что Wald — это «лес». Воспользовавшись случаем, я мог бы пртж. желании включить сюда «бравурную арию» описания немецкого леса в отличие от леса испанского. От самого пения я великодуль-' но вас избавляю, но все же сообщу конечный результат: ясное осознание громадного различия между двумя этими реальностя­ми. Оно так велико, что не только сами реалии совершенно не соответствуют друг другу, но и почти все вызванные ими эмоцио­нальные и духовные отзвуки.

Контуры этих двух значений не совпадают, подобно фотогра­фиям двух разных людей, снятых одна поверх другой. И если в последнем случае наш взгляд устает, перебегая с одного изоб­ражения на другое, по так и не сумев остановиться ни на одном или соединить их в некое третье, то вообразим себе, какая тягост­ная неопределенность возникает у нас при чтении тысяч слов,, с которыми происходит то же самое. Ибо причины феномена «флю» в зрительном образе и в языке одни и те же. Перевод — это постоянное литературное «флю», а поскольку то, что мы обыч­но называем глупостью — не что иное, как «флю» мышления, ыф удивительно, что автор переведенной книги всегда нам кажется? немного глуповатым.

2. Два утопизма

Когда собеседники не просто обмениваются словесными конструк­циями, не слишком отличаясь от граммофонов, но действительно говорят о чем-то, происходит любопытное явление. В ходе беседы личность каждого из них постепенно раздваивается: одна ее по­ловина, устремляясь к тому, что говорится, участвует в беседе, тогда как другая, которую тема разговора притягивает, как змея — птицу, все глубже уходит в себя, погружаясь в размыш­ления о предмете. Беседуя, мы живем в обществе, думая, остаем­ся наедине с собой. Но дело в тохм, что в разговорах вроде нашего мы предаемся и тому и другому, к тому же чем дальше, тем боль­ше; с почти драматическим чувством мы вслушиваемся в то, что* говорится, и в то же время все глубже погружаемся в бездну на­ших одиноких размышлений. Вот почему так часто подобные раз­говоры вдруг обрываются, теряют ритм, и воцаряется глубокая тишина. Каждый из собеседников погружен в себя. Он не спосо­бен говорить просто потому, что думает. Диалог породил молча­ние, и недавнее общество распалось па островки одиночества.

Эга же участь постигла и нагие собрание. Как только отзвуча­ли мои слова. Почему же? Очевидно, живое половодье тишины,, затопляющее диалог, разливается тогда, когда одно из направле­ний беседы достигает конечного пункта: ей нужно развернуться. и идти обратным курсом.

• Молчание, возникшее между пами,— произнес кто-то,— сродни трауру. Вьт убили перевод, и мы скорбно присутствуем; при его погребении.

339

• Ах, нет!— ответил я.— Никоим образом! Мне было очень *©ажно подчеркнуть нищету перевода, особенно определить его трудности, его неосуществимость, но вовсе пе для того, чтобы на этом остановиться; напротив, чтобы, оттолкнувшись от этого по­ложения, мы смогли устремиться к возможному блеску искусства перевода. Вот подходящий момент, чтобы воскликнуть: «Перевод ;умер! Да здравствует перевод!» Теперь нам следует грести в об­ратном направлении и, как говорит Сократ в подобных случаях, ■«пропеть палинодию.

• Боюсь,— сказал X,— что это будет стоить пам большого труда. Ведь у нас еще свежо в памяти Ваше первоначальное ут­верждение, что перевод — это утопическое занятие и неосущест­вимое намерение.

• Действительно, я говорил это, но я сказал и нечто другое: что этим свойством отличаются все человеческие занятия. Не бес­покойтесь, я не примусь объяснять, почему я так думаю. Мне хо­рошо известно, что во французской беседе всегда следует избегать ^главного, оставаясь в пределах умеренного пояса побочных воп­росов. Вы слишком любезно терпите меня и даже предлагаете произнести замаскированный монолог, хотя в Париже монолог, пожалуй, наитягчайшее преступление. Поэтому я говорю с неко­торым стеснением и пелегкой совестью, чувствуя, что совершаю нечто вроде изнасилования. Меня оправдывает лишь то, что мой -французский едва волочит ноги и не может позволить себе живой контраданс диалога. Однако вернемся к нашей теме, к утопиче­скому по своей сути свойству всего человеческого. Не буду обос­новывать это утверждение с помощью веских доказательств, ■а просто из чистого удовольствия творческого эксперимента по­зволю себе принять его в качестве основного принципа и в этом свете рассмотреть человеческие занятия.

• Однако,— сказал мой дорогой друг Жан Барузи,— в сво- :их произведениях Вы часто ведете бой с утопизмом.

• Часто и по преимуществу! Есть ложный утопизм, антипод того, который я теперь имею в виду: утопизм, полагающий, буд­то человеческие желания, замыслы и намерения вполне осуще­ствимы. Ни к чему я не питаю большего отвращения, усматривая в нем главную причину стольких бед, обрушившихся на нашу планету. Скромный вопрос, который пас теперь занимает, помо­жет нам убедиться в том, что оба утопизма имеют противополж- лый смысл. И дурной утопист, и хороший хотели бы исправить естественную реальность, которая, замыкая людей в границах ¡разных языков, препятствует их общению. Дурной утопист пола­гает, что если это желательно, то и возможно, а отсюда лишь шаг .до мысли, что и легко. Пребывая в подобном убеждении, он не слишком утруждает себя мыслями о том, как нужно переводить, а недолго думая принимается за дело. Вот почему все переводы, сделанные до сих пор, плохи. Хороший утопист, напротив, пола­гает, что освободить людей от разобщенности, навязанной им .¿языками, хотя и желательно, но невозможно; стало быть, мы сно-

340

собны решить задачу лишь приблизительно. Но это приближение может быть большим или меньшим... до бесконечности,— и перед нами открывается неограниченное поле деятельности, всегда ос­тавляющее возможность для исправления, улучшения, совершен­ствования, короче — для «прогресса». Из занятий подобного рода и состоит все человеческое существование. Представьте себе об­ратное: вы обречены на одни возможные, осуществимые дела. Какая тоска! Жизнь покажется вам опустошенной. Именно пото­му что все вам будет удаваться, вам покажется, что вы ничего не делаете. Человеческое существование сродни спорту, приятен не результат, а просто само усилие. Всемирная история демонстри­рует нам бесконечную и неисчерпаемую способность человека придумывать неосуществимые проекты. Пытаясь их осуществить*, он достигает многого, творит бесчисленные реальности, которыо не способна создать так называемая природа. Однако ему никогда не удается достичь одного —задуманного, к чести его будь ска­зано. Супружеский союз реальности с демоном невозможного' приносит Вселенной единственное приумножение, на которое она способна. Вот почему особенно важно подчеркнуть, что все это — имеется в виду все, что стоит труда, все, что действительно яв­ляется человеческим,— сложно, очень сложно, вплоть до того, что> невозможно.

Как видите, заявить о невозможности перевода не значит от­рицать его возможный блеск. Напротив, такое определение при­дает ему особое благородство и возбуждает подозрение, что пере­вод имеет смысл.

• Тогда,—прервал меня профессор истории искусств,—Вы,, вероятно, как и я, полагаете, что истинное назначение человека, то, что придает смысл его занятиям,— противодействовать при­роде.

• Действительно, я очень близок к подобному мнению, если не забывать предыдущего — главного для мепя — различия меж­ду двумя утопизмами, хорошим и дурным. Я говорю это потому, что основная черта хорошего утописта,— решительно противодей­ствуя природе, считаться с ней и не строить иллюзий. Хороший утопист дает себе обещание быть прежде всего неумолимым реа­листом. Только когда он уверен, что хорошо разглядел реальность, в ее самой неприглядной наготе, он благородно восстает против нее и, не строя пи малейших иллюзий, пытается изменить в смыс­ле невозможного, что единственно имеет смысл.

Противоположная, она же традиционная деятельность осно­вана на убеждении, что все желаемое уже обеспечено нам как спонтанный плод реальности. Эго a limine * сделало нас слепыми и глухими к пониманию человеческого. К примеру, все мы хотим, чтобы человек был хорошим, но ваш Руссо, из-за которого всем вам пришлось пережить столько бед, считал, что эта мечта здесь и теперь уже осуществляется, что человек добр по своей природе*.

* С самого начала (дат.).

ш