га в объятия. Для Декарта человек — это чисто рациональное существо, не способное к изменениям; поэтому история пред-j ■с/гавлялась ему историей нечеловеческого в человеке, и он в ко­нечном счете объяснял ее греховной волей, постоянно вынуж- лающей нас пренебрегать жизнью разумного существа и пус­каться в недостойные человека авантюры. Для пего, как и для XV] II в., история лишена позитивного содержания и представ­ляет собой череду человеческих заблуждений и ошибок. Истори- цизм и позитивизм XX в., напротив, отказываются от всех веч- лых ценностей ради относительной ценности каждой эпохи. Се­годня не стоит насиловать нашу чувственность, не желающую отказываться ни от одного из двух измерений: временного и вечного. Их соединение должно стать великой философской за­дачей современного поколения, и решить ее поможет разрабо­танный мною метод, который немцы, склонные к навешиванию ярлыков, окрестили «перспективизмом»¹*.

Можно сказать, что с 1840 по 1900 г. человечество пережи­вало один из самых неблагоприятных для философии периодов. Это было аитифилософское время⁶. Если бы без философии в сущности можно было обойтись, за эти годы она, несомненно, исчезла бы совершенно. Но поскольку человеческий разум нельзя совсем лишить философского измерения, оно было све­дено к минимуму. И сегодня наша общая с вами битва, которая ¡р.се еще обещает быть упорной, заключается как раз в том, что- С»ы вновь выйти к полной и совершенной философии,— словом, к максимуму философии.

Как же произошел этот упадок, это истощение корпуса фило­софии? Подобный факт объясняется целым рядом причин, кото­рыми мы займемся в следующий раз.

Лекция II *

[Упадок и расцвет философии.']—Драма поколений.— Империализм физи^щ

ки.— [Прагматизм.]

По некоторым соображениям, рассуждать о которых теперь нет ни времени, ни желания, я был вынужден отказаться от чтения публичного курса в университете. Так как я взялся за это дело не из прихоти или каприза, а движимый серьезным намерением и неотложной потребностью поделиться новыми размышления­ми, которые, на мой взгляд, не лишены интереса, я подумал, что

¹* Поскольку этот перспективизм так или иначе описан в моих кни­гах, в данном случае мне хотелось бы говорить не о нем, а в первую оче­редь показать то новое состояние духа, в котором мы находимся по отно­шению к философии. (Здесь и далее примечания Ортеги помечены цифрой со звездочкой.— Прим. ред.)

* Пятница, 5 апреля.

59

не могу позволить удушить этот курс при рождении, поставив его в зависимость от смехотворных и малосущественных обстоя­тельств. Поэтому сегодня я здесь перед вами.

Так как многие из присутствующих слушали мою первую лекцию, я не стану повторяться. Я лишь хотел бы остановиться на двух основных положениях.

Во-первых, название этих лекций—«Что такое филосо­фия?»— не предполагает введения в основы философии, совсем напротив. Мы обратимся к философии в целом, к самому фило­софствованию и подвергнем его решительному анализу. Почему в мире людей существует эта странная порода — философы? По­чему среди человеческих мыслей есть такие, которые называют «философиями»? Как видите, это отнюдь не популярная, а узко­специальная тема. К тому же не забывайте, что речь идет об академическом, университетском курсе, хотя in partibus infide- lium *. Честно объявив маршрут предстоящего илавания, я оставляю за собой полное право на все концептуальные шеро­ховатости, неизбежные при достижении подобной цели. Конечно, я обязан заботиться о том, чтобы быть понятным для всех, ибо, как я уже говорил, считаю, что ясность — вежливость филосо­фов. Кроме того, сама специфика решения этой специальной ш даже сверхспециальной проблемы ставит перед нами самую не­специальную проблему: определить и проанализировать, что же такое «наша жизнь» в самом непосредственном и прямом смыс­ле этих слов, включая сюда и нашу повседневную жизнь. Более того, с наибольшей точностью мы должны определить именно то, что носит туманное название повседневной обыденной жизни.

Второе положение моей первой лекции, па котором мпе хо­телось бы остановиться, состоит в том, что в философии прямой путь, как правило, не бывает самым коротким. Покорить боль­шие философские темы можпо только применяя тот же подход, что иудеи при осаде Иерихона: приближаясь окольными путями, смыкая круги все теснее и ближе к желанному центру К Поэто­му все вопросы, которых мы коснемся, даже те, которые, на первый взгляд, носят скорее литературный характер, снова и снова будут возникать в последующих кругах, становящихся все уже и требовательней. Вы часто будете замечать, как то, что сначала казалось пустой фразой и замысловатой метафорой, приобретает вид серьезной и строгой проблемы.

В конце моей первой лекции я говорил, что последние шесть­десят лет XIX в. были одним из самых неблагоприятных этапов в развитии философии. Это было аптифилософское время. Если без философии можно было бы обойтись, не сомневаюсь, что в те годы она совершенно исчезла бы. Но так как из человеческо­го разума, разбуженного культурой, не вырвать философского измерения, оно было сведено к минимуму. Поэтому сегодня на­

* «В странах неверных», т. е. в чужих странах (лат.).

60

строение, или расположение духа, с которым философ приступа­ет к работе, состоит в отчетливом желании вновь выйти в от­крытое море полной и совершенной философии, короче, филосо­фии во всем ее объеме.

За последние тридцать лет отношение философа к собствен­ной работе изменилось. Сейчас я говорю не о том, что содержа­ние философских учений теперь иное, чем четверть века назад, а о том, что в самом начале своей работы, прежде чем проду­мать и усвоить это содержание, «сегодняшний философ пребыва­ет в совершенно ином настроении, или расположении духа, чем мыслители предшествующих поколений.

Естественно, перед лицом подобных перемен возникает во­прос: как произошло такое угнетение и смущение философского духа и что дало ему возможность вновь. обрести силу и веру в себя и даже перейти в наступление? Удовлетворительно объяс­нить первое и второе событие можно лишь определив умона­строение европейца того и другого периода. Любое объяснение зримых изменений, появляющихся на поверхности истории, ко­торое не проникает в недра человеческой души, чтобы найти там скрытые таинственные изменения,— само остается поверх­ностным. Им можно довольствоваться только при ограниченных целях исследования. Таково, например, предстоящее нам сегод­ня объяснение изменений, о которых я упомянул; однако не следует забывать, что оно неудовлетворительно, ибо лишает ис­торическое событие его глубинного измерения и переводит исто­рический процесс в простую двумерную плоскость.

Итак, серьезно исследовать, почему происходят эти измене­ния в философском, политическом или художественном образе мыслей, значит поставить грандиозный вопрос — вопрос о том, почему меняются времена, почему сегодня мы не думаем и не чувствуем так, как сто лет назад, почему человечество не оста­новилось на одном и том же репертуаре, а, напротив, постоянно пребывает в беспокойстве, движении; сегодня убегает от своего вчера, ежечасно меняя не только фасон своей шляпы, но и ду­шевный настрой. Короче, почему существует история? Нет нуж­ды заявлять, что при рассмотрении такого возвышенпого пред­мета нам следует, благоговейно свернуть в сторону, подступая к нему издалека. Но мне важно отметить, что до сегодняшнего дня историки не затрагивали главную причину исторических перемен. Лицо истории, звучание времен не изменится из-за то­го, что кто-то изобрел новую идею или новое чувство,— как не изменится цвет Атлантического океана из-за того, что худож- иик-марииист омыл в нем свою кисть, вымазанную киноварью. Но если вдруг огромная людская масса усвоит эту идею и заго­рится этим чувством, арена истории, лик времен окрасятся в но­вый цвет. Так вот, огромные людские массы не принимают но­вой идеи, не загораются особым чувством не потому, что им их не проповедуют. Нужно, чтобы идеи и чувства были у них уже сформированы, созрели, были им свойственны. Без этого глубо­

61

кого, спонтанного предрасположения массы любой пророк оста* нется пророком в пустыне.

Поэтому исторические перемены требуют появления таких людей, которые так или иначе отличались бы от тех, что были,—- т. е. требуют смены поколений. Уже давно я твержу историкам, что понятие поколения — самое важное в истории. И должно быть, на свете появилось новое поколение историков, так как я замечаю, что эта идея привилась, особенно в Германии¹*.

Чтобы в мире произошли серьезные изменения, нужно, что* бы изменился тип мужчины и, разумеется, женщины; чтобы по­явилось множество похожих друг на друга созданий с новым жизненным восприятием. Это и есть поколение: разновидность человека, в том строгом смысле слова «разновидность», которое <зму придают естествоиспытатели. Его представители входят в мир, наделенные особыми, характерными склонностями, предпо­чтениями, сообщающими их облику нечто общее, отличающее их от предшествующего поколения.

Но в этой идее таятся неожиданная энергия и драматизм, поскольку в любом настоящим живут три поколения: молодежь, зрелые люди и старики. Это означает, что любая историческая действительность, любое «теперь» охватывает, строго говоря, три разных времени, три разных «теперь» или, иными словами, ¡что настоящее заключает в себе три основные жизненные величины, сосуществующие в нем, хотят они этого или лет, связанные друг с другом, и поневоле — ведь они1 разные — в неизбежной вражде. «Теперь»—это для одних двадцать, для других — сорок, а для третьих — шесть-; десят лет; в этом вынужденном пребывании трех различных об-' разов жизни в одном и том же «теперь» обнаруживаются дина­мичный драматизм, конфликт и коллизия, составляющие основу исторической материи всякого действительного сосуществования. И в свете этого замечания в кажущейся ясности даты прогляды­вает скрытая двусмысленность: 1929 г. видится единым време­нем, но в 1929 г. живут юноша, мужчина и старик, и эта цифра троится в трех различных значениях и одновременно все их объ- емпет. Это единство исторического времени трех разных поколе­ний. Мы все современники, мы живем в одном и том же време­ни и обстановке, но мы в разное время способствовали их фор­мированию. Одинаковы лишь ровесники. А современники не ро­весники. В истории обязательно нужно проводить различие меж­ду ровесниками и современниками²*. Три разных жизненных времени живут, разместившись в одном и том же внешнем хроно­

¹* В свое время Лоренц, Харнак и Дильтей затрагивали идею поколе­ний. Наиболее решителъпо этот вопрос поставлен в одной из моих работ, что подтверждается, например, в книге Пиндера «Проблема поколении» (изд. 2-е, 1928)². На темы поколения как исторического понятия см. мои работы: «Тема нашего времени» и «Вокруг Галилея».

²* В вышеупомянутой книге Пиндер отмечает отсутствие этого разлив чия в моей концепции поколений, тогда как оно составляет ее суть. Правда* он смог прочесть только ту часть моей работы, которая переведена на ней]

62