дения и до самой смерти постоянно участвует в самых рискован­ных приключениях, как благоприятных, так и не очень⁴¹*.

Поскольку имя «alétheia» было придумано для внутреннего пользования, то оно не было рассчитано на атаки ближнего, а потому было беззащитным. Как только люди узнали о суще­ствовании философов, «исследователей», начались нападки на них; их не понимали, путали с представителями каких-то других занятий. В результате философам пришлось отказаться от столь замечательного, искреннего названия и взять другое, созданное наспех, несравнимо худшее, но... более «практичное», т. е. более глупое, более низменное и более осторожное. Речь уже не шла о том, чтобы дать реальности («философствованию») имя, находясь с ней один на один. Между мыслителем и реаль­ностью уже стояли его близкие и другие люди — персонажи со­вершенно ужасные. Теперь название должно было работать на два фронта, быть обращенным сразу в две стороны: к реально­сти и к другим людям. Теперь оно должно было служить не только для самого мыслителя, но и для других. Однако, если смотреть одновременно в разные стороны, то неизбежно начи­наешь косить. Давайте посмотрим теперь, откуда взялось это косое и нелепое название философии.

3. Философия открывает иной мир*

В своем первом чисто словесном аспекте прошлое философии, представленное одними названиями, показалось нам чем-то чрез­вычайно туманным. Искомого внутреннего тождества философии в нем даже не просматривалось. Наоборот, под совершенно раз­личными названиями обнаруживались очень похожие вещи, а под одними и теми же названиями — вещи совершенно различ­ные. Одним словом, увиденная нами картина была неясной, колеблющейся; в ней ощущалось биение противоположных им­пульсов. Тем не менее было бы ошибкой думать, что, обнаружив ©место ожидаемого тождества множественность, мы потеряли время. Вообще следует придерживаться следующего принципа, который, не претендуя на большее, нежели роль практического рецепта, возможно, даже является тавтологией: «не может быть, чтобы аспект реальности, каким бы он ни был, не открыл нам, если мы сумеем в нем скрупулезно разобраться, какой-ни­

⁴¹* Вспомните приведенный ранее небольшой пример касавшийся зло­ключений слова «идея». В принципе каждое слово имеет свою биографию, которую следует повимать в смысле, аналогичном тому, который этот тер­мин имеет по отношению к человеку. То, что это не более чем аналогия, связано с тем, что слова имеют «общественную жизнь», которую можно назвать жизнью только по аналогии с «личной жизнью»—единственной жизнью в полном смысле этого слова.

• [Согласно рукописи, отсюда начинается изложение темы «Происхожу дение философии».]

247

будь важной истины, т. е. не просто истины, а той, в которой мы нуждаемся и весь смысл которой непременно откроется нам в какой-нибудь, возможно весьма отдаленной, точке наших раз­мышлений».

Продвигаясь от «присутствия отсутствующего», каковым яв­ляются названия, к самой философской реальности, кото­рая уже видна, хотя и находится еще очень далеко, у самой ли­нии горизонта, где все теряется в тумане, мы рассматривали философские учения со стороны — как скульптурные образы, как статуи, как мифы. Поскольку философия — это мышление, а зна­чит, элемент нашего внутреннего мира, то трудно найти более неподходящий взгляд на нее, чем тот, которым зритель смотрит спектакль, видя при этом лишь его внешнюю сторону.

Тем не менее второй аспект с лихвой компенсирует первый, поскольку за всем этим множеством непохожих и причудливых форм, в которых предстали перед нами философские учения, мы с удивительным постоянством замечали нечто общее: все фило­софские учения преподносят нам наш привычный мир как бы разделенным на два мира, один из которых — это явный, откры­тый нам мир, а другой — это мир, который скрывается за первым и раскрыть который — высшая задача философии. Таким обра­зом, философия начинает с рассечения надвое казавшегося нам единым мира, или, что на первый взгляд кажется чем-то совер­шенно противоположным, с удвоения существующего мира путем создания за ним или над ним другого мира. В обоих случаях результат оказывается одним и тем же, поскольку рассекая ли, удваивая ли, но философия преподносит нам два мира. Связь между этими мирами может быть различной. Они могут никак между собой не контактировать, находясь, как мы вскоре уви­дим, как бы спиной друг к другу. И наоборот, они могут быть тесно переплетены, связаны друг с другом, так что скрытый мир окажется видным на просвет сквозь мир, который нам от­крыт. Одним словом, может случиться так, что оба они, хотя и разделенные, будут находиться друг с другом в постоянной связи, которая лишь подчеркнет их разделенность.

Постоянство такой раздвоенности мира настолько велико, что мы, даже понимая все несоответствие нашего взгляда на филосо­фию в ее втором аспекте и сознавая всю неадекватность нашего впечатления, не можем не обратить на нее внимания. Это внима- пие, которое мы, помимо нашей воли, уделяем увиденному, подстегивает одновременно и наше любопытство. Наш разум мобилизуется и, чтобы лучше все рассмотреть, делает следу­ющий шаг.

Апельсин провоцировал нас на то, чтобы мы осмотрели его со всех сторон, накладывая при этом один на другой различные аспекты его шарообразного тела. Все эти аспекты апельсина, которые последовательно сменяли друг друга, будучи различны­ми, имели все же одинаковый масштаб, т. е. соответствовали од­ному и тому же расстоянию между нами и апельсином. Радиус

248

окружности, по которой мы обходили апельсин и фиксировали его образы, был постоянным⁴²*.

Приступив, однако, к данному диалектическому ряду, мы сразу поняли, что наш мысленный вектор будет направлен на проникновение внутрь философии. Мы настроились двигаться от «наружного» края — названия — к «внутреннему» краю — тож­деству философии. И третий шаг, сделать который нас побудило любопытство, попытка узнать, почему привычный единый мир не удовлетворяет философию, которая его либо разделяет, либо удваивает, заставляет нас проследовать по демаркационной ли­нии, которая как бы разделяет «наружную» и «внутреннюю» части философии — ее внешний облик и ее внутреннее содержа­ние, т. е. то, чем она по сути является. Это означает, что нам впервые придется отказаться от созерцания всей панорамы про­шлого философии и, перейдя к конкретным философским уче­ниям, заглянуть в каждое из них, т. е. исследовать его.

(Это, однако, было бы равнозначно тому, чтобы еще раз вос­создать историю философии, что мы на самом деле уже проде­лали, прочитав книгу Хулиана Мариаса. Делать это здесь не имеет смысла.)

Что действительно имело бы смысл и соответствовало бы на­шей нынешней цели, так это глубокий анализ одного из приме­ров зарождения философской деятельности, который явился бы попыткой лучше понять первобытную философию и выяснить тем самым, почему философия раздваивает мир и каким образом она создает, открывает или выдумывает этот свойственный ей скрытый, причудливый и непривычный мир. Выяснив это, можпо было бы проследить наиболее важные различия, касающиеся ятой двойственности, которые имели место на протяжении всей истории философии вплоть до наших дней. Тем самым мы полу­чим тождество философии прошлого. В свете этого строго опре­деленного, однозначного тождества прошлого, выводящего нас к тому «ближайшему прошлому», каковым является настоящее, мы поймем, что именно нам следует сделать для будущего. Наш «згляд в прошлое выполнит возложенную на него миссию, и мы с полным правом сможем посмотреть вперед.

Историки испытывают ужас перед случайностью. Она их раз­дражает и оскорбляет, поскольку, по их мнению — наивному мне­нию, свойственному обычно историкам,— случайность, будучи силой, враждебпой «разуму», является отрицанием исторической науки. А поскольку к тому же случайность, словно enfant ter­rible *, непрестанно резвится между строк создаваемых ими тру­дов, дразнясь и насмехаясь над их «разумом», то они видят в ней не только врага, ставящего под сомнение возможности исто-

⁴²* Если бы это было не так, то собранные нами аспекты сфероида со­ответствовали бы различным расстояниям, и ваше представление об апель­сине в силу отсутствия единой перспективы было бы просто чудовищным.

* Ужасный ребенок (фр.).

249