*)то искалечило нам полтора века европейской истории, которые могли бы быть великолепны; потребовались бесконечные муки, огромные катастрофы —в том числе и будущие,—чтобы заново открыть простую вещь, известную почти всем предшествующим векам: сам по себе человек есть не что иное, как элое животное.

Вернемся к нашей теме: подчеркивать неосуществимость пе­ревода не значит объявлять это занятие бессмысленным; едва ли кому-нибудь приходит в голову, что говорить на родном языке абсурдно, однако и здесь речь идет об утопическом занятии.

Мое последнее утверждение вызвало волну бурных возраже­ний и протестов. «Это уж, так сказать, превосходная степень, или, вернее, то, что грамматики называют „избыточностью*⁴»,— сказал филолог, до того безмолвный. «Пожалуй, это слишком па­радоксально»,— воскликнул социолог.

• Я вижу, отважному суденышку моей доктрины грозит не­минуемая гибель в этом внезапном шторме. Я понимаю, что для ^французского слуха, пусть даже такого снисходительного, как ваш, мое утверждение, что речь — утопическое занятие, звучит невыносимо. Но что поделаешь, если такова неопровержимая истина?

2. Говорить и молчать

Как только буря, вызванная моими последними словами, улег­лась, я смог продолжать.

• Прекрасно понимаю ваше возмущение. Утверждение, что речь — иллюзорный труд и утопическое занятие, весьма напоми­нает парадокс, а парадокс всегда раздражает. Особенно францу­зов. По-видимому, ход беседы подвел нас к вопросу о том, по­чему парадокс так ненавистен французскому духу. Но вы, воз­можно, согласитесь, что избежать его пе всегда в нашей власти. Когда мы пытаемся опровергнуть какое-либо фундаментальное представление, с которым не согласны, то наши слова неизбеж­но несут в себе известную долю парадоксальной дерзости. Как внать, как энать, не был ли интеллектуал вопреки своей воле и желанию назначен неумолимой судьбой быть в этом мире за­щитником парадокса! Если бы кто-нибудь взял на себя труд раз и навсегда объяснить, почему существует интеллектуал, для чего он здесь с определенных пор существует, и смог бы привести нам несколько простых примеров того, как представляли свою миссию древние — мыслители аптичной Греции, первые пророки Израиля и т. д.,— возможно, моя догадка оказалась бы очевидной и триви­альной. Ибо в копечном счете слово «докса» означает «общее мнение», и существование особой группы людей, чье занятие со­стоит в высказывании собственных суждений, представляется не­оправданным, если их суждения должны совпадать с общеприня­тыми. Разве это не излишняя роскошь, или, как говорит наш ис­панский язык, созданный скорее погонщиками мулов, чем камер­герами, пе лишнее седло? Не вероятнее ли, что интеллектуал при*

М2

вван противоречить общему мнению, «доксе», обнаруживая и ут«~ верждая перед лицом общих мест верное мнение, «парадокс»? Может статься, что миссия интеллектуала непопулярна по сво- ей сути.

Хотя эти доводы были высказаны мною в ответ на ваше раз­дражение, вамечу мимоходом, что они отсылают нас к вопросам первого порядка, которые, к нашему стыду, остались пока неза­тронутыми. Впрочем, вина эа это новое отступление от темы ле­жит не на мне, а на вас.

По сути дела я утверждаю довольно простую и очевидную вещь, хотя она и кажется парадоксальной. Под речью мы обычно понимаем такую деятельность, благодаря которой мы можем от­крыть свои мысли ближнему. Речь есть, разумеется, далеко не только это, однако все остальное предполагает или подразумевает эту ее первичную функцию. Например, в разговоре мы пытаемся убедить другого, воздействовать на него или его обмануть. Ложь — это речь, скрывающая наши истинные мысли. Но ложь, очевидно, не могла бы существовать, если бы первичная, естест­венная речь не была бы правдой. Фальшивая монета имеет хож­дение благодаря настоящей. Обман в конечном счете оказывается лишь жалким паразитом искренности.

Итак, человек говорит потому, что полагает возможным ска­зать то, что думает. Однако он заблуждается. Этой возможности язык не предоставляет. Он говорит всегда чуть больше или чуть меньше того, что мы думаем, воздвигая на пути всего остального непреодолимую преграду. Он довольно хорошо служит для мате­матических рассуждений и доказательств; в языке физики уже чувствуется двусмысленность и недостаточность. Но по мере то­го как разговор начинает затрагивать все более важные, более человеческие, более реальные темы, неточность языка, его не­уклюжесть, его запутанность увеличиваются. Святая вера в то, что собеседники понимают друг друга,— древний предрассудок; мы говорим и слушаем, настолько не сомневаясь в этом, что в ре­зультате понимаем друг друга гораздо хуже, чем если бы мы, не обладая даром речи, пытались угадать чужие мысли. Более того, поскольку паше мышление в значительной мере приписы­вают языку — хотя я не могу согласиться с тем, что эта зависи­мость, как принято считать, абсолютна,— то оказывается, что ду­мать—значит говорить с самим собой, а вначит, не понимать са­мого себя, подвергаясь огромной опасности запутаться оконча­тельно.

• Не преувеличиваете ли Вы немного? — иронически спро­сил мистер Z.

• Может быть, может быть... Во всяком случае, речь идет о здоровом, плодотворном преувеличении. В 1922 г. в Париже со­стоялось заседание Философского общества, посвященное пробле­ме прогресса в языке. Наряду с философами с берегов Сены в нем принимали участие крупные представители французской лингвистической школы, которая в некотором смысле является.

343

самой блестящей в мире, по крайней мере как школа. Так вот, среди материалов дискуссии мне попалось высказывание Мейе, повергшее меня в изумление,— Мейе, величайшего лингвиста на­шего времени. «Любой язык,— говорил он,— выражает ровно столько, сколько необходимо обществу, орудием которого он яв­ляется... С помощью любой фонетики, любой грамматики можно выразить все, что угодно». При всем уважении к памяти Мейе не кажется ли вам, что в этих словах содержится явное преувеличе­ние? Как установил Мейе истинность столь категоричного выска­зывания? Вероятно, не в качестве лингвиста. Как лингвист он знает только языки народов, но не их мысли, а из его утвержде­ния следует, что он измерил последние первыми и нашел, что они совпадают. К тому же мало сказать, что любой язык спосо­бен выразить любую мысль, но могут ли они делать это одина­ково легко и непринужденно? Баскский язык может быть на­столько совершенным, насколько этого хочет Мейе. Но дело в TOxM, что в его словарь забыли включить символ, обозначающий Бога, вот и пришлось воспользоваться словом Jaungoikoa, т. е. «господин всевышний». Поскольку власть феодальных господ не­сколько веков назад кончилась, сегодня Jaungoikoa означает про­сто «Бог», но мы должны перенестись в ту эпоху, когда Бога при­шлось представлять себе в виде политической или светской вла­сти, чем-то вроде губернатора. Этот пример показывает нам, что при отсутствии имени для Бога баскам стоило большого труда вообразить его; вот почему они так поздно приняли христианст­во, а чтобы вложить в их головы чистую идею божественности, потребовалось, как видно из самого слова, вмешательство властей.

И если спорен этот нюанс баскского языка, то что в нем есть бесспорного? Возьмем другой пример. В языке филиппинских не­гритосов есть только два числительных: «один» и «два». Здесь наряду с отсутствием слов явно присутствует идея, опущенная языком, но настолько ясная, что она наглядно представлена в пальцах рук, а если их не хватает, то и ног.

Стало быть, язык препятствует не только выражению одних мыслей, но и восприятию других, парализуя движение нашего разума в определенных направлениях.

Мы не собираемся рассматривать здесь действительно глав­ные — и самые интересные! — проблемы, рожденные таким гран­диозным феноменом, как язык. На мой взгляд, мы до сих пор да­же не подозревали о них именно потому, что нам мешала их раз-j глядеть извечная ошибка, скрытая в представлении, что речь слу­жит для выражения наших мыслей.

• О какой ошибке Вы говорите? Я не совсем понимаю,— спросил историк искусств.

• Эта фраза может означать две совершенно разные вещиз; то, что, пытаясь выразить наши внутренние мысли или состоя-: ния посредством речи, мы преуспеваем лишь отчасти, и то, что с помощью речи нам удается полностью осуществить наше наме-j рение. Как видите, здесь снова появляются два утопизма, с ко-'

844