ли — с Канта по 1900 г.— можно отнести к одной рубрике: фи­лософия культуры. Стоит в нее войти, как сразу обнаруживается формальное сходство со средневековой теологией. Переменились только сущности, и там, где древний христианский мыслитель го­ворил «Бог», современный немец говорит «Идея» (Гегель), «При­мат Практического Разума» (Кант, Фихте) или «Культура» (Коген, Виндельбанд, Риккерт). Это иллюзионистское обожеств­ление определенных жизненных энергий за счет всех остальных, эта дезинтеграция всего того, что может существовать только совместно — наука и дыхание, мораль и сексуальность, справед­ливость и нормальная работа эндокринных желез,— несут с собою органические нарушения, огромные опасности. Жизнь налагает на все виды своей деятельности императив целостности, и тот, кто говорит «да» одним из них, должен утверждать их все целиком.

Не напрашивается ли тогда мысль о полном изменении уста­новки — вместо того чтобы искать смысл жизни за ее пределами, не посмотреть ли на саму жизнь? Не это ли тема, достойная поко­ления, являющегося свидетелем самого радикального в современ­ной истории кризиса ¹²*? Что произойдет, если мы попытаемся, вопреки традиции, говорить «культура для жизни» вместо «жизнь для культуры»?

8. Жизненные ценности

Мы видели, что во всех предшествующих культурах, желая най­ти ценность или, как говорят, «смысл» и оправдание жизни, обращались к запредельным для нее предметам. Ценность жиз­ни заключалась в чем-то трансцендентном, для которого жизнь выступала лишь как путь к нему или инструмент. В своей им­манентности она представала лишенной ценных качеств, если не отягощенной негативными.

Причина этого упрямо повторяющегося феномена не вызы­вает сомнений. Разве жить — не значит заниматься чем-то иным, чем жизнь? Видеть — значит созерцать не собственный зритель­ный аппарат, но открыться окружающему миру, отдаться вели­колепному потоку космических форм. Желание, эта жизненная функция, наилучшим образом символизирующая сущность всех остальные, есть постоянный выход нашего бытия за собствен­ные пределы — неустанный стрелок, без отдыха отправляющий нас в полет к влекущей неизвестности. Точно так же мышление всегда мыслит иное, а не само себя. Даже в случае рефлексии, когда мы мыслим собственное мышление, последнее должно сде­латься объектом, каковым оно само по себе не является.

Безмерной ошибкой было бы предположение, будто предо­ставленная себе жизнь стремится к эгоизму,— по своей сущно­сти она неизбежно альтруистична.

12* Сегодня все говорят о кризисе, но стоит напомнить, что это было сказано мною в 1921 г. И относилось к предшествовавшим ему годам27,,

86

Жизнь — это космический альтруизм, она существует лишь как постоянное перемещение от жизненного Я к Другому.

Этот транзитивный характер жизненности учитывался фило­софами, вопрошавшими о ценности жизни. Заметив, что нет жизни без интереса к тем или другим вещам, они уверовали, будто интересны только эти вещи, а не само проявление инте­реса. Ошибка, сходная с тою, какую совершили бы, говоря, что л альпинизме ценна сама вершина горы, а не восхождение. Раз­мышляя о жизни, нужно выходить за ее пределы, брать в скоб­ки все ее внутренние движения, смотреть на ее течение со сто­роны, как бы с берега наблюдать за бурным потоком. Очень хо­рошо говорил в связи с этим Фихте: философствовать — значит но жить, а жить — не философствовать. Но чтобы формула была истинной, необходимо понимать ее в том смысле, что философ­ствование есть проявление едипосущего жизни стремления — продлить свое бытие. Другие люди и мы сами — в спонтанности нашей жизни мы увлекаемся наукой, искусством, справедли­востью. В механизме нашей жизни именно эти предметы побуж­дают нашу активность, являются тем, что ценно «для» жизни. Но глядя на существование извне, мы видим, что эти великолеп­ные предметы суть лишь предлоги, творимые жизнью для соб­ственного употребления, подобно тому как лучник ищет цели для своих стрел. Не трансцендентные ценности придают смысл жизни, наоборот, ее восхитительная щедрость готова восторжен­но принять на себя нечто ей чуждое. Этим я не хочу сказать, будто все эти великие предметы имеют фиктивную ценность. Я хочу указать только на не меньшую ценность силы, способной воспламеняться всем ценным и составляющей сущность жизни.

Необходимым для философствования поэтому является уме­ние останавливать взгляд на самом жизненном потоке, не откло­няя его к сверхжизнениому по ходу движения потока. Подходит сравнение с полупрозрачным кристаллом, сквозь который мы ви­дим другие объекты. Если мы воспользуемся услугою, которую предоставляет нам всякая прозрачность, и пройдем сквозь нее IV другому предмету, не замечая ее самой, то мы никогда не упндим кристалла. Чтобы воспринимать его, нам нужно отвлечь­ся от всего того, что мы видим сквозь стекло, перевести взгляд па него самого, на эту полную иронии субстанцию, готовую как бы самоуничтожиться ради доступа к самым отдаленным пред­метам.

Усилие, сходное с такой аккомодацией зрения, необходимо для созерцания жизни, вместо того, чтобы сопровождать ее, со­образуясь с ее собственными импульсами. Тогда нам откроются по своеобразные ценности.

Первая из них сопутствует жизни in genere *, какими бы ни были ее направленность и содержание. Достаточно сравнить бы­тие минерала со свойствами любого живого организма, будь он

* В общем, вообще (лат.).

37

даже самым простым и примитивным, чтобы со всего ясностью уловить эту ценность. Отчетливо восприняв различие по рангу двух предметов, задерживая на них наше внимание, мы замечаем, что один спонтанно подчиняется другому, образуется иерархия — мы «видим» их ценности. Сравнивая с самым совершенным кам­нем самую болезнетворную и мерзкую форму жизни, мы сразу замечаем ее более высокое достоинство. Это превосходство жиз­ни над всем неживым настолько очевидно — даже если пони­мать ее просто как соматическую организацию, как zoé, а не bios,— что ни буддизм, ни христиаиство не могли его отрицать. Я уже отмечал, что нирвана индийца не представляет собой, строго говоря, уничтожения жизни, не является абсолютной смертью. В азиатском мировоззрении налицо две формы сущест­вования жизни (пожалуй, это — самое в нем азиатское): инди­видуальная жизнь, в которой живое существо чувствует себя обособленной частью целого, и универсальная жизнь, в которой оно ощущает себя целым, а тем самым и ничем определенным. Нирвана есть растворение индивидуальной жизнп в живом оке­ане вселенной; так сохраняется родовая жизнь, каковой, по на­шему западпому мышлению, нет у камня. Аналогичным образом христианство предпочитает этой земной жизни не бездыханное бытие, но именно другую жизнь, способную быть сколь угодно «иной», но совпадающей с «этой» в главпом: в бытии жизнью. Блаженство определено биологическим характером, и не так уж далек, как мооюет предположить читатель, тот день, когда будет разработана общая биология (нынешняя войдет в нее как лишь одна из глав), в которой небесные фауна и физиология будут определяться и изучаться биологически, как одна из «возмож­ных» форм жизни.

Жизни, чтобы иметь цеппость и смысл, пе требуется какого- либо определенного содержания, ей не нужны ни аскетизм, ни культура. Она самоценна пе менее справедливости, красоты или блаженства. Гёте²⁸ первым ясно осознал это, когда, подводя итоги собственной жизни, сказал: «Чем больше я думаю об этом, тем отчетливее мне представляется, что жизнь существует про­сто для того, чтобы ее прожить». Эта самодостаточность жиз­ненного в мире оценок освобождает его от рабства, в котором его ошибочно держали, полагая, будто жизнь ценна только на службе у чего-либо иного ¹³*.

Но в плане самой жизни различны более и меиее цепные формы соразмерно их месту в иерархии, если сравнивать их со своего рода уровнем моря.

и* ij[_T06u ве вдаваться в непростительпо длинные разъяснения под­линного смысла этих слов Гёте, отметим нначимость для него Мейстера Эк- ¡харта ^2У, написавшего следующий необычайный параграф: «Если бы некто тысячу раз спрашивал у жизни: „Зачем живешь?⁴ — и если бы она могла ответить, сказала бы: „Живу, чтобы ?кить“. Ибо жинпь живет из собствен­ных глубин, бьет ключом из своей самости. Схожим образом, если кто спро­сит у подлинного человека, действующего из собственных глубин: „Почему делаешь дела твии?“— сказал бы только: „Делаю, чтобы делать*».

Ж

Подлинным ясновидцем здесь был Ницше. Ему мы обязаны одпой из самых плодотворных мыслей, брошенных в почву на­шей эпохи. Я имею в виду различение восходящей и нисходя­щей, удавшейся и неудавшейся жизни.

Жизни нет нужды обращаться к внежизненным критериям — теологическим, культурным и т. д. Она сама отбирает и иерар- хизирует ценности. Представим себе множество индивидов лю­бого зоологического вида, например лошадей. Даже независимо, от любой утилитарной точки зрения мы можем упорядочить кар­тину, разделив индивидов в серии классов, где каждое животное будет занимать свое место соответственно тому, насколько совер­шенно реализованы в нем лошадиные потенции. Если мы пробе­жим по серии в одном направлении, то увидим жизнь в ее вос­хождении, она с каждым шагом будет все большей и большей жизнью; если мы пойдем в обратном направлении, то засвиде­тельствуем нисхождение жизненности вплоть до полного вы­рождения данного вида. Между этими двумя полюсами нам лег­ко найти точку, начиная с которой жизненная форма отклоняет­ся либо к совершенству, либо к вырождению. Вниз от нее рас­полагаются индивиды данного рода, кажущиеся нам «низкими»: }\ них снижаются биологические потенции данного вида живот- лого. Наоборот, вверх от этой точки помещаются «чистокров­ные», «благородные» животные, облагораживающие вид. Вот две ценности — одна положительная, другая отрицательная — чисто биологического порядка: благородство и низкость. В обоих слу­чаях речь идет о вещах строго зоологических: здоровье, силе, проворстве, отваге, пропорциональных формах организма — либо о недостатке, отсутствии этих атрибутов. Человеку также не из­бегнуть оценки с этой чисто витальной точки зрения. Нужно положить конец традиционному лицемерию, не желающему ви­деть у иных человеческих индивидуальностей, малоценных или; совсем лишенных ценности с точки зрения культуры, великолеп­ную животную грацию. Разумеется, человеческую оюивотпую а рацию, грациозность вида «человек» в его исключительно зоо­логическом аспекте, но со всеми теми его специфическими по­тенциями, к которым, строго говоря, нечего добавить какой бы то ни было культуре. (Культура дает лишь некоторое направле­ние культивации этих животных потенций.) Самым замечатель­ным примером является Наполеоп, ослепительная жизненность которого заставляет отводить свои благочестивые очи и мисти­ков, и демократов.

Непостижимы те трудности, с которыми сталкиваются иные люди, не желающие принимать той неизбежной двойственности, с какою часто предстает перед нами реальность. Трудности по­являются потому, что хотят сохранить один лик мира, но отри­цают или приходят в замешательство от другого, противополож­ного первому лика. С точки зрепия этики и юриспруденции На­полеон может выглядеть закоренелым преступником (кстати, это не так уж просто доказать тому, кто заранее не записался в тот