гора. Немного спустя, примерно к 440 г., нам открывается уже совершенно иная картина. «Мыслитель» предстает перед нами как общественное лицо, т. е. как новый тип человека, которого знает и признает демос. Это, однако, не означает, что восприни­мается «мыслитель» должным образом. Да этого и не могло быть.

События, которые в тот период пережил такой глубоко реак­ционный, свято приверженный традиционным верованиям «на­род», как афинский, вызвали в нем сильнейшее раздражение. Его «интеллектуальное» отставание вкупе с политическим триумфом над всей Грецией и со сказочно быстрым ростом его богатств привело к тому, что все, что в течение полутора веков зрело в остальной части Эллады, сразу вдруг хлынуло на пло­щади и под портики Афин. Впервые наряду с традиционными поэзией и мифотворчеством афинской публике были представле­ны в огромном количестве, а главное в чрезвычайно пестром многообразии, новые творения разума. Здесь и софисты с Вос­тока, удивляющие стилизованными речами и выдвигающие соб­ственных мыслителей (Аристофан), и софисты, объясняющие новые науки — ионическую, пифагорейскую и элейскую, и те, кто давал целые спектакли, вынимая из ящика модели геомет­рических тел и армилярные сферы, и те, кто объяспял затмения простыми, лишенными всякой мистики причинами. Здесь же «софист» Геродот, рассказывающий экзотические истории, опи­сывающий иные эемли, иные народы, происшедшие с ними со­бытия и события, которые произошли там с греками. Целая лавина «пара-доксов» («paradoxas») обрушилась на Афины. Афиняне услышали страшное богохульство о том, что звез­ды — это не боги, а шары раскаленного металла, как, например, Солнце, о котором Анаксагор говорит, что оно больше Пело­поннеса ⁶⁸*.

Здесь мы первый раз наблюдаем столкновение «мыслителя» с пародом. Очевидно, что люди не могли разобраться в этом лаосе новых явлений й не сумели отличить друг от друга раз­личные виды деятельности, стоявшие за этими явлениями. Даже избранным, например поэтам, не удавалось ясно понять, о чем именно шла речь в каждом конкретном случае. Как и следовало ожидать, общественное лицо «мыслителя» в этот первоначаль­ный момент еще не обрело четких очертаний. Только этим мож­но объяснить экстравагантность образа Сократа в «Облаках» Аристофана. В решении этой проблемы филологи проявили меньше проницательности, чем где бы то ни было. Для ее ре­шения необходимо отказаться как от исходного от предполо­жения, что Аристофан знал, кем был Сократ, но комический характер произведения вынудил его исказить реальный образ. Всегда очень трогательно наблюдать за усилиями, которые за­трачивают филологи на то, чтобы оправдать поэта за эти иска­

68* См,: Wilamovitz, «Platón», I, p. 65 ss«

279

жения, будто вообще имело когда-либо смысл ожидать, что «Облака» способны передать достоверный образ философа. В данном случае вполне достаточно просто сказать о наличии ис­кажения, ибо уже само по себе оно весьма красноречиво. Всякое искажение показывает, в каком направлении оно следовало и какова была начальная форма, которую оно нарушило. В «Об­лаках» легко обнаруживается эта форма, и становится ясно, что к личности Сократа она не имела никакого отношения, а отражала смутные представления Аристофана и большей части афинян об образе «мыслителя». Заметьте, что наиболее харак­терная черта этого карикатурного образа, а именно занятия «метеорологией», т. е. тем, что находится в вышине, не имеет никакого отношения к реальному Сократу.

Как только какой-то тип человека дорастает до масштабов общественного явления, общество сразу вырабатывает свое от­ношение к нему. Действительно, как только в Афинах появля­ется первый философ, а им был Анаксагор, реакцией на него афинского народа становится раздражение, которого раньше здесь не знали. Греки нашли в своем языке слово для обозна­чения тех видов человеческой деятельности, которые вызывали у них раздражение: о таких людях они говорили, что те были jiepiTxóg. Аристотель ясно говорит, что чернь осуждала таких людей, как Анаксагор и Фалес за то, что они занимались t /

яер1тта⁶⁹*. Это слово нелегко перевести на наши языки, по­скольку оно песет в себе множество семантических оттенков. С одной стороны, оно обозначает какое-то великое действие или дело и имеет хвалебную коннотацию, но с другой — обозначает выходящее за границы дозволенного, дерзкое, недостойное по­ведение, причем в первую очередь в религиозном смысле, а сле­довательно, богохульное. Педро Симон Абри*ль⁴⁵, испанский гу­манист XVI в., создавший свой вариант перевода «Этики», пе­редает в упомянутом фрагменте слово яерьтта как «то, что означает слишком много знать». Мне кажется, что это самый точный перевод⁷⁰*.

Как только народ замечает мыслителя, положение последнего круто меняется. Поскольку общественная реакция на его дейст­вия является отрицательной, ему не остается ничего другого, как принять определенные защитные меры. В афинском пароде были все еще очень прочны религиозные верования. Одним из них* было убеждение в том, что в мире есть тайны, которые че­ловек обязан уважать, поскольку знание этих тайн — привиле­гия богов. Таким образом, для каждого нормального афинянина попытка проникновения в эти тайны была равносильна неверию

«Eth. Nik.», 1441 b, 3^U.

70* JTaccoii перепел плохо, так как рассматриваемый фрагмент следует понимать в его связи с фрагментом 1177b, 33.

280