мо выявить и обозначить эти связи, которые являются основным его контекстом⁴⁷*.

Строго говоря, речь идет о следующем: всякая идея любого мыслителя всегда имеет свои недра, почву и противника. Ни один из этих трех элементов не выражен в строгом смысле этого слова в самой идее. Они остаются вне ее, и мыслитель почти никогда к ним не обращается. Тем не менее все эти элементы присутствуют в процессе мышления и являются его составной частью. Именно поэтому, чтобы понять идею, необходимо допол­нить ее этими составляющими. Всякий текст является фрагмен­том какого-то не выраженного в явном виде контекста.

Недра, образованные глубинными слоями, уходящими в про­шлое того коллективного мышления, из которого прорастает идея мыслителя, самому мыслителю, как правило, неизвестны. Поч­ва — более молодое образование — это фундаментальные положе­ния, о которых мыслитель уже имеет понятие и которые сложи­лись лишь незадолго до него. На этой почве мыслитель стоит, и из нее произрастают его собственные оригинальные идеи. О ней он, естественно, тоже не говорит, ведь не показываем же мы во всякий момент на землю, по которой ступаем ногами. Всякое мышление — это мышление против, независимо от того, говорим мы об этом или нет. Наша творческая мысль всегда формируется в противовес другой известной нам мысли, которая кажется нам ошибочной, неподходящей и требующей быть отвергнутой. Это то, что я называю противником, враждебным образованием, воз­вышающимся в данный момент над нашей «почвой», а следова­тельно, тоже из нее произрастающим, в противовес которому мы и выдвигаем наше собственное учение. Противник никогда не является безобидным элементом прошлого, он всегда совреме­нен нам.

Такое уточнение позволяет нам со всей строгостью устано­вить, чем именно следует безоговорочно дополнить текст Парме­нида (определением «почвы» и «противника»), а что можно пока и оставить в стороне, поскольку в свое время это, т. е. «недра», все равно придется восстанавливать. Однако это время еще не- настало. Сейчас же мы ограничимся минимумом контекста, ко­торый не выходит за пределы того, что находится в поле зрения мыслителя и чем он непосредственно и очевидно располагает, т. е. почвой, на которой он стоит, и противником, с которым он борется.

Vil Постоянные возможности человека *

В работе, озаглавленной «Сущность философии», Дильтей пыта­ется определить понятие философии и с этой целью сравнивает, стыкует и противопоставляет философскую деятельность религии

47* Развернутое описание того, что я называю «категориями контекста»,, можно найти в моей книге «Aurora de la razón histórica».

* [Как уже было сказаво в предварительных замечаниях, данная гла­ва (VII) была написана после VIII и ТХ глав и вставлена Ортегой во вре-

253

и поэзии, причем последняя понимается им в широком литера­турном смысле. При чтении этой замечательной работы нас по­ражает в первую очередь следующий факт: религия, философия и литература, эти жизненные функции человеческого разума, предстают перед нами как постоянные возможности человека. Больше всего нас поражает то, что мы находим это именно у Дильтея, который в гораздо более радикальной форме, нежели ■его предшественники Гегель и Конт, приучил нас рассматри­вать историчность как характерную особенность человеческого существа. Историчность, похоже, означает, что все собственно человеческое в один прекрасный день рождается, а в другой уми­рает. Ничто собственно человеческое, если оно реально, а следо­вательно, конкретно, не может быть постоянным. Это не озна­чает, что в человеке нет ничего неизменного. Ведь в этом случае мы просто не могли бы говорить о людях, о человеческой жизни, о человеческом существе. Это значит, что человек имеет некую структуру, остающуюся неизменной при всех изменениях, про­исходящих с ним. Однако эта структура не является чем-то ре­альным, поскольку она не конкретна, а абстрактна. Это система определенных абстракций, которые, чтобы из абстракций превра­титься в реальность, в каждом случае и в каждый момент вре­мени должны быть наполнены различным содержанием. Заявив, что человек всегда живет, опираясь па какие-то верования, мы выскажем некую истину, которая является теоремой Теории. Жизни, однако эта истина не выражает ничего реального. Остав­ляя неопределенным то верование, которым в каждом конкрет­ном случае живет человек, она скорее свидетельствует о своей собственной ирреальности. Она, как алгебраическая формула, постоянно требует, чтобы мы заполнили ее пустые места (leere Stclle).

В свете этих соображений термины «религия», «философия» и «поэзия» обретают двойной смысл, поскольку непонятно, обо­значают ли они некоторые абстракции или реальные формы, ко­торые принимает жизнь. Действительно, на протяжении всего текста Дильтея наблюдается постоянное семантическое чередо­вание терминов, непрерывно меняющих свое содержание с аб­страктного на конкретное и наоборот. Такая терминологическая неустойчивость усугубляется общим для так называемых «наук о душе» недугом, который заключается в крайней скудости сло­варя. Я уже как-то отмечал тот вред, который проистекает из того, что одним и тем же словом «поэзия» называют то, что создал Гомер, и то, что создал Верлен. То же самое происходит и со словами «философия» и «религия». Очевидно, что этим тер­минам можно придать настолько размытое, настолько формальное смысловое значение, что в него будут укладываться самые раз­личные и даже противоречивые понятия. В принципе это не

мя подготовки статьи для сборника в честь Ясперса, озаглавленной «Фраг­менты о происхождении философии».]

254

стоило бы осуждать, если бы при этом каждое слово не исполь­зовалось тут же для обозначения, в качестве имени собственного* конкретных областей человеческой деятельности. Эта проблема неизбежно встает сегодня перед философией, поскольку западная мысль — я имею в виду ее лучшие образцы — начала под этим названием обретать такие формы, по отношению к которым ис­пользование термина «философия» является весьма спорным. Не претендуя сейчас на строгость суждения, я позволю себе высказать предположение: то, что мы начинаем делать сейчас под традиционным флагом философии, является не новой фило­софией, а чем-то иным, отличным от всякой философии.

Во всяком случае, когда Дильтей уточняет, что именно он по­нимает под философией, он оказывается вынужденным описать некий способ приведения в действие механизмов мышления, ко­торый вовсе не всегда присутствовал в человеке, а зародился в один прекрасный день в Греции и действительно дошел до нас, без всякой, однако, гарантии своего продолжения в будущем.

При всем этом мы вовсе не считаем, что уже решили вопрос о том, являются ли упомянутые виды деятельности постоянными возможностями человека. Совсем наоборот, мы как раз только поставили этот вопрос.

Прежде чем приступить к систематическому рассмотрению этого вопроса, стоит определить свое отношение к религии, кото­рую, по всей видимости, исповедовали основатели философии. Момент зарождения греческой философии исключительно важен для рассматриваемой нами проблемы. Когда философия уже су­ществует, ситуация теряет свою показательность. В этом случае человек обретает уже две формы духовной деятельности: религию и философию, которые ему уже не нужно создавать, а достаточ­но лишь воспринять, причем процесс восприятия может проис­ходить по самым различным формулам. Что же касается нашей проблемы, то упомянутое обстоятельство заставляет нас выяс­нять, являются ли эта религия и эта философия, существующие в тесной связи друг с другом, в строгом смысле религией и в строгом смысле философией.

Первые философы, однако, не обрели философию вне себя, философию, которая манила бы их и приглашала совместить себя с их религией; наоборот, они почувствовали глубокую по­требность в чем-то пока еще не существующем, что впоследствии получило странное название «философия». Что оии искали? По­чему они это искали? Можно ли допустить, что, продолжая испо­ведовать традиционную религию, они прикладывали бы все уси­лия к тому, чтобы открыть нечто столь же грандиозное, но на­полненное совершенно иным содержанием?

Чтобы ответить на эти вопросы, нам не остается ничего дру­гого, как обратиться к сохранившимся фрагментам работ этих первых мыслителей и постараться с некоторого расстояния уви­деть те горизонты, которые открывались их авторам. В настоя­

255