Реальность человека, человеческое в человеке — это не его тело и даже не его душа, а его жизнь, то, что с ним происходит. Ибо у человека нет природы, у него есть... история. Нет смысла гово^ рить о камне: «с ним происходит» падение к центру Земля, ибо камень это только камень. Его сущность в гравитации. У че­ловека нет сущности, нет определенной постоянной консистен­ции. Если с камнем происходит то, что он уже собой представ­ляет, то человек, напротив, есть то, что с ним происходит. Era сущность как раз заключается в бесконечном драматизме* постоянных превратностях судьбы, поэтому ее нельзя опреде­лить, а можно только рассказать. Но это новый вид разума: «повествовательный», или исторический, разум, и именно он вновь свяжет человека с огромной трансцендентной реаль­ностью — реальностью его судьбы.

До сих пор история была чем-то противоположным разуму* В Греции эти два термина, разум и история, противопоставля­лись. Действительно, до настоящего времени вряд ли кто зани­мался поиском рациональной субстанции истории. Разве что пы­тались привнести в нее чуждый разум, как Гегель, прививший истории формализм своей логики, или Бокль¹⁰, навязавший ей разум физиологический и физический. Мое намерение пряма противоположно. Речь идет о поисках оригинального и самобыт­ного разума в самой истории. Поэтому выражение «исторический разум» следует понимать во всей полноте его смысла. Не как внеисторический разум, который якобы осуществляется в исто­рии, а буквально как то, что происходило с человеком, как откровение реальности, трансцендентной по отношению к соз­данным человеком теориям, как сущностный разум, которым является он сам, вне зависимости от этих теорий.

Я говорю вам, что в науке о человеке зреет новое порази­тельное откровение. Царство разума не кончилось. Физический: разум умер! Да здравствует исторический разум!

14 Заказ n 4с6

Возникновение философии

(Послесловие к работе X. Мариаса «История философии»)

1. Прошлое философии

Ятак, Хулиан Мариас только что представил нам бурную карти­ну истории философии, образцово выполнив свою задачу. Он лреподал нам сразу два урока: урок истории философии и урок сдержанности, аскетизма и скрупулезного подчинения себя той задаче, которую он, вдохновленный дидактической целью, по­ставил перед собой. В этом эпилоге я хотел бы воспользоваться обоими уроками, хотя в отношении второго я не в состоянии во всем следовать его примеру. Мариас смог оставаться столь сдер­жанным потому, что излагал учения уже существующие, разви­тые в текстах, к которым можно было обратиться. Но epílogos — это то, что приходит тогда, когда кончаются lógoi (в данном случае философские учения, или «высказывания»). Иными слова­ми, это то, что следует сказать об уже сказанном, а это не что иное, как высказывание, обращенное в будущее, которое как тако­вое пока еще не существует, и в котором с трудом возможны ссыл­ки на предшествующие более обширные тексты. Сам Мариас по­ставил передо мной такую задачу. Я подчиняюсь ей и постараюсь выполнить ее, придерживаясь той краткости и по возможности ясности, каких требует данная книга.

Высказывание — это своего рода действие. А что следует ,сделать по прочтении истории философии? Прежде всего избежать произвола. Поступать произвольно значит хвататься за что по­пало. Этому противостоит привычка выбирать среди многих возможностей именно ту, которая необходима. Эту привычку и действие выбора латиняне называли сначала eligentia, а потом elegantia. Возможно, именно отсюда происходит наше слово linteligentia. Во всяком случае, именно Элегантностью нам бы следовало называть то, что мы неуклюже именуем Этикой, ибо она есть искусство выбирать наилучшее поведение, наука о дея­тельности. Тот факт, что слово элегантность стало одним из тех, которые вызывают сегодня на нашей планете наибольшее раздражение, служит ему лучшей рекомендацией. Элегантен тот человек, который делает и говорит не что попало, а то, что следует делать и следует говорить.

Не возникает сомнения в том, что следует делать по прочте-, ^ии истории философии. Это определяется почти автоматичен

210

ски. Прежде всего следует бросить последний, как бы панорам­ный, взгляд на половодье философских учений. С последней главой книги Мариаса заканчивается прошлое, но мы — и чита­тель и я —должны идти дальше. Мы не останемся на том ма­терике, на котором еще находимся. Остаться в прошлом значит уже умереть. Последним взглядом путешественников, кочующих ва своей неумолимой судьбой, мы охватываем все это прошлое, оцениваем его и прощаемся с ним. Чтобы идти — куда? Прош­лое соприкасается с будущим, ибо настоящее, которое по идее их разделяет, является линией столь тонкой, что способно лишь соединить их и обозначить. Во всяком случае, для человека его настоящее — это тонкостенный сосуд, до краев наполненный воспоминаниями и надеждами. Можно почти что утверждать, что настоящее — всего лишь повод для существования прошло­го и будущего, то место, где им удается стать таковыми.

Этот последний взгляд, которым мы охватываем суть фило­софского прошлого, открывает нам, что мы не можем, даже если бы захотели, остаться в прошлом. Среди всех сформули­рованных «филосфоских систем» нет ни одной, которая показа­лась бы нам достаточно истинной. Тот, кто полагает, что может обосноваться в рамках одного из прошлых учений — я имею в виду, естественно, того, кто отдает себе отчет в своих дейст­виях,— находится во власти оптической иллюзии. Ибо, прини­мая ранее существовавшую философию, он даже в лучшем случае не оставляет ее нетронутой, поскольку для восприятия ее в свете более поздних философских учений вынужден что-то убрать из нее и добавить к ней немало нового.

Таким образом, этот последний взгляд в прошлое неизбежно ваставляет нас бросить другой взгляд в будущее. Если мы не можем обосноваться в границах философских учений прошлого, то нам не остается ничего другого, как попытаться построить себе другую философию. История философского прошлого — это катапульта, которая выбрасывает нас сквозь пока еще пус­тынные пространства будущего к грядущей философии. Данный эпилог не может быть ничем иным, как попыткой выразить, пусть хотя бы в элементарной форме или в форме намека, кое- что из того многообразия, которое открывается этим двум взгля­дам. Мне кажется, что в сложившейся ситуации это как раз» то, о чем следует говорить.

Перед читателем, проштудировавшим историю философии, развертывается широкая панорама всего ее прошлого. Эта пано­рама пробуждает у него, кем бы он ни был, диалектический¹ ряд мыслей (если, конечно, читатель не окажется сбитым с толку и сможет шаг за шагом осознать все то, что будет проис­ходить в его душе).

Мысли, очевидно, могут быть связаны между собой двояким способом. Во-первых, мысль как бы вытекает из предшествую­щей мысли, являясь эксплицитным выражением того, что было

й4*

211

заложено в ней имплицитно. В таких случаях мы говорим, что первая мысль имплицирует вторую. Это и есть аналитическое мышление, когда ряд мыслей вытекает из первоначальной мыс­ли в результате последовательного анализа.

Однако есть и другая форма очевидной связи между мысля­ми. Если мы захотим представить в мыслях «тело Земля», то представим почти круглое тело определенного размера, слегка сплюснутое со стороны полюсов и, согласно недавним исследо­ваниям, также слегка сплюснутое в зоне экватора,— одним сло­вом, сфероид. Нас интересовала только эта мысль. Однако ока­зывается, что мы не можем думать только об этом, поскольку, думая о сфероиде, мы одновременно думаем об окружающем его пространстве или о месте, в котором он находится. Мы не предвидели такого дополнения, оно не входило в планы наших мыслей. Однако оказывается, что, когда мы думаем о сферои­де, нам не остается ничего другого, как думать и о пространст­ве, его окружающем. Очевидно, что понятие «окружающее пространство» не входит в понятие «сфероид». Тем не менее одна идея неизбежно навязывает нам другую, рискуя без нее остаться незаконченной, до конца нами не додуманной. Поня­тие «сфероид» не имплицирует, а подключает мысль об «окру­жающем пространстве». Это и есть синтетическое, или диалекти­ческое, мышление ¹*.

В диалектическом ряду мыслей каждая из них подключает и неизбежно вовлекает в процесс мышления следующую. Связь между ними является, таким образом, значительно более проч­ной, чем при аналитическом мышлении. Мысля аналитически, мы можем думать о понятии, имплицированном предшествую­щим понятием, однако «отождествить» одно с другим мы будем: вынуждены только после того, как приступим к обдумыванию, хотя приступать к нему нас ничто не заставляет. Предшествую­щее понятие является достаточным и, будто чувствуя свою полноту, пребывает в полном спокойствии. В то же время при синтетическом мышлении мы не просто можем, а должны veils nolis подключить новое понятие. Можно сказать, что здесь оче­видность связи между двумя понятиями предшествует самой

** Синтетическое мышление всегда было достоянием философии, иначе и быть не могло. Однако до Канта никто не обращал на это внимания. Кант «открыл» его и дал ему название, восприняв, однако, лишь как не­гативное явление, т. е. не как аналитическое мышление, не импликацию. Поскольку в философской традиции, прежде всего у Лейбница, только имплицированная связь между двумя мыслями считалась очевидной, то и Кант полагал, что синтетическое мышление не является очевидным. Его последователи — Фихте, Шеллинг, Гегель — эту очевидность заметили, но еще не знали, откуда она берется и каков механизм ее действия. Гуссерль, который почти ничего не говорил о синтетическом мышлении, оказался тем, кто внес наибольшую ясность в этот вопрос. Тем не менее мы пока еще лишь приступаем к овладению этой формой мышления, и, как станет ясно из содержания эпилога, нам предстоит еще многое для этого сделать. (Здесь и далее примечания Ортеги помечены цифрой со ввездочкой.—. Шримеч. ред.)

212

мысли о втором из них, поскольку именно эта очевидность не­избежно ведет нас к нему. Диалектика есть обязанность продол­жать мыслить, и это не просто слова, а действительная реальность. Это особенность человеческой натуры, ибо человек действительно обречен «продолжать мыслить», поскольку постоянно обнаружи­вает, что ничего не додумал «полностью», и вынужден дополнять уже обдуманное, рискуя иначе прийти к выводу, что он как бы и не думал вовсе, и почувствовать себя окончательно потерянным.

Этот глобальный факт не входит в противоречие с другим, более мелким фактом, а именно с тем, что каждый из нас de facto в какой-то точке диалектического ряда останавливает­ся и перестает мыслить. Одни останавливаются раньше, другие -позже. Это, однако, не означает, что нам не следовало продол­жать мыслить. Даже если мы остановимся, диалектический ряд не прервется и над нами будет довлеть необходимость продол­жать его. Но другие жизненные интересы, болезпи или неспособ­ность преодолеть без отклонений и головокружений длинную цепь мыслей становятся причиной того, что мы насильственно прерываем диалектический ряд. Мы рвем его, а он продолжает кровоточить внутри нас. Ибо если мы грубо прервали ряд, это не значит, будто мы перестали видеть со всей ясностью, что нам следовало бы продолжать мыслить. Здесь складывается та­лая же ситуация, как в шахматах: при данном положении фи­гур на доске один из игроков не в состоянии просчитать не оши­бившись такое же число возможных ходов, что и другой. Отка­зываясь от дальнейшего просчета, он тем не менее не обретает покоя, а наоборот: предчувствует, что на каком-то ходу из тех, до которых ему не удалось просчитать, его подстерегает мат. Однако большего ему не дано.

Попытаемся теперь рассмотреть основные ступени диалекти­ческого ряда мыслей, автоматически пробуждаемого в нас широ­кой панорамой прошлого философии. Первое, что встает перед нашим взором,— это скопище мнений об одном и том же, и мнения эти благодаря своему обилию противостоят одни дру­гим, взаимно обвиняя друг друга в заблуждениях. Таким об­разом, философское прошлое предстает перед нами прежде всего как совокупность заблуждений. Когда грек сделал первую остановку на пути созидания учений и оглянулся назад в чисто историческом созерцании²*, его впечатление было именно та­ким. А поскольку именно здесь грек остановился и не продол­жил свою мысль, у него остался остаток скептицизма. Имеется в виду известный троп Агриппы², или аргумент против возмож­

²* Аристотель постоянно прослеживал предыдущие учения, но не в ис­торическом плане, а в целях систематизации, как будто это были современ-1 ные ему точки зрения, которые следовало иметь в виду. Историческая пер­спектива просматривается у Аристотеля только тогда, когда он называет! некоторых философов «древними» (hoi palaioí), указывая, что они еще нвч опытны (apeiría). ¹

213