14. Материя

Материя как крайняя оконечность иерархии целого представляет одну из важнейших философских проблем античности. Что же такое материя? Платон описывает ее как "восприемницу", "кормилицу", пес­тующую и вынашивающую в себе чистый идеальный образец-эйдос («Тимей» 49а-51а; ср. Плотин, «Эннеады» III, 6, 11-13; Плутарх, «Об Изиде и Осирисе» 56, 373). Материя — это то, что все воспри- емлет и помещает в себе. Материя — это то, что не имеет ничего своего — ни положительных свойств, ни определения, но выступает лишь как чистая отрицательность, как иное, как не то и не это, — ничто. Там, где форма — свет, материя — тьма, пустота, неисследи- мая бездна и глубина, образ слабый и бессильный, темный и неясный и даже — радикальное зло (Плотин, «Эннеады» II, 4, 5; II, 5, 5; ср. Ориген, «Против Цельса» IV, 63). Материя — ни душа, ни ум, пи жизнь, ни эйдос, ни логос, ирреальное и нетелесное (ибо тело — все же нечто определенное), бесформенное, бескачественное и бесколичес­твенное, не имеющее облика и величины.

К античному (достаточно позднему) "понятию" о материи (насколь­ко ей вообще может соответствовать понятие) всего ближе платонов- ско-пифагорейская "неопределенная двоица", представляющая ина- ковость как "большое и малое", "более или менее", "недостаток и избыток". Она — не предел, но само беспредельное (arceipov): в самом деле, признак беспредельного — возможность принимать как боль­шее, так и меньшее (Платон, «Парменид» 157b-160b; ср. отрывки из несохранившегося сочинения Платона «О благе»; «Филеб» 24а-Ь;

Аристотель, «Метафизика» I 6, 987Ы9; Плотин, «Эннеады» II 4, 15; III 6, 7). Материя также — лишенность, нужда разумения, добродетели, красоты, силы, формы, вида. Непричастная форме, материя влекома туда и сюда и входит в любые формы. В материи нет подлинного различия, которое возможно только в свете и в- присутствии чистой формы-эйдоса, но чисто отрицательно она отделена от всего, как-то причастного форме и лику, хотя и не остается сама по себе бесфор­менной, но оформляется в вещах.

Поэтому и всякое определение материи должно быть апофатичес- ким, т.е. отрицательным (и притом оно не может быть строгим): мате­рия — это нечто крайне неопределенное, не то и не это, небытие. Как говорит Порфирий в «Сентенциях», "согласно древним, свойства ма­терии таковы: она бестелесна, ибо отлична от тел, лишена жизни, ибо она — не ум, не душа и не живое само по себе, безвидна, изменчива, беспредельна, бессильна. И потому она не является сущим, но — аб­солютно не-сущим (оик ov). Она — не то сущее, которое есть [посто­янное] движение [и изменение], но не-сущее (pi) ov)" (21).

В этом смысле материя представляет чистую инаковость. Несмотря на стоящее несколько особняком мнение античных стоиков, полагав­ших, что материя — это субстрат телесного, близкий субстанции, Ари­стотель, по-видимому, выражает общеантичное мнение, когда говорит, что "иное" Анаксагора соответствует "неопределенному, которое мы при­знаем до того, как оно стало определенным и причастным какой-нибудь форме" («Метафизика» I 8, 989 b 17-19).

В материи является хаос, а потому также и отсутствие какой-либо цели, в ней все может быть иначе в отличие от подлинного бытия. В материи еще никогда ничего нет, до тех пор, пока чистая прекрасная идеальная форма не поставит ее под свое иго, не породит из ничего нечто, выступая как образец такого порождения. И здесь следует раз­личать то, что возникает (оформленная сущность), и то, в чем нечто возникает (материя) (Платон, «Тимей» 50с). И до тех пор, пока мате­рия не оформлена, ее как бы еще нет в проявлении течения вещей (хотя ни материя, ни форма не возникают: первая — потому что ее никогда еще нет, небытия нет, вторая — потому что всегда уже есть, бытие есть). "Еще", как сказано, — важйая характеристика мате­рии, тогда как "уже" относится к форме и эйдосу.

Итак, материя никогда не существует в действительности, но всегда только в возможности, еще только как бы собираясь и намере­ваясь быть, но никогда бытия не достигая. Форма же актуализирует вещь "в" материи и потому предшествует материи, как вечное пред­шествует временному. Форма пуста — она есть определенность всякой вещи, а материя — как бы "наполнение" вещи, не существующее само по себе, абстракция, бескачественная и призрачная.

Таким образом, материя (в изображении Платона и его последова­телей) оказывается чем-то неуловимым и нефиксируемым, не удер­живаемым познающим разумом, почти не познаваемым, — ведь толь­ко сущее познаваемо, не-сущее же не может быть познано, о нем нет знания — лишь более или менее правдоподобное мнение (Платон, «Государство» V, 477a-b. Также и Парменид у Платона: „Этого нет никогда и нигде, чтоб не-сущее было;/Ты от такого пути испытаний сдержи свою мысль", «Софист» 258с). Материя потому не познается ни чувствами, ни рассудком, ни разумом, но неким, как говорит Пла­тон, "незаконнорожденным", "пустым" или "поддельным" умозак­лючением («Тимей» 52Ь; ср. Плотин, «Эннеады» II 4, 10), как бы во сне, вне логоса, определения и понятия, в одном лишь смутном "неус­тойчивом образе".

Будучи немыслимой, материя не может, тем не менее, быть отмыс- лена и изъята из цельного мирового целого, т.е., будучи случайной, она также — парадоксальным образом — совершенно необходима. Но это значит, что материя самопротиворечива, не случайно материя описывается во взаимоисключающих терминах как "постоянно иная", "неизменно изменчивая", т.е. неопределяемое ее определение соединяет несоединимое. Так, Плотин прибегает к противоречивому описанию материи как сущностно не-сущее, истинно ложное (1), чья тождествен­ность состоит в том, чтобы быть нетождественным и неопределенным (Плотин, «Эннеады» III б, 7; II 5, 5). Но внутренне противоречивое не может существовать. Однако материи и нет в строгом смысле слова. Она — не "то, из чего", но "то, во что", некий бессубстратный суб­страт, •07toKEip.Evov, сочетающая несочетаемое и странным образом — немыслимо — принимающая противоречивое.

И эта-то самопротиворечивая невозможность рассуждать о мате­рии и вместе с тем необходимость говорить о ней, поскольку иначе нельзя понять, составность и текучесть телесных вещей, побуждает Аристотеля говорить о материи не как абсолютном небытии, но как о еще-не-бытии, возможности бытия. В аристотелевской триаде пер­вых принципэв форма (цорсрт|, Xoyoq или etSoq) выступает как бытие; лишенность (сттер^стц) — как небытие; материя же (гЛт|) — как 6ы- тие-в-возможности (Аристотель, «Метафизика» XII 2, 1069Б32—34; VIII 2, 1042Ь9-10). С этой точки зрения материя также не существу­ет: ее еще нет, однако как возможность она выступает все же как нечто положительное. Аристотель различает также первую и вторую материю: наряду с первой материей («Метафизика» V 4, 1014Ь2б слл.; VIII 4, 1044а19—20; «Физика» II 1, 193а29), выполняющей роль универсального субстратного элемента, он признает также и вторую материю, конкретный субстрат каждой вещи, близкую, пожалуй, ве­ществу, или определенному материалу, из которого состоит та или иная вещь. Первая материя неизменна в своей изменчивости и сохра­няется, вторая же — не обязательно.

И все же, несмотря на различия, платоническая и аристотелевская трактовки материи имеют то важное сходство, что говорят о ней как о неясном и не определившемся до акта приложения, воплощения и проявления формы, неуловимом и текучем, не сущем, но и не исчезаю­щем совсем по возникновении некоего материального оформленного предмета, поскольку без "отсутствующего присутствия" материи ничто в мире становящегося не оказывается возможным.

8 История философии, кн. 1

Двойственность в материи

Но можно ли говорить о единстве материи и ее единственности? Как еще-не-осуществленность материя должна быть также и у не вос­принимаемого чувственно (Аристотель, «Метафизика» VII 10, 1036а9 слл.). Поэтому Аристотель, а в поздней античности также и Плотин, и Прокл выделяют как чувственно воспринимаемую материю телесных физических вещей (а1о6т|тт|), так и интеллигибельную, постигаемую умом (vor)if|), присутствующую, например, в математических предме­тах — геометрических фигурах. "Без вхождения в материю невоз­можно нахождение теорем, но я, — говорит Прокл в комментарии к первой книге «Элементов» Евклида, — имею в виду интеллигибель­ную материю. Поскольку, следовательно, идеи входят в нее и оформ­ляют ее, справедливо говорят, что они уподобляются становящемуся. Ибо деятельность нашего духа и эманацию его идей мы характеризу­ем как источник фигур в нашей фантазии и процессов, совершающих­ся с ними." Таким образом, Прокл отождествляет интеллигибельную материю с геометрическим пространством, поскольку идеи, воплоща­ясь в телесной материи, рождают тела, а в умопостигаемой, или ин­теллигибельной, материи — геометрические фигуры.

Более того, умопостигаемая материя называется афинским неопла­тоником фантазией, т.е. воображением. Фантазия же, как сказано, — единственная познавательная способность, которой дано произвольно воображать (но не мыслить) свой предмет, конструируя его. Прокл приводит слова академика Спевсиппа о том, что в геометрической фи­гуре мы "берем вечно сущее как нечто становящееся". Действительно, геометрический предмет имеет статус промежуточного (а ведь и фан­тазия — также промежуточна между чувственным и мыслимым), причастен как сфере бытия, так и становления, возникновения. В таком случае умопостигаемая материя предстает как та среда, или стихия, в которой геометрические объекты существуют, рассматриваются как протяженные, вечные и наделенные своими точными, умопостигаемыми свойствами. При э'гом совершенно не-сущее — это материя телесная; "умная материя" же в большей мере причастна действительности, но и она не реальна в подлинном смысле, но мнима. Это и означает, что она призрачна, фантастична и связана с воображением и фантазией: точка проявляется в движении в интеллигибельной материи, протяги­ваясь, простираясь в воображении. При этом точка воплощается по­средством течения точки, материализуется в умной материн, являя нечто теловидное, а именно геометрическую фигуру, оказывающуюся таким образом причастной как умному миру (ибо у фигуры и в фигуре присутствует вечно-сущий ее эйдос, не представимый в воображении, не причастный движению и порождению), так и материи — движению и делимости.

Значит, в геометрическом мире, в стихии воображения вместе со становлением должно также присутствовать движение. Но как следует его представлять себе? "...Если бы у кого-нибудь возникли затрудне­ния, — поясняет Прокл, — относительно того, как мы вносим движение в неподвижный геометрический мир и как мы движем то, что не имеет частей (а именно точку) — ибо это ведь совершенно немыслимо, то мы попросим его не слишком огорчаться... Мы должны представлять движение не телесно, а в воображении; и мы не можем познать, что не имеющее частей (точка) подвержено телесному движению, скорее оно подлежит движениям фантазии, ибо неделимый разум движется, хотя и не способом перемещения; также и фантазия, соответственно своему неделимому бытию, имеет свое собственное движение". Плотин также определенно учит о двух материях — о материи в умопостигаемом наряду с телесной: даже "там", в умном мире, есть беспредельность, неопределенность, некая непросвещенность или тьма, но совсем иным образом — "не так, как здесь" (Плотин, «Эннеады» II 4, 5 слл.). И та, и другая материя бесформенна, но по-разному. В некотором смыс­ле они противоположны друг другу: "здешняя" материя всегда меня­ется, она иная, неуловимо-текучая, "тамошняя" — всегда одна и та же, поскольку в идеальном мире все всегда уже существует, во взаимном общении-койнонии и в единстве несмешанного взаимопроникновения и взаимоотражения при сохранении каждым собственной сущности и самостоятельности. И эта материя двойственна: она порождена, как и идеальные сущности, в которых она присутствует, ибо у них есть нача­ло — безначальное и сверхсущее единое, но одновременно также и не рождена, поскольку начало — не во времени, так что она "существу­ет" несуществующим образом от вечности. Таким образом, наличие умной материи обусловлено наличием множественности как всегдаш­него различия, инаковости, которая и создает тамошнюю материю.

Различие между двумя материями такое же, как между прообра­зом-архетипом и его образом, поскольку телесная материя в большей степени не определена, нежели умная. Это означает, что материя неиз­менно искажает любой образ, хотя сама не есть какое-то определенное нечто. Искажение это проявляется либо в нетождественности, либо во множественности и мультиплицировании всего, неизбывном перево­рачивании: прообраз-парадигма не может не быть воплощен в ней, но одновременно также и не может удержаться в материи полностью и целиком, единый и неизменный. Поэтому с материей связана принци­пиальная двойственность, раздвоение — в том числе и на две материи. В материи — все наоборот, все перевертывается, так что можно ска­зать, что интеллигибельная, или умная материя — архетип телесной, но и обратно — телесная, или физическая, некоторым образом выступа­ет как архетип умной, поскольку здешняя материя в большей степени являет "лик" беспредельности и множественности, которыми главным образом и характеризуется материя.

Но принцип двойственности есть принцип рефлексии, т.е. зеркаль­ного отображения. В самом деле, Плотин говорит, что в материи, как в зеркале, отражается находящееся в ином («Эннеады» III 6, 7), раздва­иваясь при этом на образ и прообраз. Все своеобразие двойственности материи состоит в том, что обе материи как бы взаимно отражают друг друга, оставаясь лишь пустыми образами, мнимыми изображениями вне и без реального первообраза. Основополагающая структура, лежа­щая в основании разделения двух материй, такова: отрицание отлично от отрицания отрицания; обращенное на само себя, отрицание себя же исчерпывает. Поэтому в космосе должны присутствовать две материи, причем вторая, интеллигибельная материя, как отрицательное отри­цательного, должна нести черты положительного и бытийного.

Не случайно поэтому, отчетливо различая две материи, Плотин тем не менее говорит также, что материя — проста и едина, потому что только таким образом она может быть во всех отношениях пустой и ко всему равной вместительницей. Потому и невозможно однозначно ответить на вопрос, вполне ли различны и непереходимо разделены две материи — или же они суть два разных (безвидный и преходя­щий — и устойчиво пребывающий среди сущего) облика одного и того же.

Поскольку же материи в разной мере представляют в себе опреде­ленность возможного, они сами, в свою очередь, должны образовы­вать иерархию (Аристотель, «Метафизика» VIII 4, 1044а20-21; ср. «О душе» III 5, 430а11), своеобразную лестницу, в которой низшее, в большей степени причастное инаковости, оказывается материей для высшего, выступающего как форма по отношению к низшему, но и, в свою очередь, как материя в отношении к высшему ему. Спускаясь по такой лествице, мы все больше приближаемся к области чистой инако­вости и зла, поднимаясь же — к миру абсолютной тождественности и добра. Поэтому в лестнице материй в общекосмической иерархии выс­шее выступает как форма и энергия низшего, низшее — как возмож­ность высшего и его материя.

Материя многолика и неуловима: помимо всего прочего, она ока­зывается связанной и с пространством. Пространство для греков — это некое вместилище, отличное потому от места как определяющей тела формы, ограничивающей его. Место дискретно, пространство непрерывно; место охватывает, пространство охватывается. "Если же место есть первое, что объемлет каждое тело, — говорит Аристотель, — оно будет какой-то границей, так что может показаться, что место есть вид и форма каждого [тела] — то, чем. определяются величина и материя величины, так как это и есть граница каждого. С этой точки зрения место есть форма каждого [тела], а поскольку место кажется протяже­нием величины — материей, ибо протяжение есть иное, чем величина: оно охватывается и определяется формой как поверхностью и границей. А таковы именно материя и неопределенное; ведь если от шара отнять границу и свойства, ничего не останется, кроме материи" (Аристотель, «Физика» IV 2, 209Ы-10). Платон же в «Тимее», рассматривая рож­денный образ и нерожденный образец, вводит также третье — то, в чем происходит рождение, — саму "стихию" становления, которая была названа им матерью-материей (48е слл.; ср. Аристотель, «Фи­зика» IV 2, 209Ы2-15, «О возникновении и уничтожении» II 1, 329а15- 16). И вот эту материю, еще не расчлененную, он называет простран­ством, х®Р^а. неотмыслимым и неизбывным неопределенно-безбытий­ным, незримым и бесформенным и неуловимым, не познаваемым мерно и точно восприемлющим (Платон, «Тимей» 51а слл.).

Итак, материи присуща некая неотъемлемая двойственность и двусмысленность: она выступает и как самая неопределенность и инаковость, и как принцип инаковости, неопределенная двоица, она — взаимное безобразное отражение и она же — основание иерархического отношения высшего к низшему, неожиданно близкая уму (у Плотина), но также сродная и стихии воображения (у Прокла). Материя представ­ляется через две разные материи, но она же — едина и тождественна. Материя поэтому является как всегда тождественно нетождественное, действительно мнимое, едино двойственное, необходимо случайное, бытийно не-сущее. Объединяя необъединимое, противоположное, мате­рия предстает как нечто весьма странное и трудно различимое, мимо чего постоянно, по слову Платона, "промахивается" всякое познание и суждение, но всегда являющая иное, другое и вместе с ним — также и все разнообразие (именно поэтому вообще есть нечто, а не ничто, многое помимо одного только единого) и богатство мира.