является и настоящим. Можно было бы сказать, что оно ушло* но еще не совсем. И с этим прошлым у нас еще имеется опре­деленная визуальная связь: хотя и смутно, но мы продолжаем его видеть. В морщинах старика мы видим, что это прошлое живо, что оно есть настоящее. Нам нет необходимости слышать как говорят, чем этот старик был, ибо его прошлое бытие явля­ется для нас настоящим. То же относится и к руинам, к поли­нявшим и потертым костюмам, к старому вулкану, от которого остался лишь его внутренний окаменевший скелет, к нашей рек& Тахо, зажатой в своем узком русле, прорубленном в толще скал. Своими собственными глазами мы видим, если, конечно, мы до­статочно наблюдательны, что Тахо очень древняя река и ее старческие воды слабо текут по ороговевшему и забитому тром­бами руслу. Одним словом, перед нами открывается картина речного атеросклероза. (Чье сердце не наполнится скорбью или хотя бы грустью при виде этой дряхлой реки, текущей через: Толедо, тот просто слеп от рождения, и ему нет смысла жить или, если он все-таки живет, смотреть на мир, ибо сие беспо­лезно: он все равно ничего не увидит.)

Однако я повторяю, что самые естественные и интимные све­дения³³* о прошлом философии доходят до нас в ее названиях. Приключения ей не свойственны. Название — это одна из форм отдаленной, чрезвычайно отдаленной связи между нашим разу­мом и вещами. О большей части вещей первые, а зачастую и единственные сведения, которые до нас доходят, это их на­звания.

Названия неожиданно возникают перед нами, заполняют напг слух при том, что сами вещи, ими названные, чрезвычайно да­леки от нас и, возможно, никогда не появятся в пределах нашей видимости, оставаясь скрытыми за горизонтом. Названия как то птицы, которые вдруг появляются в открытом море, летя на­встречу мореплавателю и извещая его о близости островов. Действительно, слово — это извещение о предмете и обещание его, оно немного сам предмет. И вовсе не так уж много экстра­вагантного, как кажется, в теории эскимосов, согласно которой Человек состоит из трех элементов: тела, души и... имени. Так же думали и древние египтяне. Не забывайте еще и это: «Где двое или трое собраны во имя Мое, там и Я посреди них» (Еван­гелие от Матфея, гл. 18, 20)³⁴*.

®³* Там, где от прошлого остались лишь материальные свидетельства (вещи, орудия, камни), а языковые памятники не сохранились, мы ощу­щаем нехватку чего-то интимного. Именно поэтому мы сталкиваемся сей­час — в первую очередь благодаря новым успехам в исследованиях — с це­лыми цивилизациями, которые остаются для нас немы, подобно тому иерог­лифу, смысл которого нам предстоит пайти. В этом заключается различие- между древнейшей историей и археологией, с одной стороны, и филоло­гией—с другой.

^S4* См. ниже: «Магические логика и онтология», где я говорю о том,, что человек увидел мысль—логос—слово как бы вытекающим из бытия: и в нем же пребывающим.

16 Заказ № 406

Название — это всего лишь «ссылка на вещь». Оно выступа­ет за него, вместо него. Поэтому язык — это символ. Нечто явля­ется символом в том случае, когда оно предстает перед нами, как бы представляя какую-то вещь, которая отсутствует, кото­рой перед нами нет. Aliquid stat pro liquo * — таково символиче­ское отношение. Таким образом, слово — это присутствие отсут­ствующего. Его счастливое свойство заключается в том, что оно позволяет реальности определенным образом продолжать быть там, где ее уже нет или никогда не было. Слово «Гималаи», произнесенное здесь, в Эсториле, откуда видна лишь малюсень- [кая гряда Синтра¹⁸, которую можно назвать горами разве что в шутку, заставляет меня как бы увидеть призрачные, неясные, туманные очертания громады Гималаев. И говоря сейчас о Ги­малаях, мы как бы обладаем ими, как бы ходим по ним, обща­емся с ними, т. е. беседуем о них.

Конечно, то присутствие, которое слово придает отсутствую­щему,— это не настоящее присутствие. Представитель никогда не будет тем, кого он представляет. Именно поэтому, когда гла­ва государства приезжает в какую-нибудь другую страну, его посол в этой стране как бы перестает существовать. Что поде­лаешь! Название в лучшем случае дает нам лишь схему, аббре­виатуру, скелет, экстракт того предмета, который оно обозначает: его понятие. И это только в том случае, если мы правильно по­нимаем название, а это не такая простая задача!

Отсюда следует, что это магическое свойство слова, которое позволяет вещи быть одновременно в двух весьма отдаленных друг от друга местах — там, где она действительно находится, и там, где о ней говорят,— мало чего стоит. Ибо, имея от вещи лишь ее название, мы имеем лишь ее карикатуру, каковой явля­ется понятие о ней. И если мы не будем осторожны, не будем стараться не доверять словам и не пойдем вслед за ними к са­мой вещи, то слова превратятся в маски, которые вместо того чтобы сделать для нас вещь так или иначе присутствующей, спрячут ее от нас. Если первое было счастливым свойством сло­ва, его магическим даром, то последнее — это его несчастье, это то, во что в любую минуту готов превратиться язык: в маскарад, в фарс, в пустой звук.

Однако, хотим мы этого или нет, все мы располагаем лишь масками имен большинства предметов—«слова, слова, слова» — дуновениями, порывами, которые мы вдыхаем и которые дохо­дят до нав из той социальной атмосферы, которой мы дышим. На этом основании, т. е. обладая названиями предметов, мы счи­таем себя вправе говорить о них. А потом обязательно найдется кто-то, кто скажет нам: «Давайте говорить серьезно о таком-то предмете». Как будто это действительно возможно! Как будто «разговор»—это то, чем можно заниматься со всей серьезностью, а не мучаясь угрызениями совести от того, что все это фарс,

* Одно вместо другого (лат,).

242