регулируя права собственности, стандарты мер и весов, следя, чтобы реклама была правдивой, и, осуществляя набор услуг, позволяющих рынку спокойно функционировать. Сегодня это верно так же, как и тысячу лет назад, когда Китай впервые попытался подкрепить свою рыночную экономику бюрократией, насколько это возможно, незатронутой коррупцией на местах и не включенной в местную политическую экономику.

Однако еще дальше большинства щедрых уступок теоретиков свободного рынка идет антирыночная критика, восходящая к марксизму, институциональной экономии и субстантивистской экономической антропологии. У них есть общее и особенное. Общее в их критике – это то, что свободный рынок способствует эгоцентричному индивидуализму, который разлагает оболочку общества (Wolf 1969: 283), ставя конкуренцию выше кооперации, а эгоистические мотивы выше сообщества. Особенным является то, что результатом конкуренции при свободном рынке служит накопление богатств в руках немногих и бедность остальных, делающая их уязвимыми для эксплуатации. Согласно этому взгляду, «капиталистическое государство существует, чтобы обеспечивать господство одного класса над другим» (Wolf 1982: 308), тогда как истинной ролью правительства могло стать сдерживание выскочек на рынке, чтобы усиливать не алчность, а иные ценности, и осуществлять справедливое распределение богатств (благ; см. Plattner 1989c:

380).

Эта критика, которую Кук (Cook 1968: 212) как-то назвал «романтической», в качестве моральной философии бросает вызов нечуткому индивидуализму рыночного принципа. В особенности она обращает внимание на те способы, которыми рынок порождает и поддерживает классовое неравенство, усиливая муки великого большинства трудящихся и открывая двери для гротескно неумеренного потребления ничтожного меньшинства. В более общем виде власть рынка рассматривается ею как разлагающий традиционные социальные узы, близорукий способ управления экономическими проблемами, нацеленный на эффективность; в то время как носящие жертвенный характер, проверенные социальные отношения и чувство общности ориентированы на безопасность и сражаются с несправедливостью и угрозами общественного блага.

Антирыночная критика II: Политическая экология

Логика другой разновидности антирыночной критики сродни субстантивистской, но фокус ее сосредоточен не столько на распаде сообщества людей, сколько на ущербе, наносимом здоровью и стабильности мира природы, от которого мы зависим. При таком взгляде, до того, как возобладал свободный рынок, человеческие сообщества существовали более или менее в равновесии с природой, выработав традиционные механизмы, как экологические, так и политические, чтобы сдерживать разрушение окружающей среды и обеспечивать стабильность производственных систем на долговременной основе (Balée 1989). Свободный рынок, напротив, разрушив социальную оболочку, разлагает и ощущение единства с миром природы. Поиски выгоды обнаруживают тенденцию превращаться в кратковременную цель: извлечь ресурсы, продать их на рынке, присвоить доход и уйти, когда они истощились (Bodley 1996: 74-75). Открытая разработка руд, вырубка леса под чистую, истощение рыбных промыслов – все это представляет собой драматические примеры такой тенденции в наше время. В определенной степени этим случаям изначально близка трагедия общественного достояния (раздел 1): прибыльнее вырабатывать ресурсы до истощения, чем охранять их во имя та-

329

ких абстракций, ориентированных на будущее, как «вся земля» или «наши внуки».

Политическая экология со своим особым подходом еще только складывается. Будучи комбинацией подходов, позаимствованных из политической экономии и экологии человека с куда более развитым полем, она вынуждена балансировать между некогда противоположными позициями. Например, многие политэкономы считают, что у мира значительно больше возможностей для производства пищи, чем нужно существующему населению, и что бедность и голод – результаты неравенства в распределении богатства и политической власти: «Общепринято, что человечество можно легко накормить, если наличествующие ресурсы пустить в производство, используя существующие технологии» (De Janvry 1981: 144). Следовательно, будучи политической целью, перераспределение ресурсов могло бы уничтожить голод в мире. Другие же, более экологически ориентированные, считают, что вместимость мира уже достигнута, либо превышена, и что, перераспределяя ресурсы между богатыми и бедными, возможно лишь как-то снизить недоедание, а не уничтожить его вовсе (Ehrlich and Ehrlich 1990: 66-69). Одно исследование, посвященное возможности перераспределения наличествующей в мире пищи, обнаружило, что единственным способом повысить пищевое потребление беднейших популяций до минимального достаточного уровня может быть снижение его у богатых популяций до того же нутрилогического минимума; и что любая менее решительная стратегия, как, например, сокращение потребления мяса у богатых наций на 25%, способна лишь уменьшить пищевой дефицит в бедных популяциях, оставляя при этом сотни миллионов людей ниже рекомендованного уровня пищевого достатка (Heady et al. 1978). Те, кто рассматривают голод, как проблему распределения, в политической экологии подчеркивают «политический» аспект, а кто видят проблему ограниченной вместимости, для тех более важен «экологический» аспект. И несомненно, что истина лежит где-то посредине, в области, оспариваемой обоими.

Политическая экология, как и субстантивистская критика, доказывает, что необходим контроль со стороны сообщества, местный или на более высоком уровне политической интеграции, чтобы защитить индивидов от ничем не ограниченного, разрушающего окружающую среду потенциала капиталистической эксплуатации. В качестве моральной философии, позиция политической экологии выше ценит достижение стабильного сосуществования с миром природы. Мы и наши будущие поколения истребляем то, что могли бы восстанавливать, и до конца обираем то, что могли бы упорядочивать. При таком взгляде благополучие экосистемы земли находится во власти каждого. Некоторые системы религиозных верований, которые поддерживают этику энвайронментализма, настаивающую на гармонии человека и природы (Tucker and Williams 1997), предполагают, что в идеальном мире индивиды, добровольно сдерживая себя, могли ощущать свою взаимосвязь как друг с другом, так и с замысловатой паутиной жизни. В реальном мире многообразных перспектив и ценностей, в противоположность идеалам свободного рынка надо политическими средствами сдерживать субъектов (индивидов, корпорации, правительства), которые разрушают основное – природные ресурсы.

Рынок и государство, как решения проблем

В дискуссии в пользу или, наоборот, против свободного рынка, по существу поднимается вопрос о том, что важнее, он или правительство в решении про-

330

блем, базовых для благосостояния семей и сообществ; в растиражированном виде

– это общая тема всяких политических дебатов. Порой кажется, что рыночные теоретики представляют себе либеральное государство, всего лишь как фон, функциональную оправу для помещенного в нее драгоценного камня свободного рынка. Тем не менее, в эволюции человеческих обществ либеральное государство появляется поздно, будучи монументальной, тяжелой, а зачастую и недолговечной победой как над практиками индивидуалистическими, зацикленными на семье (коррупцией, гангстеризмом, олигархией, мошенничеством), так и над различными формами протеста на местах против слияния с более крупной политической экономикой – всем тем, что могло бы это государство разрушить. Например, недавние попытки по созданию демократического капитализма в России в отсутствии поддерживающей его инфраструктуры из законов и институтов иллюстрируют, насколько потенциально губительным может быть неограниченный экономический индивидуализм, и как трудно установить нормы закона (Alexiev 1998). Саморегулирующийся рынок не может преуспеть без сильного, централизованного государства, укрощающего его наиболее разрушительные крайности.

С другой стороны, критики свободного рынка, кажется, недооценивают, какое громадное число экономических проблем для участвующих в нем домохозяйств он ежедневно решает. Критики свободного рынка сфокусированы на том значении, которое при мотивации рыночного участия играет алчность. Им очевидна роль собственно государства, обуздывающего жадность и стремящегося служить опорой во взаимоотношениях людей с разного рода сообществами и природой. Однако интегративный подход к эволюции человеческих обществ должен подняться над попытками объяснить, главным образом, алчностью распространение коммерциализации (cf. Harvey 1989: 103), признавая ее силу в решении проблем, которые реально значимы для домохозяйств и сообществ.

В нашей модели социальной эволюции выделяются четыре проблемные области, которые на каждом новом уровне интенсификации требуют новых решений: риски производства, набеги и войны, неэффективное использование ресурсов и ресурсный дефицит. Поверхностный взгляд на то, как эти проблемы решаются трансформирующейся экономикой в случаях, которые разбирались в этом разделе, служит иллюстрацией применения интегративной теории социальной эволюции к нарождающейся глобальной системе. Как и раньше, необходимо снова подчеркнуть, что направление изменений в сторону увеличения масштабности и усложнения еще не предполагает прогресса, и что «решения» для этих четырех проблемных областей, предлагаемые единой рыночной системой, не означают улучшения жизни у простых людей, которым, кажется, в целом ряде случаев от этих изменений лишь хуже.

Риски производства. Рынок предлагает различные инструменты, чтобы предотвратить риски от ценовой конкуренции (банковские сбережения, страховые полисы, сделки с недвижимостью). Часто в своих интересах используют деньги в роли средства накопления, основываясь на том, что их можно обменять на предметы первой необходимости, как прежде обстояло с примитивными ценностями и финансированием при помощи богатства. Фермеры, задействованные в системе безопасности, которую предоставляет рынок, могут хранить ценности в деньгах, будучи уверены, что при необходимости превратят свои деньги в продукты питания и иные предметы первой необходимости. Многие крестьянские фермеры, которым здравый смысл не позволяет доверяться рынкам и деньгам в обществе, где рыночная система ослаблена коррупцией, по-прежнему ищут надежности в непо-

331

средственном хранении пищевых продуктов в закромах, либо, инвестируя средства в скот (который, когда нужно, можно продать за продукты первой необходимости). Тем не менее, хранение дома продуктов первой необходимости – сравнительно расточительная форма достижения экономической безопасности, от которой обычно отказываются, когда рыночные системы становятся сильными и надежными.

Также рынок быстро перемещает движимое имущество от продавца к покупателю, снижая риски потерь, обусловленные пресыщением или порчей, и позволяет покупателям приобретать необходимые для выживания припасы, в случае если их собственные уничтожены бедствием. Большинство современных крестьян (напр., случаи 17, 18 и 19) не так, как раньше, хранят в своих домах пищи меньше, чем покупают на рынке – стратегия, успех которой зависит от уверенности фермеров, что на руках у них будут деньги, когда их кладовые опустеют.

Однако из субстантивистской перспективы (антирыночная критика I) следует, что рынок интенсифицирует риски для семей трудящихся, разрушая их древнюю связь с главнейшими ресурсами (землей, рыбными промыслами и т. д.). Вместо этого ресурсы становятся движимой собственностью, которую можно отчуждать посредством продажи. Более того, с превращением в движимость самого труда, оцениваемого в соответствии с доминирующими ставками заработной платы, свободные трудящиеся теперь «свободны индивидуально заключать контракт с работодателем. Также они ‘свободны’ голодать, носить дешевую одежду и превращаться в бездомных, если доходы отсутствуют» (Plattner 1989c: 382).

Этот процесс запущен в Буа-Вентуре (случай 17), поскольку семейство землевладельца все больше и больше стремится покончить там со старой системой укоренившихся отношений клиент-хозяин, а вместо этого иметь дело со свободными рабочими, которых по желанию можно нанимать и увольнять. Чтобы заместить сеть безопасности, некогда предоставляемую им хозяевами, а теперь утерянную, шаг в их сторону сделало национальное правительство, предложив пенсии по старости и здравоохранение. Басери, жизнь которых сконцентрирована на семье и общине, также считают, что их древняя связь с пастбищами разрушена проявлениями современного рынка, предпочитающего наемных пастухов на службе у капиталистов города. Что произойдет с бразильскими фермерамиарендаторами и пастухами басери по завершению рыночных преобразований, когда те останутся без земли? На недопущение того, чтобы рынок уничтожил традиционное право на землю, нацелены попытки эскимосов (случай 6) и мачигенга (случай 3) по коммерциализации и их стремление установить контроль со стороны сообщества над ресурсами. Антирыночную марксистскую политику проводило и китайское правительство, перераспределяя богатство из деревень побогаче, как Дайдоу (случай 18), в деревни победнее, как Гандоуцзанцзя, и гарантируя каждому домохозяйству стабильность «железной рисовой миски».

Что же касается производственных рисков, то с точки зрения политической экологии (антирыночной критики II), технологии традиционных фермеров, основанные на распределении рисков, менее уязвимы к массивным угрозам, исходящим от вредителей, болезней или засух, в противоположность капиталоемким, высокопродуктивным стратегиям производства (напр., фермеры Буа-Вентура

[случай 17]; cf. Bodley 1996: 89; Johnson 1972). Также рынок способствует чрез-

мерному использованию и деградации ресурсов, подобно тому, что в XX в. случилось в Иране (случай 14), где понадобились поколения, чтобы все восстановить, снижая вместимость земель, когда население растет (Bodley 1996: 26).

332

Суммируя вышеизложенное, видно, что единая, саморегулирующаяся рыночная система эффективно решает определенные проблемы, связанные с рисками, позволяя излишкам пищи попадать к потребителю раньше, чем они испортятся, развивая страховые полисы и иные инструменты распределения рисков, добиваясь самых низких затрат из возможных и т. д. Но эта действенность в управлении рисками достигается безотносительно к кому-либо. Рынок не знает сострадания к конкретным семьям, рискующим остаться без земли и работы в результате рыночной активности. В самом деле, по отношению к семьям, живущим в бедности, свободный рынок принимает дарвиновскую позицию – «выживают те, кто приспособился». Более того, то, что он нацелен только лишь на добывание ресурсов, мобилизуя для этого массы капитала, и близорук ко многим далеко идущим последствиям деградации ресурсов (напр., почв и рыбных промыслов) и загрязнения окружающей среды (напр., воды), повышает риски будущих катастроф. Если пищевые запасы начнут сокращаться, в то время как население продолжит рост – ситуация, которая в некоторых местах, кажется, уже сложилась (Ehrlich and Ehrlich 1990: 69), то рыночная система, предпочитающая кратковременную выгоду долговременному управлению ресурсами пищевого производства, должна разделить вину за этот кризис.

С точки зрения социальной эволюции, управляя определенного рода рисками, такими как снижение потерь из-за порчи продуктов первой необходимости, которые хранят конкретные домохозяйства дабы обеспечить себе безопасность, рынок способствует большей интенсификации (т. е. на тех же ресурсах может прожить большее население, поскольку ресурсы эффективнее распределяются). В то же время растущая интеграция домохозяйств производителей в сообщество, дефакто образованное участием их в рынке, означает снижение безопасности на семейном уровне. Бóльшую часть времени система работает хорошо, но когда по каким-то причинам рынок буксует, скажем, из-за засухи в регионе или политической нестабильности, то у домохозяйств нет возможности отступить назад, и они крайне незащищены. Они зависят от государственной системы перераспределения (основанной на налогообложении), призванной помогать им на протяжении кризиса – политически обусловленного момента времени, когда их подчинение полицейской мощи чрезвычайно стратифицированного государства подкрепляет ясное осознание, что они могут поставить еду на стол, лишь, будучи лояльны элитам, контролирующим неприкосновенные запасы пищи.

Набеги и войны. Популяционный прирост и технологические достижения приводят к тому, что цена на землю и прочие природные ресурсы растет, еще более превращая их в объект соперничества и борьбы. Как могучая интегративная сила, рынок способен помешать войнам настолько, насколько увеличивает выгоды от мирных сношений между торгующими партнерами. Такая модель действует и в обществах масштабами помельче, где через торговлю устанавливается межгрупповое доверие и (иногда) предотвращаются войны (случаи 9 и 12).

Достоверно известно, что рынок, будучи бастионом для стремящихся к собственной выгоде, в сущности сам по себе ничего не делает, чтобы заставить искателей наживы отказаться от таких проявлений негативной реципрокации, как организованное преступление и военный захват богатых ресурсами зон. Тем не менее, ценность рынка заключается в решении реальных экономических проблем, что служит поддержкой для политической воли, направленной на институционализацию гражданского общества, которое способно гарантировать мир на рынке. Определяя и гарантируя права собственности, свободный рынок/либеральное гос-

333

ударство направляет конфликты из-за ресурсов в русло мирного разрешения. Например, предоставление прав на полезные ископаемые эскимосам (случай 6) даровало им власть на рынке, позволив отстаивать свои интересы, мирно улаживая дела с капиталистами, которые намеревались эксплуатировать их ресурсы. Чтобы сохранять мир на рынке, в распоряжении либерального государства имеется твердая рука в виде полиции и судебной власти.

Выскочкам свободный рынок в определенной мере также предлагает магистральные пути к богатству и власти, если они не требуют военного господства, а богатство не складывается из потоков дани. Поступления из мира рынка позволили индейцам Северо-западного побережья (и потребовали от них) «сражаться с помощью собственности», вместо оружия (случай 9). Во Франции и Японии (случай 15) рост рыночной интеграции сопровождался во властных центрах переходом от собственности на землю (контроль над средствами производства) к торговому богатству (контроль над средствами обмена), что послужило отметкой для окончания феодализма, основу которого составляли военные предводители.

С другой стороны, войны часто мотивировались именно свободным рынком. Неустанный поиск ресурсов и потребителей, свойственный капиталу, служит для завоевательных войн мотивацией, как это происходило, когда европейцы развязали Опиумную войну366, чтобы открыть Китай западным рынкам, или Соединенные Штаты захватили у Мексики свои юго-западные территории. Пограничные военные действия между Афганистаном, Китаем и Советским Союзом, сделавшие из киргизов (случай 11) жертву, как и современная внутренняя экспансия Иранского правительства с целью контролировать басери, частично означали установление национального контроля над удаленными ресурсными зонами и торговыми маршрутами.

Часто местные сообщества ничего не хотят от рынка или, по крайней мере, ограничивают свою вовлеченность в него, защищая собственные интересы. Капиталисты, обладающие несметными богатствами и готовностью купить голоса, либо иным доступом к правительству, через тотальные поставки мобилизуют государственную мощь, когда хотят преодолеть сопротивление со стороны тех популяций, которые удерживают свои ресурсы от рыночной эксплуатации. Следовательно, множество, а, может быть, и большинство районов мира за последние века было подведено к включению в расширяющийся мировой рынок силой оружия – с помощью завоеваний, колониализма и империализма. В общем, укрепление глобальной интеграции производителей и потребителей ведет к подрыву культурной целостности и отказу от самоопределения на местах, вынуждая сообщества открываться для рынка против своей воли.

Отсюда следует, что рынок снижает роль насилия в человеческих отношениях, в сущности, не более чем события, предшествующие ему в социальной эволюции. Как можно заключить из всего сказанного, способность регулировать насилие внутри сколько-нибудь крупных групп усиливает интенсификацию, превращая экономическую интеграцию в стабильный процесс и укрепляя внутри регулируемой группы основанную на стратификации власть. Но в то же самое время эти достижения означают, что теперь элиты в каких угодно масштабах могут использовать насилие, как инструмент для достижения собственных целей – чтобы выбивать себе наиболее предпочтительные условия в политической экономике, преодолевать оппозиционные настроения на своей рыночной территории и захватывать и осваивать новые зоны.

334

Неэффективное использование ресурсов. Рынок предлагает беспрецедент-

ные возможности для накопления капитала, позволяя создавать артефакты и сооружения (как, например, корабли, мосты и заводы), с помощью которых растет масштабность экономики и ее способность захватывать новые ресурсы, увеличивается поток товаров, идущих потребителям. Благодаря капиталу оказались доступны нефтяные месторождения Прудо-Бэй, сибирские рудники и отдаленные районы Бразилии, осваиваемые такими способами, которыми охотники-эскимосы, скотоводы-нганасаны и занимающиеся жизнеобеспечением арендаторы-фермеры никогда не смогли бы этого сделать.

Капитал, лишь координируя или, как бы сказали марксисты, экспроприируя богатства множества людей, способен достигать ужасающих размеров. Деньги сами по себе обладают абстрагированным магическим свойством, которое Маркс видел в таком явлении, которое он назвал «товарным фетишизмом» (Harvey 1989: 100). В больших количествах деньги и все, у кого они имеются, приобретают ауру святости, неоспоримую власть, но отличную от той наводящей ужас власти, которая была свойственна правителям древних аграрных государств. Священный характер, обязанный частично способности капитала производить работы огромного масштаба и сложности, а частично и его тесной связи с властью подавлять с помощью полиции (Rappaport 1994: 160-61), еще больше укрепляет его легитимность, необходимую для дальнейших ландшафтных преобразований, в особенности, когда преодолевается сопротивление политической оппозиции на местах.

Также до некоторой степени рынок открывает системы производства для конкуренции, способной повысить их производительность. Типичный пример – введение современных методов разведения скота с «высококачественными» породами овец и профессиональными пастухами, которые заменяют собой басери (случай 14). Все еще не доказано, достигает ли похожего эффекта введение кофе, какао и крупного рогатого скота в дождевых лесах, окружающих мачигенга (случай 3); т. е. является ли это формой интенсификации, при которой с фиксированного количества земли получают больше богатства и прибыли. В обоих случаях расширение вовне популяций, вторгающихся на территории этих малых сообществ, обладая растущим рыночным спросом, раскрывает их для конкуренции и, в конце концов, угрожает уничтожить их, как соответствующие экономические сообщества.

Но капитал обладает не просто пассивной способностью, которую, когда нужно, по мере возникновения проблем, можно мобилизовать. Движим громадными накоплениями в центрах торговли, он постоянно ищет новые возможности для инвестирования. До экспансии рынка экономические потребности на местах обычно удовлетворяются соразмерно капитализированной экономике жизнеобеспечения, как это было у рыболовов-индейцев Северо-западного побережья (случай 9). Однако, расширяющаяся рыночная система открывает для международного спроса такие местные ресурсы, как лосось, повышая его ценность и привлекая капитал в виде нового снаряжения для его ловли, хранения и транспортировки. А это в свою очередь сильно увеличивает продуктивность и, в конце концов, приводит к истощению ресурсов. Доступность для глобального рынка ресурсов, составляющих основу жизни ряда сообществ коренного населения, может способствовать повышению цен на них.

В таких случаях местное население (уже хорошо адаптировавшееся) обычно сопротивляется проникновению священного капитала, но оказывается бес-

335

сильным перед ним, поскольку подкреплением последнему служит военная мощь либерального государства, занимающегося не просто смазкой рыночного механизма, но империалистическими захватами ресурсов и рабочей силы у более мелких, слабых сообществ (Wolf 1982: 299-302). В более спокойной форме, но с такой же очевидностью, реалии меняющегося рынка в Буа-Вентура показывают, как капиталистические фермеры с наемными сельхозрабочими, а не арендаторыфермеры, занимающиеся жизнеобеспечением, превращают использование земельных ресурсов в прибыльное дело: в этом процессе не имеющие корней наемные рабочие замещают сообщество фермеров, для которых характерна традиционная привязанность к земле.

Как уже отмечалось, расширяющийся рынок делает возможными капиталоемкие решения проблем производства, усиливая ту степень, с которой разрушаются экосистемы: капиталистическое скотоводство забирает миллионы акров леса, горнопромышленные работы загрязняют целые речные системы и т. д. В масштабах мира угасание рыбных ресурсов последних десятилетий, рыболовство на плавучих перерабатывающих заводах, ведущее, в конце концов, к истощению морской фауны, представляет собой зловещее порождение агрессивной капитализации – то, что П. Эрлих и Э. Эрлих (Ehrlich and Ehrlich 1990: 85) назвали «пылесосить море».

Во многих из таких случаев рыночные в основе технологические решения с целью повысить запасы пищи лишь предположительно эффективны. Когда в уравнении добавляются затраты в виде неизбежных расходов, особенно на энергию, используемую в машинах, при изготовлении удобрений, транспортировке, замораживании и упаковке, реальная себестоимость дополнительных продуктов питания может оказаться куда выше, чем, когда в пищевом производстве применяются традиционные технологии (Pimentel and Pimentel 1979). Вдобавок зачастую при капиталоемких технологиях урожайность начинает со временем падать, хоть затраты капитала при этом и растут (Ehrlich and Ehrlich 1990: 92-93).

Не будучи личностью или просто одушевленным существом, свободный рынок не способен сформировать концепцию здоровой экосистемы, не говоря о том, чтобы ее защищать. Обычно он все отдает на откуп капиталистическим фирмам, извлекающим сокровища из природы и не рассчитывающим нести затраты на восстановление этих сокровищ. Если бы источники загрязнения включали затраты на восстановление и очистку в форме расходов по сделке, то предел их прибыли мог быть совершенно другим, и у них присутствовала бы мотивация защищать среду. Если бы лесопилки несли затраты на восстановление леса, то калькуляция собственной прибыли могла послужить им мотивацией для более щадящей вырубки (Hecht 1992). Во множестве современных систем использования ресурсов, основывающихся на рынке, прибыль достается частным вкладчикам, тогда, как все эти долговременные затраты на бизнес – очистку от токсинов, лесовозобновление, восстановление водных путей – несет общественность в стиле трагедии общественного достояния (Bodley 1996: 74-77).

Без сомнения рынок эффективно обеспечивает людей ресурсами для удовлетворения собственных потребностей, и это определенно помогает ему объяснить свое продолжающееся распространение в отдаленные области (Harvey 1989: 103). Рынок не заботит, что локальные популяции теряют контроль над своей собственной ресурсной базой, потому что экономисты-рыночники определяют такие традиционные системы, как неэффективные, недостаточно продуктивные и расточительные. Но сосредоточенность в течение короткого времени на рыночном

336

поведении, мотивируемом императивом, согласно которому капитал относительно быстро получает прибыль (на протяжении месяцев, или самое большое немногих лет), может вылиться в неэффективное в высшей степени поведение на протяжении множества лет. В этом отношении рыночное в основе управление ресурсами чем-то похоже на семью, влезающую в долги, но поддерживающую неумеренный образ жизни – долги потребуют-таки отдавать, но по хорошо знакомым словам одного рыночного теоретика, «в конце концов, все мы станем покойниками».

С точки зрения социальной эволюции главное значение более эффективного использования ресурсов заключается в том, что рынок вводит все бóльшую и бóльшую долю их в мировую орбиту спроса и предложения. Канадская пшеница кормит не только канадцев, но и русских; рыба из Атлантического океана, как и крупный рогатый скот из Центральной Америки, служат пищей популяциям, расселенным на тысячи миль дальше во всех направлениях. Спрос распространяется на удаленные места; и это настолько экономически значимо, что там с помощью капиталовложений интенсифицируется производство. На всем пространстве мировой экосистемы рынок все больше и больше вызывает интенсификацию производства путем роста затрат в промышленных масштабах на удобрения, пестициды и использование перерабатывающих технологий прямо на полях и в море. В результате экономическая интеграция приобретает беспрецедентные масштабы, а контроль над принятием решений о производстве в удаленных местах принимает все более стратифицированный характер.

Ресурсный дефицит. Распространяя объекты спроса и предложения, рынок способствует развитию торговли между партнерами, как угодно удаленными друг от друга (производители в Кении могут предлагать предметы, которые будут востребованы совершенно чужыми для них индонезийцами); и в то же время, ему не требуется, чтобы им по-настоящему управляли, кроме разве что бесчисленных, направленных на собственную выгоду усилий оптовиков, менял, перевозчиков и розничных торговцев на протяжении всего маршрута следования. Именно рынок открыл нганасан (случай 4) для спроса на мясо среди населения, проживающего южнее, который подтолкнул их увеличить мясное производство, чтобы через торговлю получать товары, которые им нужны (чай, сахар и металлы).

Фактически рыночная торговля и является спросом на расстоянии. По мере роста населения, соответственно растет и спрос; а что свободный рынок делает, так обезличенно распространяет этот спрос куда-то еще, где можно найти предложение для его удовлетворения. Например, шошоны (случай 1) традиционно проживали в регионе, богатом железной рудой, но этот ресурс, ни они, ни ктолибо еще не использовали до тех пор, пока его не стал эксплуатировать капитал, и не появился спрос на железо, а как одно, так и другое занес туда рынок. Рынок постоянно напоминает о себе также и мачигенга (случай 3), расширяющим использование своих земель под товарное выращивание кофе и прочих культур, поскольку он заинтересован в ресурсах, в данном случае в земле, на которую повсюду имеется спрос, находится ли она под паром, либо представляет собой невозделанный лес.

Как и в случае неэффективного использования ресурсов, способность рынка набрасываться на дефицитные ресурсы, более чем достаточные, чтобы поддерживать на местах жизнеобеспечивающую экономику, приводит к их удорожанию, непомерному для местных, с усилением открытости для мирового спроса. Как только спрос в богатых северных странах побудил местных рыбаков мискито367 в

337