ключалась не просто в обратном, т. е. под видом монархии и старого режима по-прежнему действовала вера в новый режим, в демократию, но дошло до того, что открытые противники по­следней, ярые роялисты поневоле стали демократами и либера­лами. Следовательно, их монархизм был только личным мнением, но и в качестве такового — мнением субъективно неискренним или, как я предпочел бы сказать, пеподлинным. Этим объясня­ется неоднократно имевший место любопытный и почти комич­ный факт, что в знаменитой палате introuvable подавляющее большинство ярых роялистов, пытаясь вопреки здравому смыслу склонить правительство и короля к ужесточению преследования либералов, страстно провозглашало суверенность прав палаты как защитницы национальной свободы, а представители либе­ральной оппозиции, напротив, были вынуждены защищать пре­рогативу королевской власти. Те исступленные «ультра», сами того не подозревая, сделались либералами, действующий обще­ственный принцип, помимо их воли, уже проник в их плоть и кровь.

Иметь действительно собственное, расходящееся с общепри­нятым мнение, не так легко, как может показаться на первый взгляд. Для ясности замечу в скобках, что на этом основании меня не следует считать поклонником коллективных верований. Совсем напротив, и именно поэтому мне так важно растолко­вать моим современникам, какой могучей, суровой и грубой реальностью являются социальные догмы; это важнейшая тема истории, ибо история есть прежде всего история коллективного, погрузившись в которое живет человек, так или иначе терпя­щий кораблекрушение.

Если, вооружившись этими инструментальными понятиями, мы сопоставим ситуацию, в которой находилось общество в дни открытия подобных ассамблей, с сегодняшней, то замеченные нами изменения и неожиданные мутации должны пробудить в пас чувство спасительного страха. Прошло не более двадцати лет, т. е. только часть человеческой жизни, которая сама по себе коротка, а ситуация изменилась настолько, что если тогда в лю­бой части Европы возможно было апеллировать к вере в науку и к правам науки как к высшей человеческой ценности — при­чем эта инстанция действовала безотказно, и реакция обще­ственного организма была мгновенной, решительной и четкой,— то уже сегодня есть страны, не так давно считавшиеся оплотом науки,' где подобная апелляция вызовет только улыбку, и вряд ли сейчас, когда мы это говорим, общественный организм в ка­кой-либо стране содрогается от подобных призывов.

4. Почему вера в разум прщнла в упадок

Наука в опасности, я пе преувеличиваю — ибо не говорю, что европейское сообщество совершенно утратило веру в науку,— но Э наши дни эта вера превратилась из живой в мертвую. Этого

200

достаточно, чтобы наука оказалась в опасности и ученый не мог продолжать жить так же, как жил до сих пор: сомнамбули­чески погрузившись в свои эанятия, веря, что общественное окружение, как и прежде, его поддерживает, ему покровитель­ствует, перед ним преклоняется. Я понимаю, что ученому очень трудно изменить особенности характера, ведь все согласятся, что род его занятий требует полной погруженности в его совер­шенно особый труд. Наука немыслима без специализации, бла­годаря которой сотни людей живут погрузившись в себя, как бы не замечая действительности. Отсюда широко распространен­ное мнение об ученом как о человеке рассеянном, неискушен­ном и с житейской точки зрения несколько бестолковом. Л современная ситуация требует, чтобы этот человек, не теряя сосредоточенности, сумел преодолеть свою замкнутость и повер­нуться лицом к окружающему миру. Повторяю, мне хорошо из­вестно, как сложно совместить оба требования. Однако призна­ние сложности задачи не облегчает ее решения. Необходимость же решения очевидна, и, как свидетельствует история, оно впол­не возможно; сегодняшним ученым следовало бы напомнить, что основатели науки, создатели научных дисциплин, изобрета­тели веры в науку были деятельными, ничуть не бестолковыми и открытыми всем ветрам людьми, которые в социальном плане вели себя не как сомнамбулы, а как неутомимые искусные бой­цы. Со всеми полагающимися оговорками и уточнениями я пря­мо заявляю, что человеку науки пора покончить со своей отре­шенностью и вновь стать бойцом, разумеется, только в качестве ученого, ибо я вовсе не призываю к воинственности в других сферах жизни, в которых, оставаясь человеком, может действо­вать ученый. Итак, речь идет не о политической, а об общест­венной воинственности. За последние полвека общество как та­ковое подверглось исключительному влиянию иррациональных людей. Наука отрешилась от коллективности, почти перестав быть «духовной силой». То есть она ведет себя совершенно иначе, чем во времена Бэкона, Декарта и всех последующих поколений.

Доказательством ошибочного поведения не только ученого, но и самой науки может служить сам вопрос, обсуждаемый на этих страницах. Сегодня наука обладает поразительно точным знанием о множестве вещей, происходящих на самых отдален­ных звездах и чужих галактиках. Наука по праву этим гор­дится, и поэтому, хотя и с меньшим правом, распускает на академических собраниях свой павлиний хвост. Но тем време­нем оказалось, что эта самая наука перестала быть живой об-* щественной верой, став почти презираемой обществом. На­деюсь, она утратила свое значение не потому, что ее деятель­ность проходит на Земле, а не на Сириусе. Итак, что же сегод­ня может с присущей ей точностью сказать наука, разум об этом неотвратимом событии, так глубоко ее затрагивающем? Да почти ничего. Об этом науке не известно ничего определенного.

201

Неужели она не видит огромности проблемы? И ей не стыдно? Оказывается, что наука как таковая не может сказать ничего определенного о великих переменах в судьбах человечества. Эти перемены настолько грандиозны, что объявленная нами в са­мом начале тема, которую мы до сих пор обсуждали, сразу же становится той точкой, вокруг которой следует выстраивать на­ши рассуждения. Ведь речь уже идет не о психологии, привыч­ках, достоинствах и недостатках цеха ученых, а о самой науке. И тогда мы понимаем, что наука, разум, в который вложил свою общественную веру человек нового времени,— это, строго говоря, только физико-математические науки и непосредствен­но на них опирающаяся, использующая их престиж более сла­бая биология. Короче, то, что кроется под общим для них на­званием естественных наук, или натуралистического разума. Природа — это одна огромная вещь, состоящая из множества вещей поменьше. Так вот, каковы бы ни были различия между вещами, всех их в сущности отличает одно, а именно: вещи суть нечто, они имеют бытие. А это означает не просто то, что они существуют, что они есть, находятся здесь, но и то, что они обладают данной устойчивой структурой и консистенцией. Если имеется камень, то в нем уже имеется, находится здесь то, чем он является. Все его изменения и превращения во веки веков останутся лишь упорядоченными комбинациями его ос­новной консистенции. Камень никогда не станет чем-то совер­шенно иным. Именно эту раз и навсегда данную устойчивую консистенцию мы пытаемся постичь, рассуждая о сущности той или иной вещи. Тот же смысл имеет слово «природа». И задача естественных наук состоит в том, чтобы обнаружить за изменчивым внешним покровом эту неизменную природу, или ткань.

Когда натуралистический разум обращается к человеку, он, как и следовало ожидать, пытается раскрыть его природу. Он замечает, что у человека есть тело — которое является вещью,— и торопится применить к нему физику, а так как это тело вдо­бавок является организмом, вручает его биологии. Он также замечает, что у человека, как и у животного, действует опреде­ленный внетелесный или ошибочно приписываемый телу пси­хический механизм, также являющийся вещью, и поручает его исследование психологии, т. е. естественной науке. Но дело в том, что прошло уже триста лет, а все наши естественнонаучные исследования о теле и душе человека ни на шаг не приблизили нас к пониманию тою, что мы считаем наиболее существенным в человеке и что каждый из нас называет своей жизнью; на скрещении этих жизней возникают общества, которые эатем, в свою очередь, воздействуют на человеческую судьбу. Чудес­ные успехи естественных наук как познания вещей находятся в резком противоречии с их бессилием перед собственно чело­веческим. Человеческое ускользает от физико-математического разума, подобно воде, вытекающей из решета.

202

Вот вам причина плачевного упадка веры в разум. Человек не может больше ждать. Он требует, чтобы наука объяснила ему человеческие проблемы. В глубине души он уже несколько устал от небесных тел, нервных реакций и атомов. Первые по­коления рационалистов верили, что с помощью физической нау­ки сумеют объяснить судьбу человека. Сам Декарт даже на­писал «трактат о человеке». Однако теперь нам известно, что естественные науки со всеми их в сущности неисчерпаемыми: чудесами всегда вынуждены будут отступать перед необычной реальностью, какой является человеческая жизнь. Почему? Если все вещи открыли физическому разуму множество своих секре­тов, то почему одна-единственная так дерзко сопротивляется? Причина должна быть серьезной и глубокой, по меньшей мере такой: человек не является вещью, неверно говорить о челове­ческой природе, ибо у человека нет природы. Я понимаю, что эти слова способны ужаснуть любого физика, так как они в сущ­ности означают, что физика совершенно некомпетентна в во­просах, относящихся к человеку. И тот, кто находится в более или менее здравом уме, не должен тешить себя иллюзиями о существовании другого, физического же метода познания, дру­гого разума, способного говорить о человеке: сегодня убежден­ность в этой некомпетентности — одно из важнейших событий на европейском горизонте. Физики могут испытывать по этому поводу досаду или огорчение — хотя и то и другое выглядит в данном случае немного по-детски,—однако это убеждение есть исторический итог трехсот лет провала.

По-видимому, человеческая жизнь не является вещью, не имеет природы; поэтому нам следует решиться рассуждать о ней в таких категориях и понятиях, которые в корне отличились бы от категорий и понятий, объясняющих материальные явле­ния. Это нелегкая задача, ведь за три века культ физики при­учил нас игнорировать как нечто несущественное и нереальное именно эту странную реальность — человеческую жизнь. И вот пока естествоиспытатели благочестиво погружались в свои про­фессиональные занятия, эта необычная реальность вдруг захо­тела перевести стрелки часов — и восторженное отношение к науке уступило место равнодушию и холодности, которым завт­ра — кто знает! —- придет на смену неприкрытая враждебность. На мой взгляд, естествоиспытатели допустили явную ошибку, позволив событиям захватить себя врасплох. О чем я говорю! В настоящее время многие из них и не подозревают, что наука в опасности. Это абсурд. Я говорю это с полным правом, ибо уже давно предсказывал подобный ход событий, а несколько —« немало —лет назад даже сделал это публично,—не следует да­вать волю пришедшим нам в голову мыслям, пусть они hq спе­ша созреют в уединении,—несколько лет назад, в час бурного триумфа физики, когда всех потрясло открытие теории относи­тельности, я выражал свои опасения по поводу близкого буду­

203

щего. Это может надежно засвидетельствовать один из наших физиков, мой уважаемый друг дон Блас Кабрера⁵.

Ошибка натуралистического разума заключалась в том, что он, возомнив себя достаточным, забыл или, вернее, не заметил, что, несмотря на несовершенство своих методов — бесспорно, превосходных и неподражаемых,— он является второстепенным разумом, второстепенным для человеческой жизни, всего лишь одним из проявлений которой он является.

У. Крах, открывающий путь жизненному разуму

Современная ситуация науки, или физического разума, доста­точно парадоксальна. Если что-либо из многочисленных занятий и дел человека избежало провала, так это физический разум, когда он не выходит за пределы собственной территории — природы. В этой области он не только не провалился, но и превзошел все ожидания: впервые в истории возможность пре­творения в жизнь, осуществления, оставила далеко позади силу чистой фантазии. Успехи науки опередили самые смелые мечты. Это настолько очевидно, что поначалу приходится удивляться, почему сегодня человек не преклоняет колени перед наукой, как раньше перед силой волшебства. Однако дело в том, что он не только не преклоняет колен, но, напротив, начинает пово­рачиваться к ней спиной. Он знает о ее чудесной власти, о ее победах над природой и не отрицает их, но в то же время он догадывается, что природа — всего лишь одна из сторон челове­ческой жизни и славные успехи в этой области не исключают провала в том, что касается нашего существования в целом. Все великолепие физического разума само по себе никак не может повлиять на крайне неутешительные показания неумолимых весов нашей жизни. Более того, его совершенство в отдельной области настолько не вяжется с его неспособностью добиться решающих результатов в области целого, что, на мой взгляд, только увеличивает всеобщую досаду.

Таким образом, человек по отношению к физическому разу­му оказывается в той же ситуации, что и Кристина Шведская⁶, которая после отречения от престола приказала отчеканить мо­нету с изображением короны и надписью: «Non mi bisonga е non mi basta»*.

В конечном счете парадокс разрешается с помощью очень простого замечания. В физике избежала провала именно физика. А провалилась рожденная ею риторика с сопутствующим ей самомнением и неразумными, необоснованными домыслами, то, что в моих лекциях, прочитанных в 1928 г. в Буэнос-Айресе, я называл «терроризмом лабораторий»⁷. Вот почему в своих ра­

* Мне этого не нужно и мне этого недостаточно⁴ (ит.).

204

ботах я с самого начала выступал против того, что я окрестил «научным утопизмом». Раскройте, например, «Тему нашего вре­мени», главу под названием «Историческое значение теории Эйнштейна», написанную около 1921 г. Там говорится: «Непо­нятно, как наука, которая стремится к одному — найти досто­верный образ вещей, может питаться иллюзиями». Помню, на ход моих мыслей оказала огромное влияние одна деталь. Много лет назад я читал статью физиолога Леба⁸ о тропизмах. Тро­пизм — это понятие, с помощью которого была сделана попытка описать и объяснить закон, управляющий простейшими двияче- ниями инфузории. Так или иначе с дополнениями и уточнения­ми это понятие помогает понять некоторые из этих явлений. Однако в конце своей статьи Леб замечает: «Настанет время, когда то, что мы сегодня называем моральными актами челове­ка, будет пониматься просто как тропизм». Эта дерзость меня сильно встревожила, открыв глаза на множество других сужде­ний современной науки, допускающих ту же ошибку, хотя и не столь явно. Так, вначит, думал я, такое понятие, как тропизм, едва способное проникнуть в загадку простейшего явления, прыжков инфузории, когда-то в будущем может быть использо­вано для объяснения такой таинственной и сложной вещи, как этические акты человека! Какой в этом смысл? Наука должна решать свои проблемы сегодня, а не откладывать их до гре­ческих календ⁹. Если сегодня ее методы непригодны для того, чтобы овладеть тайнами природы, то разумнее было бы заме­нить их другими, более эффективными. Однако современная наука полна проблем, не рассматриваемых в силу несовмести­мости с ее методами. Как будто первые должны зависеть от последних, а не наоборот! Наука не желает считаться со вре­менем, она полна греческих календ.

Когда, оставив в стороне научное ханжество, фетишизирую­щее предустановленные методы, мы обращаемся к мышлению Эйнштейна, нас словно овевает свежий утренний ветер. Пози­ция Эйнштейна в корне отличается от традиционной. Мы видим, как он, подобно молодому атлету, подходит прямо к проблемам и, пользуясь тем, что имеется под рукой, берет их, как быка за рога. То, что казалось недостатком и ограниченностью науки, он превращает в ее достоинство и тактическую эффективность.

Все мое философское мышление исходит из этой идеи гре­ческих календ. В ней в зародыше содержится мое представле­ние о жизни как о радикальной реальности и о познании, как о внутренней функции нашей жизни, которая не может не за­висеть от нее, т. е. быть утопической. Поскольку Эйнштейн в те годы говорил, что в физике необходимо создавать понятия, исключающие возможность непрерывного движения (непрерыв­ное движение нельзя измерить, а перед неизмеримой реаль­ностью физика бессильна), я подумал, что нужно создать фило­софию, исходящую как из своего формального принципа из от­рицания греческих календ. Ибо жизнь есть нечто противопо­

205