги с надписью «Носитель дани из английской страны» [310].

Надо сказать, что на протяжении долгих веков народы, с которыми китайцы устанавливали связи, обычно не видели в таких отношениях ничего зазорного для себя. Приезжавшая в средневековый Китай миссия представляла, как правило, народ, находившийся на более низкой ступени развития. Из Китая этот народ получал товары, которых он не мог производить сам и которые высоко ценил (шелк, ремеслен­ные изделия, драгоценности и т. п.). Отправляясь в путь, миссия брала с собой продукты своей страны, рассчитывая получить в качестве эквивалента китайские товары. Воспри­нимая привезенные товары как дань, китайский двор обыч­но щедро отдаривал миссию, так что стоимость ответных да-pwjB намного превышала «дань» [388, 139—140].

Такие взаимоотношения с близкими и далекими странами были нормой для средневекового Китая. По существу это был обычный обмен. Однако преломленная в умах конфуциански воспитанных китайских историков эта обычная картина в ки­тайских исторических сочинениях получала иную окраску и не выглядела столь безобидной. Судя по многочисленным за­писям в китайских средневековых хрониках, все такие ви­зиты и Китай (ответных визитов Китай, как правило, не де­лал) всегда воспринимались и фиксировались именно как явления данников, признание зависимости [388, 137—138, 141]. Со временем подобные хроникальные записи, уже освящен­ные вековой традицией и приобретшие силу неоспоримого документа, получали вполне ощутимую и реальную силу и

могли служить формальным оправданием и предлогом для любых экспансионистских устремлений Китая.

Культ конфуцианской цивилизации и Китая как ее цент­ра находил свое проявление и в принципах взаимоотношений собственно китайцев с представителями нацменьшинств, ок­раинных районов империи, а также с теми из ближайших соседних народов, которые действительно находились в ор­бите китайского влияния. Дело в ТОМ, что концепции нацио,-нализма, которая была бы основана на чувстве расовой к этнической близости, средневековый. Китай (пожалуй, вплоть до XVIII XIX вв.) не имел. И глазах правоверного к,ОНфуциапца все иекнтнйцы отличались от китайцев преж­де всего не своими расовыми особенностями расовой дис­криминации в Китае не знали [353, .'557], а тем, что они бы­ли не знакомы или мало знакомы с великой китайской куль­турой, с конфуцианской цивилизацией. В соответствии с этим некитайские окраинные народы, которые «приобщались» к китайской конфуцианской цивилизации, в Китае всегда склонны были считать китайцами или почти китайцами, превращающимися в китайцев.

Чувство национализма <в современном значении этого слова возникло в Китае в XIX в. в качестве реакции на втор­жение колониальных держав и национальное унижение страны [203, 164; 228, 63]. Однако и после этого китайский национализм всегда был специфическим явлением, всегда имел некоторую окраску великодержавного шовинизма, что было тесно связано с культом конфуцианской цивилизации. Несмотря на.то, что Китай был превращен в полуколонию, несмотря на постоянную демонстрацию реальных преиму­ществ европейского оружия и европейской техники, свойст­венных капиталистической Европе научных достижений, со­циальных и политических институтов, системы образования и т. д., императорский конфуцианский Китай даже в конце XIX в. упорно противился всему новому, всячески стремился избежать любых реформ и твердо продолжал считать вторг­шихся в Китай колонизаторов лишь «белыми варварами», «заморскими дьяволами», которые безусловно стоят ниже уровня великой китайской цивилизации. Характерно, что са­мые могучие взрывы китайского национализма в этот пе­риод, в первую очередь, мощное народное восстание ихэтуа-ней на рубеже XIX—XX вв. [42; 723], использовались пра­вящей верхушкой страны как отчаянные попытки сбросить ненавистное иго колонизаторов и таким образом вернуться к «доброму старому времени».

Конечно, культ китайской конфуцианской цивилизации не всегда был столь закостенелой и непреложной догмой, в какую он превратился к концу существования китайской им­перии. На протяжении веков и тысячелетий конфуцианство

не раз демонстрировало свое умение приспосабливаться к новому, заимствовать лучшее у своих соперников. Именно благодаря этой гибкости и высокому искусству адаптации чужих идей конфуцианство смогло одолеть легизм, воспри­нять многое у буддизма, легко ужиться с религиозным дао­сизмом и даже создать в эпоху Сун новую свою модифика­цию — пеокопфуцианство. Только в позднем средневековье конфуцианство стало менее гибким, а консерватизм его при­нял свои крайние формы: с веками консерватизм возрастал как естественная реакция на новые попытки реформ, на все увеличивавшиеся требования жизни, на вынужденные вре­менем модификации. Тем не менее даже в конце XIX в., когда империя была уже в агонии, а конфуцианство совер­шенно явно не соответствовало эпохе, некоторые лидеры ре­форматоров, как например Кан Ю-вэй, пытались возродить страну опять-таки под знаменем конфуцианства, ссылаясь на то, что и Конфуцию не была чужда идея реформ [877; 142].

Однако в конце XIX в. конфуцианство уже фактически полностью утратило свои адаптивные свойства и окончатель­но превратилось в анахронизм. Возможно, что именно на­циональное унижение страны и рост национализма, нацио­нального сопротивления оказали воздействие на превраще­ние всего конфуцианского, воспринимавшегося теперь как национальное, в неприкосновенную и непреложную истину, в достигшую потолка абсолютную идею. Превращение кон­фуцианства в символ национального превосходства перед лицом внешнего мира во многом обусловило ту политику «отталкивания» и неприятия всего нового, которая стала столь характерной для Китая в XIX в. и сыграла свою роль в событиях XX в.

Говоря о культе конфуцианской цивилизации в связи с проблемой китайского национализма, следует вкратце оста­новиться и еще на одном вопросе. Как известно, для всей ис­тории средневекового и особенно позднесредневекового Ки­тая было характерным спорадическое завоевание империи более отсталыми в культурном отношении народами. Для XIII—XIV вв. это было владычество монголов, для XVII— XX — маньчжур. И монголы, и маньчжуры, и их предшест­венники в более ранние периоды завоевывали Китай, под­чиняли его силой, основывали новые династии и правили на протяжении столетий. Но, несмотря на это, китайская импе­рия не гибла, как это не раз случалось в аналогичной ситу­ации с другими могущественными государствами. Напротив, эта империя сравнительно быстро и легко «переваривала» своих завоевателей, окитаивала их, особенно их верхнюю прослойку, так что уже через два-три поколения потомки завоевателей сами становились — если еще не полностью в расовом отношении, то целиком в плане культуры — китай-

цами. Не приходится и говорить о том, сколь значительную роль в этом историческом процессе играли консервативные традиции китайской культуры, созданные конфуцианством формы социальной структуры, административного управле­ния и т. п. Но при этом важно отметить другое.

Могучая и действительно уникальная по своему харак­теру сила ассимиляции иноземцев, которая была присуща китайской конфуцианской цивилизации, способствовала фор­мированию в умах конфуцианских лидеров не только убеж­дения в величии, превосходстве и совершенстве китай­ской цивилизации, но и привычки считать все соседние наро­ды— как и живущие на окраинах империи нацменьшин­ства— кандидатами в китайцы. Соответственно с этим пра­вители китайской империи всегда проводили откровенную по­литику ассимиляции по отношению ко всем соседним наро­дам, оказавшимся в орбите их влияния. Восприятие же эти­ми народами отдельных элементов китайской цивилизации лишь подтверждало, в глазах конфуцианских лидеров Ки­тая, абсолютную справедливость подобной точки зрения.