4. Культурно-историческое значение реформационного процесса

В религиоведческой литературе Реформация чаще всего трак­туется как эпоха рождения протестантских исповеданий, как их бурная и смутная предыстория. Между тем действительные куль­турные и социально-исторические результаты реформационного процесса куда более внушительны.

Реформация не резюмируется в протестантизме. Это несомненно даже с чисто конфессиональной точки зрения. Реформация индуци­рует существенные новообразования внутри католической церкви (ярчайший тому пример — педагогика иезуитов). Но дело не толь­ко в этом. Еще' существеннее, что Реформация, как в своем ис­ходном пункте, так и в своих итогах, вообще выводит за пределы религиозно-теологических задач. В оболочке ожесточенных споров о таинствах, догматах и символах веры совершилось преобразова­ние нравственных и социальных ориентаций, — пожалуй, самое решительное за всю многовековую историю христианско-католичес- кой Европы.

Первым из европейских мыслителей это увидел Гегель. В ряде ранних его произведений, а также в соответствующих разделах «Философии истории» содержатся достаточно определенные указа­ния на то, что корни новой рациональности, нового самосознания, нового отношения к труду и обогащению, отличающих Западную Европу XVIII-XIX столетий, надо искать в реформационном про­цессе. Спекулятивная догадка Гегеля превратилась в проработан­ную гипотезу и получила серьезное документальное подтверждение в немецких историко-культурных исследованиях конца XIX - начала XX вв.

Э. Трельч продемонстрировал существенную роль реформатор­ской теологии в становлении концепта автономной моральности, неизвестного традиционным обществам Запада и Востока. Г. Йел- линек показал, что великая идея прав человека и гражданина вы­ковывалась в горниле Реформации и последовавшей за нею борьбы за веротерпимость. М. Вебер увидел в протестантской мирской ас­кезе фермент разложения традиционной натурально-хозяйственной парадигмы, важнейший фактор становления новой, предприни­мательской этики (в его терминологии — "духа капитализма"), а затем и самой рентабельной экономики.

В русской философии значение Реформации как жестокого, драматичного и вместе с тем духовно-продуктивного общецивилиза- ционного преобразования раньше всех разглядел П. Я. Чаадаев. В его «Первом философическом письме» говорится: "Пускай поверхностная философия сколько угодно шумит по поводу религиозных костров, зажженных нетерпимостью, — что касается нас, мы можем только завидовать судьбе народов, которые в этом столкновении убеждений, в этих кровавых схватках в защиту истины создали себе мир понятий, какого мы не можем себе даже и пред­ставить, а не то, что перенестись туда телом и душою, как мы на это притязаем"²⁸.

Отечественная литература о Реформации, появившаяся в XIX в., скудна и тенденциозна, что в немалой степени объяснялось установками официальной православной идеологии. Оригинальная позиция Чаадаева получает признание и развитие лишь в филЬсоф- ско-исторических рассуждениях представителей русского неолибе­рализма (у П. И. Новгородцева, Н. Н. Алексеева, С. Л. Франка). Но особо значимым следует признать подход, отстаивавшийся С. Н. Булгаковым. В одной из известнейших его публикаций мы находим следующее программное заявление: "Каково бы ни было наше отношение к реформационной догматике и вообще к протес­тантизму, но нельзя отрицать, что реформация вызвала огромный религиозный подъем во всем западном мире, не исключая и той его части, которая осталась верна католицизму, но тоже была принуж­дена обновиться для борьбы с врагами. Новая личность европей­ского человека, в этом смысле, родилась в реформации (и это происхождение ее наложило на нее свой отпечаток), политическая свобода, свобода совести, права человека и гражданина были также провозглашены реформацией (в Англии); новейшими исследова­ниями выясняется также значение протестантизма, особенно в реформатстве, кальвинизме и пуританизме, и для хозяйственного развития, при выработке индивидуальностей, пригодных стать ру­ководителями развивавшегося народного хозяйства. В протестан­тизме же преимущественно развивалась и новейшая наука, и осо­бенно философия. И все это развитие шло со строгой исторической преемственностью и постепенностью, без трещин и обвалов"²⁷.

С. Н. Булгаков печется не просто об устранении пробела в оте­чественных исследованиях истории западноевропейской культуры. Пристальное внимание к реформационному процессу рассматрива­ется им как существенная компонента в назревшей переориентации русской историософской мысли: "Наша интеллигенция в своем за­падничестве не пошла дальше внешнего усвоения новейших поли­тических и социальных идей Запада, причем приняла их в связи с наиболее крайними и резкими формами философии просветитель­ства". Для нее совершенно не видна "роль "мрачной" эпохи сред­невековья, всей реформационной эпохи с ее огромными духовными приобретениями, все развитие научной и философской мысли по­мимо крайнего просветительства". Проникновение в тайну Рефор­мации — это, по мнению Булгакова, стратегическое направление борьбы "за более углубленное, исторически сознательное запад­ничество"²⁸.

Эпоха Возрождения и Реформации более любых других отвеча­ет понятию диалектического опыта духа. На первый взгляд, дух — начало просветленное и ни в каких метаморфозах, ни в каких вразумляющих испытаниях истории не нуждается. В действительности это не так. Дух в форме разума, сопряженного с эстетическим и нравственным чувством, впадает в иллюзию антропоморфизма и титанизма. Дух как вера, утверждающая себя на Писании, приходит к конфликту толкований, а затем — к конфессиональной нетерпимости, которая в конце XVI — начале XVII века превраща­ется в настоящее цивилизационное бедствие. Неудивительно, что в этот период новой универсальной установкой западноевропейской философии делается скептицизм. Образованные и мыслящие пред­ставители разных вероисповеданий сходятся на формуле "сомне­ние против самомнений', имея в виду как амбиции умозритель­ного познания, так и амбиции самой веры. Не соблазняясь утопией единомыслия, философия упорно работает над предпосылками согласия и терпимого сосуществования многообразных духовных миров. В центре ее внимания оказывается прояснение элементар­ных (пусть немногих, но зато уж общезначимых) очевидностей восприятия и суждения, совести и ума.