Пред-наука и любовь к мудрости

При изучении исторических свидетельств о древнегреческих мудре­цах исследователи сталкиваются и с такой противоположностью: кто были они — "ученые" или "философы"?

Оба слова не случайно взяты в кавычки: говорить о греческих мыслителях, в особенности о первых, например о Фалесе Милетском, именно как об ученых и философах можно лишь с большой натяжкой. Какие научные знания приписываются Фалесу? Как уже говорилось, ему приписывается (Цицероном и другими авторами) предсказание солнечного затмения (5; 106). Но, во-первых, многие сомневаются, что Фалес действительно смог такое предсказать. Другие авторы допус­кают, что Фалес мог предсказать затмение, но считают это предсказа­ние скорее не научным, а практическим. Ведь и до него некоторые люди предсказывали затмения, наблюдая известную повторяемость явлений, делая некоторые практические астрономические расчеты. Правда, Фалесу Милетскому приписывают (Диоген Лаэртий и др.) серьезные астрономические труды: «О солнцевороте», «О равноден­ствии» (1; 100). Ни одной строчки из них, однако, до нас не дошло в подлинниках. Есть только переложения. Но существование подобных астрономических трудов у Фалеса вполне вероятно. (К тому времени полу практические, полу научные сведения астрономического характе­ра были уже довольно обширны.) В них, например, могла идти речь о применении астрономических знаний к морскому делу. Вполне воз­можно, что Фалес написал некую «Морскую астрологию», обобщив опыт мореплавателя и купца, который он накопил, путешествуя на Восток, в частности в Египет.

Известно, что первые греческие мудрецы ездили за знаниями в Египет. Не вызывает сомнения восточное происхождение греческого свода астрономических знаний. Историки, доксографы (Плутарх, Ио­сиф Флавий, Ямвлих), более поздние исследователи документально подтвердили это (11; 108). Но что нового внесли греки в эти знания, в особенности астрономические? Ведь и финикийцы, и египтяне уже достаточно широко применяли имеющийся у них свод астрономических знаний и к мореплаванию, и к земледелию, и к другим областям чело­веческой практики. Вполне возможно, что Фалес, путешествуя, попал и в Финикию (есть даже предположения, что Фалес был финикийцем по происхождению, хотя большинство исследователей все-таки схо­дятся на том, что он был милетец). Из финикийской и египетской астрономии в те столетия уже было известно, как ориентироваться в море по звездам. Научившись всему этому у финикийцев, греки суще­ственно упростили и усовершенствовали ориентирование движения ко­раблей по звездам. Сосредоточение мысли Фалеса на теме моря и звезд исследователи не без оснований возводят именно к практике мореплавания, где знания или имели практический, эмпирический ха­рактер, или приобретали вид преднаучных фантазий.

В связи с астрономией накапливались и иные знания, появились новые проблемы и темы. Например, уже у финикийцев, египтян и греков произошло изменение календаря. Раньше был в ходу лунный календарь, но постепенно наметился переход от лунного года, от лун­ного цикла на солнечный цикл, на так называемый солнечный год. Как раз в эпоху Фалеса Греция вместе с другими ближайшими к ней регионами цивилизации перешла уже и к близкому современному де­лению года на месяцы, дни, т.е. перешла к солнечному календарю. И часто накопление такого рода знаний связывается с именем Фалеса. Вот свидетельство Апулея: „Фалес Милетский, несомненно самый вы­дающийся из тех знаменитых семи мудрецов (он ведь и геометрии у греков первый открыватель, и природы точнейший испытатель, и све­тил опытнейший наблюдатель), малыми линиями открыл величайшие вещи: круговороты времен года, ветров дуновения, звезд движения... громов дивные громыхания; планет (sidera) извилистые пути, Солнца годичные повороты... а также [объяснил] нарождающейся Луны при­бывание, стареющей — убывание, затмевающейся — преграды. Мало того, уже на склоне старческих лет он придумал божественный расчет [« пропорцию, ratio], относящийся к Солнцу, [вычислив] сколько раз своей величиной [= диаметром] Солнце меряет ту окружность, кото­рую пробегает..." (19; 112-113). Это свидетельство, скорее всего, при­писывает легендарному Фалесу свод знаний, накопленный в ту отда­ленную эпоху разными людьми.

Вполне возможно, однако, что в астрономических сочинениях Фа­леса уже по-новому обсуждался вопрос о светилах и планетах. Он давно занимал греков, да и не только их. Модель космоса формирова­лась постепенно, но ко времени Фалеса, очевидно, Космос уже был разделен на семь кругов. В эпоху Фалеса в астрономических знаниях фигурировали те планеты, которые впоследствии получили названия Луны, Солнца, Меркурия, Венеры, Марса, Юпитера и Сатурна. Ас­трономические сведения практического плана и толка уже соединя­лись с более абстрактными рассуждениями о планетах. Например, обсуждался вопрос, какой формы планеты. Казалось бы, понаблюдав за Солнцем или за Луной, можно было легко ответить на этот вопрос: раз видится диск, значит, мы видим заполненную чем-то телесным окружность. Следовательно, можно предположить, что планеты име­ют форму шара. Аналогичными могли быть представления о Земле: рассуждая о шарообразной форме других, видимых глазу планет, оправ­данно заключить, что и Земля имеет форму шара. И мысль о том, что Земля шарообразна, высказывали некоторые греческие ученые и фи­лософы. Но идея о шарообразности Земли в то время, как ни странно, вовсе не была самой популярной. Она обсуждалась лишь как одна из возможных версий.

Чтобы понять причины подобного состояния философских идей о космосе, стоит внимательнее присмотреться к характеру астрономиче­ских знаний Фалеса и его последователей Анаксимандра и Анаксиме- на и осмыслить весьма тонкое для древности относительное отличие астрономии как делающей самые первые шаги науки от астрономии как свода чисто практического знания. Когда мореплаватель ориенти­руется по некоему созвездию, по расположению планет, ему, вообще говоря, не нужно ничего другого, кроме некоторых практических све­дений. Для того, скажем, чтобы плыть в Эгейском море, лучше всего Малую Медведицу держать справа или слева по курсу, в зависимости от того, в какую сторону плывешь. Почему именно так, мореплавате­лю знать не столь важно. Ему также нет необходимости вникать в вопросы о том, какова форма звезд, по которым он ориентируется, планет, которые он наблюдает.

Когда мифология задавалась вопросами: почему, как устроены кос­мос и его тела, то от творцов мифов никто не требовал доказательств. Например, если они утверждали: Земля — огромное тело, имеющее форму шара, то создатель мифа мог бы для доказательства сослаться на что угодно — на предание, на богов. А вот первый греческий муд­рец, делая какие-то астрономические заключения, уже должен был представить соображения, доказательства конкретного характера или теоретического абстрактного порядка. Как можно было в то время доказать шарообразность Земли? Лишь использовав для этого какие- то теоретические соображения, и некоторые философы пробовали это сделать. Но какие то были "доказательства"? Главным образом эсте­тические. Так, пифагорейцы считали, что шарообразная форма наи­более совершенна. Круглое тело считалось пластичным, красивым. Поэтому нашей Земле — по законам гармонии и совершенства — лучше всего быть шаром. Но ведь, если рассуждать абстрактно, планета, которую мы видим круглой, не обязательно имеет форму шара. Впол­не логично предположить, что к нам обращен каким-то своим доныш­ком некий цилиндр. И предположение о том, что Земля и другие пла­неты имеют форму цилиндра, этого весьма популярного у античных исследователей геометрического тела, — одно из самых распростра­ненных в философии того периода.

Эмпирически ясные доказательства шарообразности Земли, вооб­ще говоря, люди получили, когда смогли совершить кругосветное путешествие или когда полетели в космос, никак не раньше. Правда, теоретические доказательства шарообразности Земли, а также вращения Земли вокруг Солнца были получены еще до кругосветных путешест­вий, тем более космических полетов. Но во времена древних мудрецов они были невозможны. Не было и не могло быть тогда эмпирически достоверных доказательств относительно космоса и планет. О космосе можно было только рассуждать абстрактно, только фантазировать.

Потому так тесно связанное с практикой астрономическое знание сде­лалось областью свободной фантазии.

Философии было важно и удобно опереться на астрономический материал: здесь брала свое естественное начало органичная и для древ­ней мысли, и для философии вообще идея космоса, целостного, еди­ного мира, универсума. Вначале эта идея могла быть только плодом полу мифологической, полуфилософской фантазии. Понятно, что ас­трономия в античности так и не стала наукой в современном смысле этого слова: почти все астрономические знания оказались более или менее фантастическими. Земля в представлении древних мудрецов- астрономов по форме уподобляется куску деревянного цилиндра, ко­торый плавает в океане. Так думал о Земле Фалес, во всяком случае такая мысль ему приписывалась. Фантазия? Да. Но существенно, что создается знание, отличное и от практических сведений астрономии, и от космогонии мифологического типа. В чем же его отличие? Прежде всего в том, что философ-астроном предлагал "образ фантазии", на который надо было осмелиться: он выдвигал некоторую парадоксаль­ную, необычную идею. То был полет мысли, выход за пределы непо­средственного, практически данного, созерцаемого.

Здесь следует особо сказать о физике. "Фюсис" по-гречески озна­чает "природа". Вокруг этого понятия концентрируются размышле­ния над природой. Впервые начинаются они не в философии. Такие понятийные "единицы" мышления, как "космос", "земля", "небо", при­сущи сознанию всех думающих людей. Целостность неба — это реаль­ность. Космос — и окружающий нас видимый мир природы, и рисуемая воображением невидимая целостность. И потому люди начинают размышлять над такими целостностями, еще находясь в плену мифо­логического сознания. Слово "фюсис", "природа", происходит от греческого глагола qnxo, который означает "рождаю" (<ршц.ш. — "рож­даюсь"). Значит, само слово говорит о том, что греки обращают вни­мание на подвижное, развивающееся, рождающееся, на некоторое со­зидательное единство, каким и является природа. И в соединении с теми мыслительными новшествами, о которых шла речь раньше, это дает существенный результат.

Природу теперь предполагается объяснять из нее самой. Значит, не ссылками на богов, "живущих" в самой вещи или вынесенных за ее пределы. И важно, что в древнегреческой науке и философии приро­да как целое становится объектом размышления раньше, чем люди начинают научно исследовать отдельные тела. Физика рождается, та­ким образом, прежде всего как космология, космогония, как учение о космосе, разумеется, в античном его понимании. По этой причине астрономия довольно быстро становится частью философского раз­мышления, частью рассуждения о мире, о природе в целом. Природа вообще, как таковая, как единство — вот что интересует сначала ми­фологию, а потом уже и пред- и собственно философию. Но на вопрос о единстве природы, о природе как целом философия отвечает уже иным, чем мифология, образом. Тут намечается единство философии и зарождающейся науки: в обоих случаях предполагается предостав­ление доказательств. В самом деле, если то, о чем знание говорит, довольно часто не очевидно, то нужны доказательства. И вот понятие "фюсис"-"природа". начинает расслаиваться. С одной стороны, под ним имеют в виду все то, что есть, что рождается, возникает, сущест­вует. Естественный, рождающийся и возникающий мир, взятый в его целостности, — это то, что и мы с вами тоже понимаем под природой. С другой стороны, греки словом "природа" ("фюсис") обозначают и то, что мы назвали бы "сущностью", но для чего также подчас исполь­зуем слово "природа" (в значении: суть чего-либо). "Фюсис", приро­да во втором смысле — то, что не очевидно, что нужно выявить, най­ти, что не совпадает с нашим непосредственным опытом относительно природы. Такое разделение путей мысли — одно из самых важных для рождения науки.

Специфику возникающей древнегреческой науки лучше всего рас­смотреть на примере математики. Греки совершили в математике кардинальный поворот: они старались сформулировать задачу и ее решение самым общим образом — без отнесения к особой области деятельности. Так произошел интеллектуальный рывок от того, что Платон называл "логистикой", т.е. от конкретной, прикладной (в со­временной терминологии) математики — искусства счета — к матема­тике абстрактной. Но этим дело не исчерпывалось. Важно, что греки также и в математической науке, и, быть может, прежде всего в ней, перешли к доказательствам. Сначала не было осознано, для чего нужны доказательства, — ведь они велись по отношению к знаниям, которые и египтянам, и грекам представлялись само собой разумею­щимися. Но такое доказывание оказалось очень нужным интеллекту­альным процессом: мыслительная деятельность доказательства брала разгон как раз на очевидном — ясном и близком. Люди упражнялись в том, чтобы, не отрываясь от очевидного, сделать его бесспорным, неопровержимым. Методы доказательства очевидного (о чем И. Кант говорит в «Критике чистого разума»), видимо, так занимали греков, что о людях, перешедших к доказательствам (поначалу — доказатель­ствам очевидного), сохранилась память как о величайших изобретате­лях. Наверное, одним из таких людей и был Фалес.

Скорее всего, на Востоке уже было известно, что углы при основа­нии равнобедренного треугольника равны. Фалесу же приписывалось (Проклом, Евдемом) именно доказательство теоремы (20; 113). Позже Пифагор доказывал свою знаменитую теорему, развертывая уже це­лую систему доказательств. Как утверждают историки науки, речь опять-таки шла о теореме, которую знали и которой практически опе­рировали египтяне:

Относительно математических занятий первых милетских филосо­фов можно с полным основанием утверждать, что как математики они выходят на путь абстрактных обобщающих построений, опираю­щихся на доказательства. Это — существенные новшества в корпусе знаний античности. И, быть может, решительный шаг к освобожде­нию от конкретности, к превращению математики во всеобщее знание и обусловил громадный прогресс самой математики. Если спорно, бы­ла ли древняя астрономия наукой (и большинство склоняется к тому, что не была), если спорят о том, можно ли считать наукой древнюю физику (тут многие историки науки полагают, что у Аристотеля, напри­мер, уже присутствует первоначальная система научных физических знаний, хотя у первых философов физика еще не была научной), то почти нет споров о научности древнегреческой математики. С первых своих шагов и до того состояния, которое в III в. до н. э. сообщил ей Евклид, математика стремительно превращалась в развитую и даже относительно законченную науку. Не случайно геометрией Евклида пользовались на протяжении всего последующего развития челове­чества, и.она (разумеется, в обогащенном виде) была единственной научной геометрией до XIX в., пока не возникла геометрия Лобачев- ского-Римана. На протяжении целых столетий древнегреческие фило­софы почти все были математиками. И лозунг-символ, который, по преданию, объявит главным принципом своей Академии Платон, зву­чал, как известно, так: „Негеометр да не войдет".

То, что древнегреческие философы были математиками, можно по­казать на примере Пифагора, Демокрита, самого Платона. При этом нельзя упускать из виду, что в рамках философии все больше разви­валось также и особое математическое размышление — о количест­венных характеристиках мира. А наряду с ним начинало формиро­ваться, складываясь в обширную — более конкретную — область мысли, специальное математическое знание. Евклид уже лишь в небольшой мере философ: он главным образом математик, системати­затор античной математики. Правда, такое разделение и относитель­ное отделение от философии больше захватывает математику, нежели другие области знания. Физику, например, которую считают наукой о телах, об их движении, античная философия гораздо дольше сохраня­ет под своим крылом. Но это можно сказать и о биологии, объединяю­щей знания об организмах.

Какого типа были биологические знания в Древней Греции? Среди них все большую роль приобретали знания описательные. Почти ка­ждый из людей, одержимых страстью добывать новые знания, объяс­нять мир, в то время много путешествовал. И, попадая в другие зем­ли, "биологи" часто стремились описать, что это за страны, как там живут люди, какие произрастают растения и какие водятся животные. Одним словом, недооценивать роль первоначальных описаний в рож­дении науки и философии древности было бы совершенно неверно.

Поначалу в описаниях было много фантастичного, ибо не всегда рассказывалось о виденном своими глазами, да и виденное не описы­валось сколько-нибудь точно. Но со временем спрос на все более точ­ные, объективные, как теперь говорят, описания возрастал. Ко вре­мени Аристотеля были описаны уже сотни различных растений и жи­вотных. Собрав, систематизировав эти описания, поставив вопросы о том, что такое живое, что такое организм, Аристотель и стал одним из виднейших философов-биологов древности. Целые книги Стагирита заполнены описаниями животных, растений, их классификациями. Зна­ние это накапливалось постепенно. Философы не только располагали таким знанием, осваивали его, но нередко были его создателями.

Другой вид описательных знаний — географические сведения: опи­сывались страны, города, моря, составлялись карты, планы. Позже возник комплекс более или менее точных географических знаний. Но, начав почти что с нуля, как бы узаконив такой вид мыслительных изысканий, философы стали предпринимать попытки перейти от опи­сания к установлению связей, к обнаружению сущности, к ответу на вопрос "почему?". В те времена отвечать на подобные вопросы было очень трудно.

Тем не менее древнегреческая философия (она же физика) отнюдь не уклоняется от таких вопросов; они просматриваются уже у милет­ских философов. Предположительно их поставил Фалес. Но, бесспор­но, они есть у Анаксимандра и у Анаксимена. Вопросы примерно та­ковы. Почему твердое тело способно вдруг или по прошествии време­ни распадаться? Почему одно тело расширяется, другое сжимается, становится больше или меньше? Почему вообще меняется состояние тела? Это вопросы и общие, и достаточно определенные, конкретные. Так, проблема сжатия или расширения тела постепенно становится одной из главных в физике. Но ведь первоначально такого рода про­блемами озадачили человеческий разум именно философы.

К этой же группе вопросов примыкает следующий: тело двига­лось, потом оно остановилось — почему? Как это произошло? И что такое движение? Чем движение отличается от отсутствия движения, от покоя? Для того чтобы ответить на подобные "общеконкретные" вопросы, надо было — в перспективе — осмыслить физические, мате­риальные тела и в их относительной обособленности, и в их связи друг с другом. Сначала отдельное тело, тела являлись перед человече­ской мыслью в их целостности и в их упорядоченной подчиненности миру как единству. Все это попало в поле зрения людей раньше, чем мыслители пришли к выводу, что тело можно "раздробить на части" не только физическим образом. Час физики как точной науки тогда еще не наступил. Но вопросы для нее были поставлены. Однако отве­ту на них долгое время давались не с точки зрения физики в собствен­ном смысле, а с позиций философии.

Почему тело рождается и умирает? В этом вопросе для первых греческих мудрецов было не так важно, идет ли речь о человеческом теле или любом природном теле. Они ставили подобные вопросы в связь с более общей проблемой рождения и гибели. Так, проблемы будущей физики были первоначально восприняты как вопросы - точнее, как единый вопрос - самого широкого, именно философского плана: где то основание, то самое общее и то самое главное, благодаря чему все рождается и все уничтожается? Каково то, из чего все происходит и во что все "разрешается"? Что есть основание единства мира, все- порождающее и все-объемлющее?

Для грека мысль о рождении, возникновении — именно "всеобщая"; она отнесена и к природе, и к человеку, и к этическому, нравственно­му в человеческой жизни и человеческой мысли. Для античной мысли и тело природы, и человек рождаются и погибают в силу единой необ­ходимости. Причем для грека-философа необходимость — уже не Бог, а некая объективная сила, от которой нельзя уйти. Это что-то вроде судьбы, но не божественной, а внутриприродной. Рождение и гибель с их первоистоками, первопричинами — самая широкая, все единящая тема философии. И мысль грека легко, органично соединяла в ней и природу, и человека, и социальную жизнь.

Главное здесь — именно то, что грек-философ одновременно и фи­зик, и космолог, и этик. Он ищет единого ответа на все "почему" и "из чего". Он разыскивает одно первоначало, сославшись на которое можно как бы разом осветить все проблемы, решить все задачи, ка­сающиеся рождения, жизни, гибели, движения, изменения. И обще­космическое первоначало отыскивается не где-нибудь, а в самой при­роде. Кто первым ввел само слово "архе"? Об этом шли и до сих пор идут споры. Теофраст (по свидетельству Симпликия) приписывает первенство во введении терминологического новшества Анаксиманд- ру. Другие это суждение оспаривают. Но, во всяком случае, слово это часто и уверенно употребляет Аристотель, который не случайно, а вполне обоснованно обозначил им как единым термином самую глав­ную область поисков, а также проблемы понятия, с которыми уже пред-философия вошла в мир культуры как со своими специфически­ми интеллектуальными формообразованиями. Вслед за Анаксиман- дром (?) или Аристотелем и мы далее будем применять термин "пер­воначало" к развитию ранней греческой философии