решаете остановиться. То, что вы получите, будет «диалектиче­ским рядом X», где Х=«на такую-то тему». Название темы можно написать сверху на карточке и спрятать карточку в кар­тотеку, чтобы иметь ее под рукой в случае надобности. Именно так я и делал, пока писал эту книгу, чтобы не забыть ничего из того, что приходило мне в голову.

Теперь становится ясно, что это ужасное понятие, в котором, казалось, таится глубокий смысл, явилось на деле всего лишь скромным инструментом каталогизации, необходимым автору, чтобы ничего не забыть, а читателю — чтобы не запутаться. Эта книга представляет собой серию диалектических рядов. Помимо использованного словосочетания можно было бы найти много других. Если читатель возьмет на себя труд поискать их, то уви­дит, что выбранное много, несмотря иа свое весьма высокопарное звучание, является наиболее простым и тривиальным.

Этот «пустяк», или рабочий инструмент, каковым является диалектический ряд, служит также и для того, чтобы облегчить критику его задачу: каждому из этапов мышления можно поста­вить в соответствие одно из чисел: 1, 2, 3... или букв А, В, С..., что позволит критику точно и удобно указать то место, котороо кажется неясным, ошибочным или требующим исправления или дополнений²⁸*.

3. Внутреннее тождество философии

Вообразим себе пирамиду и нас в некоторой точке на одном из ее ребер. Затем мы делаем шаг, т. е. переходим в одну из сопряженпых точек сарава или слева от ребра. Две упомянутые точки задают прямую. Продолжая перемещаться от точки к точ­ке, мы своим движением прочерчиваем прямую линию на одной из граней пирамиды. В определенный момент, в результате слу­чайной причины или руководствуясь соображениями целесооб­разности, мы останавливаемся. В принципе мы могли бы про­двинуться в том же направлении гораздо дальше. Эта прямая является точным символом нашего первого диалектического ряда, который мы назовем Ряд А.

Теперь, не покидая прямой, на которой мы находимся, вер­немся назад к точке на ребре пирамиды, с которой мы начали. Попав в эту точку, мы решаем продолжить движение и перейти,

²⁸* Не имея возможности задержаться дольше на этом вопросе, я хотел бы обратить внимание иа забавпую аналогию между такой нумерацией «идей» в нашем ряду и знаменитыми и таинственными «идеальными числа­ми» Платона. Дело в том, что у Платона диалектическому ряду Идей, на­чиная с первой и наиболее общей (идеи Добра) и кончая последней и самой

конкретной («неделимый вид»), или атоцос; eióog) ставится в соответствий числовой ряд таким образом, что каждой Идее соответствует одно число. Это возможно, поскольку эти ряды, как говорят современные математики, «изоморфны». Первым эту загадку «идеальных чисел» или «идей-чисел» Платона, насчитывающую уже двадцать три вока, начал разгадывать Штеи- цель в своей книге «Zahl uud Gestalt bei Platon und Aristóteles», 1924 ^ie.

236

двигаясь неизменно по прямой, в другую сопряженную точку. А поскольку мы двигались вдоль нашего первоначального пути, по в обратном направлении, то теперь мы окажемся вне ранее пройденного отрезка. Однако если мы, находясь в точке, распо­ложенной на ребре пирамиды, перейдем, продолжая двигаться в одном и том же направлении, во вторую из указанных ранее сопряженных точек, то мы окажемся уже на другой грани, а не на той, где находятся точки, через которые мы проходили до этого. Таким образом, проделав в обратном направлении весь путь и перейдя ту же начальную точку, мы, сами того не желая, оказались не только в новой точке, но и на иной грани пирамиды.

Давайте теперь проделаем все это. Не нарушая последова­тельности наших мыслей, вернемся к исходной теме — прошлому философии — и рассмотрим его с совсем другой стороны. Теперь это прошлое предстанет перед нашим взором в аспектах, значи­тельно отличающихся от тех, которые мы видели до сих пор. Взяв, таким образом, еще раз в качестве исходной точки про­шлое философии, мы проведем новую мысленную прямую — вто­рой «диалектический ряд», который назовем Ряд В.

Вы помните, что в «первом своем аспекте» прошлое филосо­фии предстало перед нами в виде «скопища мнений об одном и том же». Такое впечатление создалось у нас при первом взгляде на прошлое философии, а первый взгляд,— это, как правило, взгляд издалека²⁹*. Единственное, что при этом видно отчетли­во,— это беспорядок. Далее мы покажем, что «беспорядок»—это первоначальная стадия всякого познания, без которой невозмож­но прийти к ясности. Самое важное для того, кто действительно намерен серьезно думать,— это не торопиться и в каждый момент своего мысленного пути придерживаться того аспекта действи­тельности, который в данный момент открывается его взору, ста­раясь при этом не пренебрегать ни одним, даже самым незначи­тельным, смутным и поверхностным ее аспектом и не поддавать­ся своего рода снобистскому желанию поскорее добраться до самых утонченных из них.

Однако первое, что привлекло наше внимание в этом «скопи­ще мнений об одном и том же», было то, что это именно «скопи­ще». Прошлое философии, каким мы его увидели, было словно капля воды, в которой при полном отсутствий порядка и согла­сия, в несмолкаемом гаме и в нестихающих схватках друг с дру­гом кишат инфузории философских учений. Это была картина бесконечного умственного беспокойства. История философии дей­ствительно напоминает, и нет никаких причин это скрывать, ми­

²⁹* Если это не так, значит речь идет о необычной встрече с реаль­ностью, во время которой последняя предстает перед нами в своей непо­средственности, ясности и точности.. Это вызывает у человека столь силь­ный шок, что порождает аномальные явления — как в хорошем, так и в плохом смысле слова. Одно из этих явлений — это странный и внезапный кризис, именуемый «обращением», другое — «состояние внезапного экста­за», третье — «ослепление» и т. д.

237

лый сумасшедший дом. Философия, которая если что-то нам и обещает, так это максимальную рассудительность («истину», «разум»), будучи рассмотрена в своей исторической совокупно­сти, вдруг обнаруживает черты, весьма напоминающие безумие. Читателю следует свыкнуться с такими метаморфозами, посколь­ку в настоящей книге он встретит их нредостаточно³⁰*.

Завороженные тем, что философское прошлое являет собой скопище противоречивых философских учений, мы уже не могли отрешиться от этой его особенности, которая совершенно естест­венным образом привела нас к Серии А. Однако теперь, освоив­шись и осмыслив кажущееся многообразие и разногласие фило­софских учений и убедившись, что по сути «это вовсе не так», мы оставим, по крайней мере на время, этот вопрос, и тогда на­шему взору откроется другая особенность этих учений: хотя их много и у них полно разногласий, все они тем не менее являются мнениями об одном и том же. Это заставляет нас искать за всем этим скопищем философских учений единство или даже един­ственность философии, отыскивать во всем этом многообразии то, что есть у них общего. В противном случае, при всей противоре­чивости этих учений, не имело бы смысла называть их «фило­софиями» или другими сходными терминами. Из всего этого следует, что под маской враждующих учений скрывается одна и та о/ce философия, что философские учения не просто образуют скопище, т. е. существуют сами по себе, а являются в конечном итоге внутренне тождественными. Точнее, мы надеемся, подо­зреваем, догадываемся, что они являются таковыми.

Итак, мы радостно и неустрашимо отправляемся в путь на поиски внутреннего тождества философии. Мы сразу заметим, что этот новый путь ведет нас в глубь философских учений, в их недра, «нутро», к самым интимным их секретам, но сравнению с которыми все, что мы видели до этого в Серии А, является чем-то привнесенным, скорлупой, панцирем.

Как же нам поступить? Возможно, читатель решит, что на­чать следует с того, что брать каждое философское учение одно за другим в их хронологической последовательности и смотреть, «что же у него внутри». А затем сравнить все эти «внутренно­сти» и определить, схожи ли они, т. е. являются ли они теми же самыми внутренностями, которые использовались для разных тел.

Но, во-первых, это уже не будет тем широким взглядом, ко­торым мы, окончив чтение книги Мариаса, окинули всю сово­купность прошлого философии и которым мы как бы простились с этим остающимся позади континентом. Во-вторых, подробно останавливаться на каждом учении не означало бы быть верным

³⁰* Причина этого чрезвычайно проста. Поскольку реальности свойст­венно представать перед нами в различных аспектах, в зависимости от то­го, откуда и как на нее смотрят, то каждый из этих аспектов является той «формой», фигурой, или «morfe», которую принимает реальность. По мере того как мы открываем для себя эти формы, мы замечаем, кйк они «преоб­ражаются», «трансформируются», каким подвергаются «метаморфозам».

238

только что открывшемуся нам первому образу внутреннего тож­дества философии, пренебрегать которым у нас нет никаких ос­нований, несмотря даже на то, что он [этот первый образ] отра­жает всего лишь весьма скромный аспект этого тождества. Нау­ка сложилась и достигла прогресса только благодаря тому, что не оставляла без внимания даже самые Незначительные аспекты* Физика существует лишь потому, что существует математическая астрономия, которая, в свою очередь, существует благодаря тому, что Кецлер со всем уважением и благоговением посвятил не­сколько лет своей жизни выяснению причины ничтожной разни­цы в пять угловых минут между данными наблюдения за положением планет, зафиксированными со всей тщательностью Тихо Браге, и теми данными, которые получились в результате «первого решения» его системы уравнений движения планет во­круг Солнца. В этом ошибочном решении планеты двигались по круговым орбитам. «Сдавливая» в течение долгих лет увлечен- зюй работы эти круговые орбиты с помощью данных Тихо Браге, которые с ними не согласовывались, Кеплер добился того, что зти орбиты в конце концов сдались, стали вытягиваться и пре­вратились наконец в те самые эллипсы, которыми человечество жило вплоть до Эйнштейна. Эти эллипсы в сочетании с законами механики Галилея, известными общими методами Декарта и не­которыми более поздними вещами обусловили появление идеи гравитации, а с пего и «философии Ньютона»—первой настоя­щей системы, т. е. такой, которая была создана в результате об­думывания чего-то реального, чем обладал человек, одним сло­ном — первой эффективной пауки. А что уж говорить о тех ми­нимальных различиях, по сравнению с которыми «пять минут» Кеплера выглядят просто гигантскими, из скрупулезного наблю­дения и внимательного отношения к которым возникла теория относительности. То же самое мы увидим, если посмотрим на все это с другой стороны, откуда оно кажется еше более скромным. Заметим, что труд Кеплера, человека гениального, был бы невоз­можен, если бы еще раньше Тихо Браге, человек вовсе не гени­альный (если, конечно, не считать, что терпение — это и есть гениальность), не посвятил всю свою жизнь скромнейшей задаче определения с наивысшей для того времени точностью положе­ния светил. А это, в свою очередь, также было бы невозможно, <зсли бы в стране фантастически неточных людей, какой явля­ется Португалия, не родился бы еще более скромный человек, помешанный на точности. Это был Нуньес¹⁷, который изобрел прибор для измерения десятых долей миллиметра, гениальный, знаменитый nonius, в названии которого навсегда осталось запе­чатленным, мумифицированным в латыни скромное имя нашего соседа Нуньеса³¹*.

⁸¹* Обратное, как мы увидим дальше, тоже верно. Если бы Кеплер имел дело с более точными метрическими данными, пусть даже далекими от той фантастической точности, которой достигла сегодняшняя физика, то он потерпел бы неудачу, а физика так и не была бы создана, поскольку матема-

239

Давайте поэтому уделим должное внимание, хотя бы в самом главном, первому аспекту, в котором с новой стороны, или в но­вой плоскости, каковой является «внутреннее тождество» фило­софских учений, предстает перед нами прошлое философии³²*.

Первый образ окончательно ушедшего прошлого, который нам удается получить, как правило, не является зрительным об­разом: мы не видим его ни глазами, ни нашим внутренним зре­нием, которое, названное интуицией, будет изучено нами позднее. Видеть можно лишь то, что в той или иной форме, ближе или дальше, но «находится непосредственно перед нами». Видение,— это непосредственное отношение нашего разума с вещью: с того самого момента, когда мы улавливаем ее очертания далеко на горизонте, и до того момента, когда она почти касается нашего зрачка, мы просто переходим от одной формы непосредственного отношения с ней к другой, каждый раз все более точной и чет­кой. Однако абсолютное прошлое — это то, что «пе находится перед нами». Это то, что ушло и потому отсутствует. Первое и самое элементарное сведение о нем мы получаем не потому, что видим его, а потому, что слышим, как о нем говорят. Что каса­ется философии, то первое, что все мы ныне живущие обнару­жили, если, конечно, обнаружили хоть что-нибудь, был целый ряд ее имен, названий ее книг, а также прозвищ тех людей, ко­торые посвятили себя философствованию. Прошлое доходит до нас в именах и в высказываниях о нем (традициях, сказках, ле­гендах, повествованиях, истории), но все это слова, одни лишь слова. О философии мы узнаем в первую очередь из того, что о ней «говорят». «То, что говорят» греки называли «молвой» в смысле нашего обыденного выражения «ходят толки...».

В то же время наряду с этим абсолютным, чисто «историче­ским» прошлым, уже отсутствующим, скрывшимся за горизонтом, существует относительное прошлое — прошлое, которое чуточку

тический аппарат того времени не был достаточным для того, чтобы опери­ровать со столь ничтожными и столь сложными различиями. Это показы­вает, что наука является чрезвычайно сложным и деликатным организмом, чьи члены, столь различные между собой, должны двигаться как бы в «заранее установленной гармонии».

32* д_{ет НИЧ}его проще, чем выполнить со всей строгостью это намере­ние. Для этого просто понадобилось бы еще несколько страниц. Однако ог­раниченность объема этой книги, в которой надо сказать об очень многом, заставляет меня обратиться здесь к вещам, которые в строгом смысле от­носятся к последующим аспектам, как ближайшим, так и тем, которые не видны даже орлиному взору, который на самом деле наиболее соответст­вовал бы этой главе. К тому же из чисто дидактических соображений о не­которых вещах необходимо сказать заранее. Важно не упустить ничего существенного из того, что относится к этому аспекту, и не будет никако­го вреда, если при этом мы добавим что-то для пего несущественное. За­метим (и это относится ко всей главе), что тому «невежде», кто «знаком с философией лишь издалека», такое дополнение, сделанное человеком, ко­торый знаком с философией изнутри и имеет о ней далеко не смутное и отдаленное представление, позволит лишь более ясно попять, что же та­кое он видит, слышит и чувствует, наблюдая смутный образ того, что яв­ляется философией.

240