ности земли или в умах, сделалось ошибочным, сомнительным, спорным. Два последних столетия жили верой в «культуру» — науку, мораль, искусство, технику, рост богатства,— и прежде всего огромной верой в разум. Эта теология культуры, разума улетучилась¹²*. Отсюда вынужденное преувеличение философ­ского радикализма, ввиду того что последние опорные цункты, до сих пор незыблемые, заколебались. То есть Философия снова должна посвятить себя своему жестокому занятию и долгу, ко­торые так раздражают людей и делают в их глазах философа мародером, злодеем, крадущимся по подвалам,— должна снова пройти «под всеми фундаментами», которые кажутся несомнен­ными и окончательными. И этот подозрительный, сомнительный труд является, слава Богу, занятием, именуемым «философией», единственной человеческой дисциплиной, которая живет не ре­зультатом и достижением желаемого; напротив, она состоит в том, чтобы всегда терпеть неудачу, поскольку необходимое, неизбежное в ней не достижение, а намерение. Таким образом, сейчас оказывается, что мы должны задать себе вопрос в отно­шении истины не в силу того, что появился новый критерий, более четкий, чем прежние, но категорично, ухватив ее крепко-: что есть истина как таковая? — ив отношении действительно­сти — не какими являются или не являются вещи и каким яв­ляется то, что есть, но почему во Вселенной есть этот X, имену­емый Бытием; а также в отношении познания — не о его на­чалах или границах — как это делали Платон, Аристотель, Де­карт, Кант,— но о том, что предшествует всему этому: почему мы стремимся познавать?

Наше положение обратно ситуации греков. Они открывали

мышление как нечто высшее, оно служило им наслаждением,

// //

игрой, развлечением. Теория, говорит Аристотель, это то t]6igtov (to hédiston), наслаждение из наслая^дений. Мы не скажу, что устали мыслить,— это было бы большой ошибкой,— но скажу, что это уже не развлекает нас, не является для нас субъектив­но игрой. Мы хотим думать только необходимое. Мышление пре­вратилось для нас в серьезное занятие ¹³*.

Когда терпит крах критерий истины, ищут другой; когда и другой обнаруживает свою несостоятельность, ищут третий и т. д. до тех пор пока эти неудачи в сумме не приведут к намерению искать новый критерий, более точный и верный, чем предыдущие. Совершенные ошибки, оказавшись столь многочисленными, слагаются в общий опыт неудач, кото­рый непроизвольно заставляет нас не верить ни в одно новое усилие. Так возникает скептицизм. Но это неверие в любое уси­

12* О современном состоянии «веры в разум» см. «Заметки о мышлении:

его теургия и демиургия»¹².

13* Q _ТОм, .как поколение Унамуно, Бернарда Шоу, Барре, Ганивета было последним поколением писателей, игравших идеями, не подозревая о серьезности, которой может быть мышление, см. «Предисловие к „Фин* ским письмам¹⁴ Ганивета»¹³.

303

лие того же толка, что уже совершались, т. е. прямых, непо­средственных поисков более надежного критерия истины, чем потерпевшие крах, не уничтожает необходимости, которую мы ощущаем, иметь этот критерий. Это двойное ощущение ведет к тому, что мы наконец научаемся различать в проблеме, со­стоящей в поисках критерия истины, то, что может послужить знаком для распознания истинности суждения — критерием, ко­торый обречен потерпеть крах,— и собственно истины, необхо­димость которой человек, несмотря на все неудачи, ощущает всегда; стало быть, истины как функции устройства человече­ской жизни. Тогда и только тогда мы в изумлении постигаем, что изначальный, первичный смысл вопроса Пилата: «Что есть истина?»¹⁴ — вопрос не о критериях или отличительных чертах, а о чем-то предшествующем всему этому; т. е. каковы особен­ности, точные черты этой особой необходимости или интереса человека, который мы обычпо называем истиной. Как при под­нятии занавеса, благодаря этому замечанию нашим глазам от­крывается целый мир новых вопросов, по своему характеру в большей степени основных, исходных, или первичных, чем те, что до сих пор были тематически рассмотрены и исследованы в философии. То же самое мы могли бы сказать применительно к традиционной проблеме Бытия.

Человек не имеет нрава быть радикальным в своем поведе­нии. Это не является, как обычно полагают, вопросом темпера­мента, так что в конце концов человеку приходится решать, нужно ли быть или не быть радикальным в поведении. Все в че­ловеке проблематично, опаспо, частично, недостаточно, относи­тельно и приблизительно. Отдавать себе в этом отчет — значит действительно быть человеком, быть идентичным самому себе, выйти на человеческий уровень. Напротив, вести себя радикаль­но — значит не осознавать относительности и спорности, состав­ляющих первоначальную сущность человека, и, значит, бьи ь совершенно слепым и пасть ниже человеческого уровня. Поэ­тому физиономия радикала предстает перед нами нолузвериной.

Существует лишь один вид деятельности, где человек может быть радикальным. Речь идет о единственном виде деятельности, где у человека, хочет он того или нет, нет иного средства, кро­ме как быть радикальным: это философия. Философия опреде­ленно является радикализмом, так как она представляет собой стремление открыть корни всего того, что пе само показывает их нам и в этом смысле их не имеет. Философия добывает че­ловеку и миру их недостающие корни. Это далеко не означает, что философия достигает того, что намеревается достичь. Как мною неоднократно было показано, философия живет не своими достижениями, они не служат ей оправданием. Напротив, в от­личие от всех других интеллектуальных занятий человека она представляет собой постоянное поражение, и тем не мепее нет иного средства, как каждый раз начинать ваиово, приниматься за дело, обреченное на неудачу, по — все же! — не невозмож­

304

ное. Это вечный Сизифов труд — напрасно вкатывать на гору тяжелый камень. Но Ницше напоминает нам, что Сизиф —от eophóg, т. е. разумный, Sapiens, и это слово, как и его греческий; эквивалент, означает не эрудита и не человека науки, но гораз­до проще — того, кто ощущает «оттенки», тонкого ценителя,, в общем, человека с хорошим вкусом.

Скажем тогда, что в философии человек устремляется к не­вероятному и плывет к берегу, которого, возможно, не существ вует. Уже этого было бы достаточно, чтобы показать, что фило­софия, возможно, представляет собой знание, но никак не науку... Науки не имеют смысла без достижения, по меньшей мере ча­стичного, своей цели. Правда, цель науки — быть не знанием; в полном смысле этого слова, а предварительным построением- для того, чтобы стала возможной тех пика. Ие входя в подроб­ности проблемы, достаточно напомнить неопровержимый факт: греки, создавшие науки, никогда не считали их — даже Ари­стотель — подлинным знанием. И за этим не предполагается никакая трудная идея о познании, к которой приходят путем: сложной умственной работы, удовлетворяющей философов.. Напротив, это значит то, что человек улицы прекрасна понимает, слыша слово «знать»,— совсем не то, что предла­гают и совершают науки. Поскольку человеку с улицы чужд скрытый смысл слов, а доступен общий, прямой. Так, под по­знанием он понимает полное знание о вещи, целостное знание о том, какова она; возможно, это единственная точка, в которой совпадают мнения философа и человека с улицы. Хорошо, нау­ки не являются и не претендуют на то, чтобы быть таким зна­нием. Они не предлагают выяснять, каковы вещи, какими бь£ они ни были и какими бы ни были условия, в которых они на­ходятся, а, напротив, исходят лишь из возможного, узнают а вещах лишь то, что заранее определено и достижимо и в то же время приносит практическую пользу. Стало быть, мысль о том,, что науки действительно выступают в качестве подлинного зна­ния, трудна для понимания и требует сложных построений, так как но отношению к ним смысл этого слова сильно усечен и, строго говоря, представляет собой гибрид нозпания и практики.. Разумеется, науки тоже не достигают всего, к чему стремятся,, их достижения лишь частичны. Но в философии достигается все или ничего. Таким образом, науки — это аанятия, в которых цель достижима; но они не являются собственно познанием,, в то время как философия — занятие, в котором цель малодо­стижима,— есть проявление подлинного знания.

То, что Философия несет в себе от поражения, и превращает ее в самую глубокую деятельность, на которую только способен человек,— я сказал бы, не впадая, подобно Хайдеггеру, в пре­увеличения,— и в самую человечную. Поскольку человек и есть в сущности поражение, или, другими словами: сущность чело-^ века — это его неизбежное и великолепное поражение. В чело-*

20 Заказ JSÍ& 406