щие слушатели, тем новым временем, при агонии или лебединой л оспе которого мы, как полагают многие, присутствуем.

По меньшей мере не вызывает сомнения, что между нашим и картезианским состоянием духа нет ни малейшего различия.

Какое ликование, какой решительный вызов Вселенной, ка­кая молодая самонадеянность звучат в великолепных словах Де­карта! Читатель уже заметил: для этого человека не существует неразрешимых проблем, если не считать божественных тайн, которые он вежливо оставляет в стороне. Он уверяет нас, что но Вселенной нет секретов, нет не имеющих ответа загадок, поред которыми безоружное человечество должно в страхе от­ступить. Окружающий человека мир, существование внутри кото­рого и составляет нашу жизнь, приобретает прозрачность, ста­новится явным в самом тайном. В конечном счете человек узнает истину обо всем, овладеет ею. Для этого достаточно не робеть поред мнимой сложностью проблем, не позволять страстям зату­манивать разум. Если человек, вооружившись выдержкой и са­мообладанием, воспользуется своим мыслительным аппаратом, особенно если он воспользуется им правильно -г- к этому «пра­вильному руководству разумом» и сводится то, что Декарт назы­вает «методом»,— он обнаружит, что его мыслительные способ­ности превращаются в «raison», разум, и что, обладая этим «raison», человек обретает почти магическую власть все прояс­нить, превращать самое непроницаемое в прозрачное, проникая )> пего с помощью анализа и таким образом его проявляя. Поэто-_; му человек во всеоружии разума спокойно может погрузиться и кромешную бездну Вселенной, подобно коромандельскому ныряльщику², который устремляется в пучину океана, чтобы аатем всплыть на поверхность с бесценной жемчужиной в зубах.

В последние годы XVI и в первые XVII в., т. е. в то время, когда размышлял Декарт, западный человек верил, что мир обладает рациональной структурой, иными словами, что органи­зация реальности совпадает с организацией человеческого ума, разумеется, с самой «чистой» его формой: с «чистым», или мате^ матическим, «разумом». Чистота состоит в том, что в математи­ческих рассуждениях мыслитель отвлекается от мира, не забо­тясь о том, каковы вещи за пределами его мысли, напротив, он занят исключительно нормами своего мышления, строит иде­альный мир по своему усмотрению. Те, кто считал наблюдение и эксперимент самыми характерными чертами новой науки, со­вершали непоправимую ошибку. Не сведения извне, не глаза и уши были той твердой почвой, на которую уверенно опирались Декарт и Галилей — каковы бы пи были их взаимные разно­гласия,— а математические символы, возникающие в собствен­ном сознании человека, чрезмерно замкнувшемся в себе.

Таким образом, математический разум является чудесным ключом, который дарует человеку в сущности неограниченную власть над окружающим миром. Это убеждение оказалось на редкость удачным. Ведь только представьте себе, что было бы,

13 Заказ № 406

193

если б в ту пору европейцы не овладели этим верованием. В XV в. жители Европы потеряли веру в Бога, в откровение — либо потому, что они ее полностью утратили, «либо потому, что в них погибла живая вера». Теологи не случайно проводят чет­кое различие между живой и мертвой верой; оно поможет нам разобраться во многом, что происходит сейчас. В общем и целом я бы сформулировал это различие так: наша вера жива, когда этой веры хватает нам, чтобы жить, и наша вера безжизненна, мертва, когда, несмотря на то, что мы продолжаем ее придер­живаться, не отказались от нее и совершенно искренне можем заявить о верности ей, она уже не способна воздействовать на нашу жизнь. Мы влачим эту бессильную веру за собой. Она еще числится среди наших духовных богатств, однако пылится без дела у нас на чердаке. Мы уже не руководствуемся в жизни тем, во что верим, и наши жизненные цели и ориентиры уже не являются спонтанным плодом нашей веры. Это подтвержда­ется тем, что мы ежечасно забываем о еще сохранившейся у нас вере, тогда как живая вера предполагает постоянное и самое действенное присутствие своего предмета. (Отсюда совершенно естественный феномен того, что мистики называют «присутствием Бога». Так и живая любовь отличается от мертвой, но все еще тлеющей любви благодаря постоянному ощущению присутствия возлюбленного. Нам незачем отправляться на поиски предмета нашей любви, напротив, нам трудно не иметь его перед нашим внутренним взором.) Вскоре мы познакомимся с этим различием на примере современного европейца.

В средние века он пережил революцию. Не будь ее, он со своими скромными силами никогда бы не отважился бросить вызов тому таинственному окружению, которым был для него мир, невзгодам и тяготам своего существования. Но у него была живая вера в то, что всемогущее и всеведущее существо мило­стиво открыло ему все самое главное в жизни. Мы можем про­следить превратности этой веры, из поколения в поколение при­сутствуя при все большем ее упадке. Это печальная история. Живая вера постепенно истощается, бледнеет, слабеет и наконец по разным причинам — сейчас я не буду вдаваться в суть во­проса — к середине XV в. эта живая вера явственно превраща­ется в веру усталую, бессильную, а то и вовсе бывает вырвана из человеческой души. Человек того времени начинает чувство­вать, что для выяснения его отношений с миром ему не хватает откровения; и вновь человек, лишенный ориентиров и посред­ника, понимает, что ваблудился в дикой чаще Вселенной. По­этому XV и XVI вв.—это века огромной тревоги, невыносимого смятения, кризиса — как сказали бы мы сегодня. Спасением для западного человека становится новая вера, новое верование: вера в разум, в «nuove scienze»*. Поверженный человек возрождается*

* Новую науку (ит.).

194