ности постижения истины: «диссонанс мнений» '[diafonia ton doxon). Системы выступают как неиспользованные и потерпев­шие неудачу попытки построения вдания истины. Таким обра­зом, прошлое предстает перед нами прежде всего как заблуждение. Гегель по поводу человеческой жизни вообще ска^ зал: «Когда мы обращаем взгляд на прошлое, то первое, что мы видим, это руины»³. И действительно, руины — это облик прошлого.

Следует, однако, заметить, что васлуга обнаружения в уче­ниях прошлого следов заблуждений принадлежит не нам. Чи-* тая историю, мы обнаруживали, что каждое новое философское учение начинало с провозглашения ошибочности предыдущего] мало того, признавая эти ошибки, оно само формально становий лось другой философией³*. История философии, будучи изложе­нием философских систем, совершенно непреднамеренно стано­вится и их критикой. Она стремится выстроить учения одно над другим, но с каждым новым она сворачивает шею предыдущему, усеивая прошлое трупами. Таким образом, не только абстракт­ный факт «диссонанса» выставляет нам прошлое как заблужде­ние, но и само прошлое, если можно так выразится, ежедневна дискредитирует, разрушает и убивает себя. Человек не находит в нем для себя укрытия. Понимание этого грандиозного краха выражено в следующем великолепном высказывании Боссюэ⁴, которое, кстати сказать, является прекрасным образчиком хо­рошего стиля барокко, т. е. способа западного человека выра­жаться во всех жизненных ситуациях с 1550 по 1700 г.: «Гля­дя на это бурное море, если мне будет дозволено называть так че­ловеческие мнения и рассуждения, я не в состоянии отыскать в столь обширном пространстве ни надежного убежища, ни укром­ного места, которые не были бы отмечены крушением какого- нибудь знаменитого мореплавателя»⁴*.

Таким образом, первой мыслью диалектического ряда явля­ется следующая: история философии открывает нам prima facie * прошлое, как мертвый мир заблуждений.

s* q_T0 должно было бы удивлять нас в гораздо большей степени, чем это обычно происходит, так это то, что с формальным возникновением фи­лософской деятельности ни одно философское учение, по-видимому, не на-, чинается заново, а вырастает из ранее существовавших, а с определенного. момента можно сказать, что из всех ранее существовавших. Не могло быть ничего столь естественного, как появление то тут, то там на протяжении : всей истории философии учений, не уходящих корнями в предшествующие ' учения, спонтанных и a nihilo (из ничего.— Лат.). Однако произошло не! это, а скорее совсем обратное. Это важно подчеркнуть, чтобы показать зна-' чимость развертываемого нами диалектического ряда, а также последующие утверждений, касающихся, в частности, философии как традиции.

4* «Проповедь о законе божьем для Страстного Воскресенья».

• На первый взгляд (лат.).

214

Вторая мысль

Однако мы еще не додумали «полностью» первую мысль. Мы говорили, что каждое новое философское учение начинается с того, что выявляет заблуждения предшествовавшего или пред­шествовавших учений, становясь благодаря этому уже другой философией. Однако такое выявление было бы лишено всякого смысла, если бы каждое новое учение не стремилось хотя бы формально, хотя бы в одном из своих проявлений преодолеть прежние заблуждения. Это вызывает в нас озарение, которое приводит к открытию второго аспекта в понимании прошлого. Мы продолжаем видеть в нем совокупность заблуждений, одна­ко теперь эти заблуждения, несмотря на то и даже именно потому, что являются таковыми, выступают невольно как ин­струменты познания истины. При первом рассмотрении заблуж­дения представлялись величинами чисто отрицательными, зато теперь, продолжая оставаться заблуждениями, они обретают положительные черты. Каждое философское учение, используя недостатки предыдущих, рождается в полной уверенности a limine * в том, что по крайней мере этих ошибок оно не до­пустит. И так каждый раз. Теперь уже история философии на­поминает ошпаренного кота, который избегает тех домов, где он обжегся. Так с течением времени философия набирает в свою котомку кучу признанных заблуждений, которые ipso facto** становятся пособниками истины. Память о кораблекрушениях, о которых говорил Боссюэ, увековечивается в буйках и маяках, предупреждающих о рифах и мелях. Таким образом, во втором аспекте прошлое встает перед нами как арсенал и сокровищница заблуждений.

Третья мысль

Сегодня мы привыкли считать постижение истины весьма труд­ным делом. Это справедливо. Но вместе с тем мы привыкли также думать, что заблуждение — дело чрезвычайно простое, а это уже не благоразумно. Парадокс: современный человек ве­дет себя легкомысленно по отношению к заблуждению. Заблуж­дения кажутся ему совершенно «естественными». Он не делает проблемы из самого факта заблуждения, а просто принимает его. Дело доходит до того, что, читая историю философии, он больше всего удивляется тому, какие упорные усилия предпри­нимали греки для того, чтобы объяснить возможность заблужде­ния. Вы скажете, что отношение к заблуждению как к привыч­ному предмету домашнего обихода является не чем иным, как проявлением врожденного скептицизма современного человека. Но я очень боюсь, что такое утверждение станет еще одним

* Сразу (лат.).

** Тем самым (лат.).

215

подтверждением легкомыслия, свидетельствующим к тому же о мании величия. Скептицизмом называют что угодно! Будто* скептицизм может быть врожденным состоянием духа, т. е. чем-то вроде дара, который человек получает, не прикладывая; к этому никаких усилий. Виновато в этом явление — одновре­менно восхитительное и отвратительное, величественное и уни­зительное,— которое мы называем языком. Одной из сторон: жизни языка является постоянное вырождение слов. Это вы­рождение, как почти все в языке, происходит автоматически^ т. е. бессмысленно. Язык — это обычай, а обычай по преиму­ществу явление социальное. Общество же вовсе не случайно,, а по самой своей сущности — бессмысленно. Язык — это «обезду- ховленпое», превращенное в чистый механизм и обесчеловечен­ное человеческое⁵*. Слово «скептицизм»—это технический тер­мин, родившийся в Греции в пору расцвета ее интеллекта.. Скептиками называли неких ужасных людей, отрицавших воз­можность постижения истины — основной и исконной мечты че­ловека. Это были не просто люди, которые «ни во что не вери­ли». Людей, «ни во что не веривших» только потому, что они: ни во что «не вникали», всегда и везде было много. Жизнь для' них была простым переходом от одной минуты к другой, ли­шенным всяких забот и необходимости как-то реагировать и за­нимать какую-либо позицию по отношению к какой бы то ни было дилемме. Вера в одно предполагает активное неверие' в другое, а это, в свою очередь, означает, что мы уже задумыва­лись о многих вещах, перед лицом которых почувствовали, что» другие вещи являются для нас «бесспорными» и потому мы в них верим. Именно поэтому, говоря о существующем сейчас и существовавшем всегда типе человека, который «ни во что не верит», я беру это в кавычки. Тем самым я даю понять, что неверно квалифицировать таким образом состояние его духа, ибо истинного неверия в нем нет. Этот персонаж не верит и не- не верит. Он пребывает в стороне от всего этого, не будучи в? контакте ни с действительностью, ни с чем-либо вообще. Его существование — это пожизненная полудрема. Ему безразлично, существуют вещи или нет, потому-то они и не находят в нем отклика веры или неверия⁶*. Такое состояние жизненного оту­пения именуется сегодня «скептицизмом» вследствие вырожде­ния, которое претерпело это слово. Грек не смог бы понять современного употребления этого слова, поскольку те, кого он

^Б* Впервые эта идея об обществе, ставшая основой новой социологии, была публично изложена мной в лекции под названием «Человек и люди»* прочитанной в Вальядолиде в 1934 г.⁵ Бесчисленные злоключения поме-' шали мне до настоящего времени издать книгу под тем же названием, в ко-* торой излагалось бы все мое учение об обществе.

⁶* Разумеется, человек постоянно находится во власти множества эле­ментарных верований, большую часть которых он даже не замечает. По этому поводу см. мое исследование «Идеи и верования»⁶. Тема неверия, затронутая выше, касается тех очевидных вопросов человеческого бытия,: о которых люди говорят и спорят.

216

называл «скептиками» (sképticoí), были для него людьми ужасными. Ужасными не потому, что «ни во что не верили» — это было их личное дело,— а потому, что не давали жить дру­гим; они приходили и лишали вас веры в то, что казалось наибо­лее незыблемым, как будто вживляя в вашу голову с помощью тонких хирургических инструментов целый ряд строгих и лако­ничных аргументов, от которых невозможно было избавиться. Но это означало, что предварительно эти люди — без обезболи­вания, по живому — совершили ту же операцию на самих себе, сознательно себя «обезверив». И наконец, прежде чем это сде­лать, они основательно потрудились над созданием самих острых инструментов—«аргументов против истины», с помощью которых осуществляли ампутацию. Сам термин свидетельствует о том, что греки видели в скептике полную противоположность тому сонному человеку, который беспомощно бредет по жизни. Они называли его «исследователем», но так как и это понятие употребляется нами не совсем точно, лучше будет сказать, что они называли его «изыскателем». Всякий философ был уже че­ловеком исключительной умственной и моральной активности. Скептик же был активен в гораздо большей степени, ибо если деятельность первого исчерпывалась поисками истины, то скептик, не довольствуясь этим, продолжал размышлять о ней, анализировать ее, чтобы доказать тщетность самих этих поисков. Поэтому наряду с основным содержанием термина «изыскатель» в греческом слове прослеживаются такие его коннотации, как человек «сверхактивный», «героический» (в котором, правда, много от «мрачного героя»), «неутомимый», .а потому и «надоедливый», с которым «ничего не поделаешь». Это человек-коловорот. Заметьте, что обозначать философскую школу, учение слово «скептик» стало гораздо позже — и это •было первым проявлением семантического вырождения поня­тия⁷*. Первоначально оно обозначало занятие определенных

⁷* Дело вот в чем: тот, кто является скептиком по причине принадлеж­ности к определенной школе, является им в результате восприятия, а не «собственного творчества. Таким образом, его скептицизм оказывается «вто­ричным», адаптированиым и потому в большей или меньшей степени ущерб­ным и неподлинным. Параллельно (правда, по другим, хотя и аналогичным -причинам) само слово постепенно теряет смысловую строгость. Традицион­ная лингвистика знакома лишь с внешним проявлением этого фепомена и говорит о сильных и слабых словах и даже о более сильном, менее «сильном, слабом, «пустом» (китайская грамота) и т. д. значении одного ад того же слова. Совершенно очевидно, однако, что если, с одной стороны, в языке происходит вырождение слов, то, с другой стороны, он же обязан ■быть и их мощнейшим генератором. Любое слово вдруг заряжается смыс­лом, который оно передает со всей возможной пластичностью, рельефностью, ясностью, внушительностью или любым другим превосходным свойством, которым вам будет угодно его наградить. Без всякой попытки с нашей сто­роны оживить это слово, оно разряжает в нас как электрическую искру свой «семантический заряд. Это то, что я называю «словом в хорошей форме», ко­торое выступает как непрестанное откровение. Вполне возможно пройтись

217

людей, испытывающих к нему неодолимую тягу. Занятие неви-* данное и доселе никем не практиковавшееся, а потому не имею- щее установившегося названия; а вначит, требовалось назвать его согласно тому, что эти люди делают: «изыскивают» истину глубже, т. е. идут дальше, чем остальные, продолжая ставить вопросы там, где философ считает, что благодаря его усилиям все стало бесспорным.

Мы видим, таким образом, что истинный скептик не получа­ет свой скептицизм в дар еще в колыбели, подобно современно­му человеку. Его сомнения —это не «состояние духа», а приобре­тение, результат, к которому он приходит через построение не менее трудоемкое, чем любая самая компактная догматическая философия.

Поколения, предшествовавшие нынешнему (не будем уточ­нять сейчас, с каких пор и почему), испытывали упадок того, что Платон назвал «жаждой Бытия», т. е. жаждой истины. Ко­нечно, существовало огромное, давшее плодотворные результа­ты «любопытство»—отсюда распространение наук и их изыскан­ная утонченность; однако недоставало настойчивого стремления; разобраться в коренных проблемах. Одной из них является проблема истины и ее коррелята, проблема подлинной Реаль­ности. Эти поколения жили, наслаждаясь чудесами прогресса естественных наук, переходящих в науки технические. Они; позволяли возить себя на поездах и автомобилях. Однако, за­метим попутно, получилось так, что с 1880 г. западный человек остался без действенной философии⁷. Последней такой филосо­фией был позитивизм. С этого момента только отдельные люди, только отдельные немногочисленные социальные группы обла­дали собственной философией. Как бы то ни было, но с 1800 г. философия постепенно перестает быть составной частью общей: культуры, а следовательно, актуальным историческим факто­ром, чего никогда прежде не случалось за все время существо­вания Европы.

Лишь тот, кто способен со всей решимостью и ясностью за­даться вопросом о сути вещей, о том, есть ли они в конце кон­цов или их нет, может испытать истинную веру или неверие. А бессилие, которое мы чувствуем при решении проблемы исти­ны, мешает нам воспринимать заблуждение как серьезнейшую проблему. Достаточно обратить внимание на невозможность аб­солютного заблуждения, настолько непостижимого, что сразу же*

по словарю и определить семантическую энергию каждого слова в опре­деленный момент времени. Классическое сравнение слов с монетами; не только верно, но и плодотворно. Причина их подобия — в обычае их использования. Лингвисты вполне могли бы провести исследования на эту тему. Они обнаружили бы не только много интересных фактов — они их и так знают,—но и новые лингвистические категории, до сих пор н© замеченные. Я уже давно, хотя и в ущерб собственным темам, стараюсь подмечать удачи и неудачи языка, ибо, хотя я и не лингвист, я могу ска~ зать по этому поводу нечто не совсем тривиальное.

218

ставит нас перед другой ужасной загадкой: неразумностью, Дроблемы заблуждения и безумия тесно взаимосвязаны.

Все это говорится здесь к тому, что, рассматривая философ­ское прошлое в его втором аспекте — как арсенал и сокровищ­ницу заблуждений, мы лишь наполовину продумали понятие «ценного заблуждения»—заблуждения, превращенного в положи­тельную и плодотворную величину.

Философское учение не может быть абсолютным заблужде­нием, поскольку последнее просто невозможно. Стало быть, во всяком заблуждении содержится доля истины. Кроме того, это такое заблуждение, которое еще надо выявить, поскольку на первый взгляд оно кажется истиной. Это лишний раз подчерки­вает, что в заблуждении есть немало от истины, коль скоро оно так хорошо ее замещает. Бели же теперь мы более пристально рассмотрим, в чем же заключается то «опровержение»— как при­нято выражаться на научных семинарах, где применяется это ужаснейшее слово,— которому каждое философское учение под­вергает своих предшественников, то увидим, что оно не имеет ничего общего с умерщвлением, хотя фонетика первого слова и обещает зрелище не менее ужасающее. На десерт обнаружива­ется, что заблуждение является таковым не потому, что оно не •есть истина, а потому, что оно еще не вся истина. Предшествую­щий философ прервал диалектический ряд своих мыслей рань­ше времени: не «продолжил мыслить». И произошло так, что его последователь воспользовался его же учением, загнал его в контекст своих новых идей, избежав при этом только одной ошибки: он не остановился. Все очень просто, предшественник жыбился из сил, дойдя до определенного места (подобно упомя­нутому шахматисту), а его последователь, не утомляя себя, получает готовый результат уже проделанной работы, осваивает «его и, полный свежих сил, может двинуться вперед и пройти гораздо дальше. Воспринятый тезис не остается в новой систе­ме таким же, каким он был в старой; он дополняется. На деле речь идет уже о совершенно новой идее, отличной от той, что была вначале раскритикована, а затем использована. Следует признать, что эта ущербная, уличенная в ошибке истина исче­зает в новом интеллектуальном построении. Однако исчезает она только потому, что ассимилируется другой, более полной истиной. Такова судьба идей, которые умирают, будучи не то чтобы уничтоженными без следа, но превзойденными другими, более сложными идеями,— это то, что Гегель называл Aufhebung — термин, который я ассоциирую с «поглощением». Поглощаемое исчезает в поглощающем и поэтому, исчезая, со­храняется ⁸*.

⁸* «Поглощение»— это настолько понятное и часто встречающееся яв­ление, что само по себе не вызывает никаких сомнений. Однако у Гегеля оно, кроме всего прочего, является тезисом, тесно связанным со всей его «системой, и как таковое не имеет никакого отношения ко всему сказанному выше. Точно так же, когда я говорю о «диалектическом ряде», не следует думать, что это как-то связано с гегелевской диалектикой.

219