Р. Бокэм |
Иисус глазами очевидцев Первые дни… |
Свидетельства о холокосте
Следующее свидетельство принадлежит одному из выживших в Освенциме: оно существует не в письменном виде, а, как сотни других свидетельств выживших, в виде устного интервью, записанного на видеопленку. (Здесь мы, несомненно, встречаемся с ярчайшим и значительнейшим примером работы историков, работающих с устными материалами.) Перед нами довольно редкий тип свидетельства: неотрепетированные устные воспоминания. Речь идет о ситуации, типичной для многих жертв холокоста: путешествие в переполненном вагоне для скота. Свидетельница, Эдит П., едет не в Освенцим; однако она уже провела некоторое время в Освенциме, в трудовых лаге рях:
Однажды утром — да, кажется, было утро или около полудня — мы остановились. Поезд стоял около часа, мы не знали, почему. И мне подруга говорит: «Может, поднимешься, выглянешь?» Там было наверху маленькое окошко, зарешеченное. Я говорю: «Не могу. Нет сил туда лезть». Она говорит: «Я присяду, а ты вставай мне на плечи». Так я и сделала — и выглянула наружу. А там… я увидела… это был рай! Солнце яркое, живое. Все такое чистое. Это была какая–то станция в Германии. Стояли на перроне три–четыре челове-
Р. Бокэм |
Иисус глазами очевидцев Первые дни… |
ка. Была женщина с маленьким ребенком, в таком милом чепчике и в пинетках, и ребенок плакал. Люди как люди — не животные. Я подумала: «Наверное, вот так и выглядит Рай».
Яведь уже забыла, что такое нормальные люди, как они выглядят, как себя ведут, как разговаривают, как одеваются. Солнце я видела и в Освенциме, каждый день видела восход солнца, потому что поднимали нас в четыре утра. Но там оно не было прекрасным.
Яникогда не замечала его света. Это было просто начало еще одного кошмарного дня. А вечер — просто конец… конец чего? А здесь была жизнь: и меня охватила такая жажда жизни, что я и сейчас ее чувствую. Жажда жить, бежать, просто бежать отсюда и никогда не возвращаться — найти какое–ни- будь место, откуда нельзя вернуться! И я сказала тогда девочкам, я говорю: «Девочки, вы не представляете, как там хорошо: такая красота, солнце, и малыш плачет, а женщина его целует — значит, все–таки есть на свете любовь?»¹² ¹
Ни один самый талантливый роман о холокосте не сможет лучше этого безыскусного рассказа передать пугающую инаковость мира Освенцима, где люди — не люди, животные, существование — не жизнь, прижизненная смерть, где невозможно уви-
¹² ¹ Цит. по: L. L. Langer, Holocaust Testimonies: The Ruins of Memory (New Haven: Yale University Press, 1991) 54–55, из видеоархива свидетельств о холокосте Иельского университета.
Р. Бокэм |
Иисус глазами очевидцев Первые дни… |
и мир, который она знала, но мы знать не можем. Для этого она выбирает слова, принадлежащие нашему миру, и строит связи, которые может строить, поскольку живет не только в своей памяти, но и в нашем мире. Во многих видеоинтервью людей, выживших в холокосте, заметно это внутреннее борение. Глубокая память всегда угрожает разрушить коммуникацию: ее реальность настолько иная, что вспоминающий не видит возможности облечь ее в слова. Однако Эдит П. это блестяще удается: ее глубокая память достигает нас, и мы застываем, пораженные ее инаковостью.
По своему методу этот рассказ апофатичен. Сила его в том, что он приглашает нас увидеть мир Освенцима как полное отрицание всего, что в нашем мире обыденно и непримечательно. Для этого не используется никаких специальных ухищрений: это составляет самую суть рассказа. Можно сказать — разумеется, не подвергая никакому сомнению искренность Эдит П. и тяжесть ее переживаний, — что она, сознательно или нет, выбрала для своих воспоминаний удивительно эффективную повествовательную форму. Обратим внимание, что важная деталь — женщина целует ребенка — приберегается к самому концу рассказа, где вы ступает эффектным заключением, одновре-
Р. Бокэм |
Иисус глазами очевидцев Первые дни… |
менно составляя смысл всего повествования и придавая ему полноту выражения путем введения еще одного элемента нор мального мира — любви — о которой д сих пор речи не было. Об Эдит П. мне не известно ничего, кроме этой истории и других ее воспоминаний, записанных на пленку и приведенных у Лоуренса Лангера, так что не могу сказать, является ли она одной из тех интервьюируемых, которые никогд прежде не передавали свои воспоминания и, быть может, даже не извлекали их из своего подсознания. Однако, скорее всего, это не так. Ее рассказ, несомненно, отшлифован частым воспоминанием или повторением. Он превратился в нечто, подобное рассказам, свойственным устной культуре, — однако не утратил при этом ни одного элемента личного голоса рассказчицы и ее непо средственной памяти.
Важно отметить, что повествовательный талант рассказчицы никоим образом не подрывает искренности ее переживаний и достоверности свидетельства. Здесь нет стандартных литературных преувеличений, обычных для письменных мемуаров выживших, — которые, как бы искусны они ни были, все же лишают нас непосредственного соприкосновения с истиной. В рассказе Эдит П. нет стандартных мотивов, нет литератур-
Р. Бокэм |
Иисус глазами очевидцев Первые дни… |
ных клише. Язык его прям и прост. Сцена описана живо, но без избыточных подробностей — сказано лишь то, что необходимо. Мы видим, что рассказчица рефлексирует над своими воспоминаниями («Я ведь уже забыла, что такое нормальные люди…» — ретроспективное пояснение, сделанное для удобства слушателей); однако мы воспринимаем ее воспоминания во всей их визуальной и эмоциональной ясности, отчасти интерпретированные, но не затуманенные манерой рассказа.
Лоуренс Лангер, из чьего исследования устных свидетельств о холокосте я взял свидетельство Эдит П., считает устные свидетельства выживших более ценными по сравнению с письменными мемуарами. Основная его мысль в том, что в устных свидетельствах мы сталкиваемся с непримиримым противоречием между иным миром лагерей смерти и нормальным миром, в кото ром живут выжившие сейчас, вместе со всеми нами. Литературные повествования, в которых используются те или иные коммуникационные стратегии, литературные жанры и приемы, интертекстуальные связи с другими произведениями, затемняют уникальность Освенцима, преуменьшают его инаковость, связывая ее с нормальным миром повседневного опыта и большинства
Р. Бокэм |
Иисус глазами очевидцев Первые дни… |
литературных произведений¹² . Безусловно, Лангер прав в некоторых случаях — однако не во всех, и я хотел бы оспорить один из приведенных им примеров.
Это самый известный из мемуаров о холокосте — первая книга Эли Визеля «Ночь» ¹² . Следует помнить, что после «Ночи» Визель написал несколько удачных романов, в которых изображал холокост, используя вымышленные сюжеты; но «Ночь» — не ро ман, а мемуары, в которых, как настаивает сам Визель, он раскрыл историческую истину. Однако не приходится удивляться, что его повествование отмечается романическими чертами и литературными приемами, которые в устных свидетельствах обычно отсутствуют¹² . Лангер находит у него аллю-
¹² См., например, Langer, Holocaust Testimonies,
18–19, 42–46.
¹² Впервые опубликована на идише под названи-
ем Un Di Veit Hot Geshvign («И мир молчал»
(Buenos Aires: Y el Mundo Callaba, Central Farbond Fun Poylishe Yidn in Argentina, 1956); затем — по–фран- цузски, под названием La Nuit (Paris: Minuit, 1958).
¹² См. B.Foley, "Fact, Fiction, Fascism: Testimony and Mimesis in Holocaust Narratives," Comparative Literature 34 (1982) 341: «Возможно, в "Ночи" Визеля непосредственность автобиографического рассказа наиболее эффективно соединяется с литературным мастерством и этической дистанцией художественной прозы: Визель включает в свой рассказ не один, а множество литературных приемов… Не отказываясь от фактологического осно-
Р. Бокэм |
Иисус глазами очевидцев Первые дни… |
зию на слова Ивана Карамазова в «Братьях Карамазовых» Достоевского. «Таким образом, — сетует он, — уникальность Освенцима оказывается отчасти смазана и затемнена — ей находится литературный преце дент»¹² . Я хотел бы обратиться к другому примеру того же «литературного прецедента» — аллюзии на слова Ивана Карамазова.
Этот отрывок касается, быть может, самой невероятно–бесчеловечной черты уничтожения евреев в Освенциме — кремации маленьких детей живьем. Прежде чем обратиться к рассказу Визеля, приведу другое описание:
Другие газовые камеры были забиты взрослыми, поэтому детей не убивали газом, а сжигали живыми. Их было несколько тысяч. Если кто–то из СС чувствовал что–то вроде жалости к ребенку, то мог, прежде чем бросить его в печь, стукнуть головой об стену, чтобы ребенок потерял сознание. Но, как правило, детей просто бросали в огонь. Клали в печь слой дров, поливали бензином, затем снова дрова, бензин, дрова, бензин — и сверху дети. И все вместе поджигали¹² .
вания, Визель придает своим мемуарам символическое измерение, присущее полноценной художественной прозе».
¹² Langer, Holocaust Testimonies, 43.
¹² Это описание взято мною у: A. R. Eckardt "The Recantation of the Covenant?" in A. H. Rosenfeld and I. Greenberg, eds., Confronting the Holocaust: The
Р. Бокэм |
Иисус глазами очевидцев Первые дни… |
Описание массового убийства детей у Визеля¹² — один из самых знамениты пассажей «Ночи». Юный Визель и его отец прибывают в Освенцим:
Неподалеку от нас из канавы вырывался огонь — гигантские языки пламени. Там что–то горело. Подъехал самосвал и вывалил в яму свой груз — маленьких детей. Младенцев! Да, я видел это — видел своими глазами… детей в огне. (Стоит ли удивляться, что теперь я не могу спать? Что сон бежит от моих глаз?)
Я ущипнул себя за щеку. Жив ли я? Может быть, я сплю? Я не мог этому поверить. Возможно ли такое: здесь сжигают детей — и весь мир молчит? Это был кошмар… От этих мыслей меня отвлек голос отца:
— Как жаль… как жаль, что ты не смог уехать с матерью. Я ведь видел нескольких мальчишек, твоих ровесников, которые уехали с матерями… В голосе его звучала невыносимая скорбь. Я
Impact of Elie Wiesel (Bloomington: Indiana University Press, 1978) 163. По словам Экхардта, оно «заимствовано, с некоторыми изменениями, из неопубликованной статьи Ирвина Гринберга» (с. 234, прим. 7).
¹² Впервые читая «Ночь», я подумал, что речь идет о кремации детских трупов, а не о сожжении живых детей, но из автобиографии Визеля ясно, что имелось в виду второе: E.Wiesel, All Rivers Run to the Sea: Memoirs, vol. 1, 1928–1969 (New York HarperCollins, 1996) 77–78.
Р. Бокэм |
Иисус глазами очевидцев Первые дни… |
знал: он не хочет видеть, что они со мной сделают. Не хочет видеть, как сжигают его единственного сына.
На лбу у меня выступил холодный пот. Но я ответил: не может быть, чтобы они сжигали людей нашего возраста, человечность этого не допустит…
— Человечность? Здесь нет места для человечности. Здесь все дозволено. Все возможно, даже эти крематории…¹²
Слова отца здесь повторяют ключевую фразу в монологе Ивана Карамазова в ро мане Достоевского: «Все дозволено»¹² ¹. Иван рассуждает о том, что, если теряется религиозная основа для уважения к человеку — становится «все дозволено»¹² ², и Альбер Камю в своей книге, которую писал в Париже в период знакомства с Визелем, замечает: «С этого "все дозволено" начинается истинная история современного нигилизма»¹² ³. Визель здесь не просто ссылается на литературный прецедент. Он отождествляет
¹² E. .Wiesel, Night; Dawn; The Accident: Three Tales (London: Robson, 1974) 41–42. (В переводе S. Rodway.)
¹² ¹ Эту аллюзию я подробно рассматриваю в: R. Bauckham, The Theology of Jürgen Moltman
(Edinburgh: Clark, 1995) 78–79.
¹² ² F. Dostoyevsky, The Brothers Karamazov (tr. D. Magarshack; Harmondsworth: Penguin, 1982) 77.
¹² ³ A.Camus, The Rebel (tr. A.Bow Harmondsworth: Penguin, 1971) 52.
Р. Бокэм |
Иисус глазами очевидцев Первые дни… |
Освенцим с тем нигилистическим миром за пределами морали, появление которого предвидел Иван Карамазов¹² .
Этот прием, безусловно, подчеркивает значение сожжения детей, но отнюдь не снижает уникальности холокоста и не приближает его к «норме». Вмести с тем, рас сказ Визеля сильно отличается от кошмарного описания, приведенного мной выше. В том описании факты и подробности говорят за себя, в то время как Визель ограничивается минимальным описанием фактов и стремится раскрыть их значение. (Правда ли, является ли историческим фактом то, что его отец цитировал Ивана Карамазова? Думаю, нет.) Визель представляет нам иное свидетельство, свидетельство, включающее
всебя интерпретацию и рефлексию, формируемую с помощью литературных приемов,
вчастности аллюзий на другие литературные произведения — что, однако, не умаляет правдивости его воспоминаний¹² . И это
¹² Отметим также: свои аргументы против теодицеи Иван Карамазов строит на примерах жестокости родителей к детям. Кульминация его аргументации — история о помещике, который затравил восьмилетнего крепостного мальчика борзыми, и собаки разорвали его на куски на глазах у матери.
¹² См. Wiesel, Night, 43: «Никогда не забуду личики детей, чьи тела превращались в дым и поднимались в молчаливое синее небо». Возвращаясь к