яслючается в высказывании общеизвестных вещей³⁵*. Главное те­перь — чтобы тот, кто впервые видит перед собой новый предмет, назвав его, понял бы сам себя. Для этого он будет искать в языке, в повседневном и обыденном языке, слово, смысл которого имел бы аналогию — а большее и невозможно — с «но­вым предметом». Однако аналогия неизбежно искажает смысл, поскольку является метафорическим, а следовательно, и поэти­ческим применением слова. Когда Аристотель³⁶* обнаружил, что все из чего-то сделано, подобно тому как стол и стулья сделаны

), , с _у

;из древесины, то он назвал это что-то, из чего (о е£ ovj сделаны

все предметы, «древесиной» (vA,r)), т. е. «в высшей степени дре­весиной, исключительной и универсальной древесиной», или «материей». Наше слово «материя» всего лишь метафора дре­весины.

Отсюда — кто бы мог подумать! — следует, что отыскание тех­нического термина для нового узкого понятия, создание новой терминологии является поэтическим занятием.

И наоборот, если мы оживим в себе смысл устоявшегося тех­нического термина и попытаемся до конца его понять, то мы воссоздадим ту жизненную ситуацию, в которой оказался тот мыслитель, который впервые увидел перед собой «новый предмет».

Это обстоятельство, этот живой опыт нового греческого мыш­ления, который обернулся философской деятельностью, был за­мечательно назван Парменидом и некоторыми группами его современников «alétheia»³⁷*. Действительно, когда, задумавшись о каких-то избитых, затасканных и заимствованных идеях, отно­сящихся к некоторой реальности, обнаруживаешь, что все они фальшивы, и затем различаешь за ними саму эту реальность в ее истинном виде, то создается впечатление, будто спадает какая-то короста, вуаль, покров, а из-под них во всей своей на­готе, обнаженности появляется сама реальность. То, что проделал в процессе мышления наш разум, в определенной сте­пени как раз и направлено на то, чтобы обнажить, раскрыть, снять вуаль или покров, разгадать загадку или иероглиф³⁸*. Дословно именно этот смысл имело в разговорном языке слово alétheia — раскрытие, исследование, обнажение, откровение.

³⁵* К вопросам языка я систематически обращаюсь в своих работах, которые еще ждут публикации. Социальный аспект языка исследован в моей работе по социологии «Человек и люди»²⁰. Остальные категории языка рассмотрены в работе, посвященной вопросам исторической науки: «Заря исторического разума»²¹.

36* На самом деле термин возник до него.

, ³⁷* У двух или трех предшествовавших (ионических) поколений слово ¿taropeiv обозначало то, чем они занимались, что впоследствии, рассмотрен­ное в ретроспективе, было названо фклоАдта.

38* См.: Meditaciones del Quijote, 1914.

244

I? тому времени, когда в I в. н, э. было совершено новое ради­кальное открытие, когда на человечество снизошло новое боль­шое откровение, отличное от философии, слово alétheia уже из­расходовало за семь веков существования философии свой мета­форический смысл, и понадобилось найти другой термин для обозначения этого «нового» откровения. Новый термин, что для тех уже азиатизированных времен совершенно естественно, ока­зался куда более причудливым: апокалипсис, что означало в точности то же самое, только в более завуалированном виде.

Слово же alétheia представляет нам философию в свете того, чем она является на самом деле: разгадыванием загадок, откро­вением, которое выводит нас непосредственно к реальности в ее первозданном виде. Alétheia — означает истина. Потому что истипу следует понимать не как нечто мертвое, как мы по инер­ции привыкли понимать ее на протяжении двадцати шести веков, а как глагол. «Истина» должна пониматься как нечто живое, переживающее момент своего свершения, своего рождения; од­ним словом, как действие. Выраженное в терминах, употребляе­мых сегодня, alétheia — истина — это исследование, поиск исти­ны, т. е. поиск обнаженной реальности под одеждами фальши, ее скрывающими. Благодаря забавной взаимосвязи между «раскрытое — реальность» и нашим действием, на­правленным на раскрытие, или обнажение реальности мы зачастую говорим о «голой истине», что является тавтоло­гией. То, что обнажено,— это реальность, а обнажать ее — это истина, исследование, или alétheia.

Это первобытное название философии есть ее настоящее, или истинное, название³⁹*, которое по этой же причине является и поэтическим. Поэтическое название — это то, которым мы назы­ваем вещи для себя, говоря сами с собой на нашем тайном, внутреннем языке. Однако мы, как правило, не умеем создавать эти тайные интимные названия, через которые мы могли бы зюнять самих себя и которые выразили бы нам то, чем они для нас являются. Мы немы в своем внутреннем монологе.

Роль поэта основывается как раз на его способности созда­вать этот внутренний язык, этот дивный жаргон, состоящий только из истинных названий. Читая произведения поэта, мы «друг замечаем, что по большей части его внутренний мир, вы­раженный в его стихах или прозе, совпадает с нашим внутрен­ним миром. Именно поэтому мы понимаем его: через него мы находим тот самый внутренний язык, которого нам недоставало, и обретаем способность понимать самих себя. Это является при­чиной весьма примечательного явления: наслаждение, достав­ляемое нам поэзией, и восхищение, которое вызывает у нас поэт,

³⁹* Это совершенно не укладывается в голове, но современная линг­вистика до сих пор не признает, что вещи действительно имеют «ис­тинное название», считая, что это несовместимо с изменчивым и нестабиль­ным характером, который почти во всем свойствен языку.

245

происходят, как это ни парадоксально, от ощущения, что все сказанное поэтом заимствовано у нас. Все, о чем он говорит, мы уже чувствовали раньше, но не могли выразить⁴⁰*. Поэт — это переводчик Человека в его разговоре с самим собой.

«Истина», «исследование»—это название должно было бы сохраниться за философией. Тем не менее так ее называли толь­ко в первый момент, т. е. тогда, когда «сам предмет» (в данном случае философствование) был еще новым занятием, неизвест­ным людям, когда его существование еще не было общим достоя­нием и о нем еще не могли судить со стороны. Это было истин­ное, искреннее название, которым первобытный философ окре­стил в своей душе то занятие, за которым он вдруг застал себя и о котором он раньше даже не подозревал. Один на один с ре­альностью —«своим философствованием»—и, подобно ребен­ку, этому «величайшему» поэту, совершенно невинно, без всяких социальных условностей он дает ей ее истинное имя.

Однако как только философствование становится повторяю-; щимся явлением и превращается в обычное занятие, а люди на­чинают судить о нем со стороны (как они обычно обо всем к судят), ситуация меняется. Деятельность философа уже не про­текает в уединении, один на один с предметом. Философ стано­вится теперь общественной фигурой — такой же, как городской голова, священник, торговец, солдат, фокусник или палач. Безот­ветственное и безликое существо, каковым является общество, чудовище о п +1 головах, каковым является толпа, начинает проявлять себя цо отношению к этому новому явлению—«иссле­дователю», т. е. философу. А поскольку его деятельность (его философствование) является занятием куда более интимным, нежели любое другое из только что перечисленных, то и проти­воречие между общественным характером его личности и интим­ным характером его деятельности оказывается гораздо сильнее. В результате со словом «alétheia», «исследование»—столь про­стодушным, столь точным, столь трепетным и юным — начинают «происходить всякие вещи». Слова, которые в конечном счете являются образом жизни человека, имеют и свой собственный «образ жизни». Но если кто-то живет, то с ним обязательно «что-то происходит». Так и всякое слово с момента своего рож-

40* q_{T0 стало} бы с этим совершспно нормальным и достаточно важным явлением человеческой жизни, если бы люди, массы начали становиться все более тщеславными? Я думаю, что произошло бы нечто весьма забав­ное, что у нынешнего поколения встречается все чаще и чаще, в этом я_ь к своему полному изумлению, уже пе раз убеждался: современный моло­дой человек, прочтя нашу книгу и что-то поняв в ней, сразу начинает думать, что вычитанная идея пришла в голову непосредственно ему. По­скольку писатель, если, конечно, это настоящий писатель, всегда кажется «плагиатором» по отношению к читателю, то «тщеславный» читатель со­вершенно серьезно начинает думать, что истинным автором является имен­но он, и что то, что изложено в книге, он знал еще раньше. Хотя это> поразительное явление и выглядит гротескно, его нельзя отрицать.

246